Замок на Ниболт-хилл

Joy Division — Dead Souls

Билл перестал спасать плащ. Позволил вымокнуть и биться о мокрые джинсы. Вода — зеленовато-бутылочного цвета — доходила до щиколоток. Холщовые «Конверсы» жалобно облепили ноги. Стены, пол, потолок — весь коридор оброс плиткой. С потеками ржавчины на белизне, плесенью, затертой в стыках. Будто бассейн, который проглотил сам себя. — Напоминает кафельную кишку, — заметил Роберт. Наклонился и зачерпнул воду ладонью. Попытался распутать-пригладить волосы. С мокрых прядей потекли капли по щекам и скатились по пиджаку. Но в глазах плясали чертики. — Напоминает птичье гнездо, — съязвил Билл. Роберт тряхнул головой, и морось разлетелась с волос. — Блин! — Билл фыркнул. Тоже нашелся с ответом — скользнул пальцами по воде и в отместку брызнул ему в лицо. Роберт со смешком вытер нос. Чертики вдруг куда-то разбежались. — Слушай, — заговорил он серьезнее. И Билл уже знал, о чем пойдет речь. — Очень сочувствую тебе насчет брата. Извини, что я тогда сказал. Это было глупо и не смешно. — Да ничего, — пробормотал — почти не обиделся, почти честно. — Как он умер? — Ехал на в-велосипеде, и его сбил автомобиль. Ударился головой о скос на дождевом стоке. — Бывает же. Жаль пацана. Он кивнул. Они молча зашлепали по воде дальше. Непривычно снова говорить о Джордже. Непривычно, что у него снова есть повод говорить о Джордже. Кто захочет болтать с тобой о мертвом брате? Даже родителям не хотелось. Мама выпотрошила его комнату — превратила в гостевую. Вещи разложила по коробкам — Джордж-игрушки, Джордж-фотографии, Джордж-одежда. И теперь каждый, кто спускался в подвал, видел там Джорджа в этих дурацких надписях. Билл понадеялся, что отца это разозлит, но тот даже не заметил. А что еще делать с потерянной восьмилетней жизнью? Они будто спрятали все, что могло натолкнуть на разговоры. Создали табу из имени. И обходили коробки стороной, как люди из первобытных племен обходят проклятые места. Но Билл вот отыскал повод — с незнакомцем. Роберт вновь заговорил первым: — Так ты веришь, что сможешь найти его? Билл пожал плечами. Немного верил. Не может быть таких коридоров в замке. — Ладно. Глупый вопрос, — Роберт ответил сам себе. — Но я рад, что ты позвал меня. — Мне просто нужен был Вергилий. — Хорошая отсылка, Данте! — удивился он. — Посмотрим, понравится ли Джорджу имя Беатриче. Посмотрим. Билл усмехнулся. Приятно, что он заметил. Роберт, похоже, из тех, кто поддержит любой разговор и не даст заскучать. Билл вот нет — не из таких. Он словно убийца разговоров. Хотя о литературе поболтать мог. Книги ненадолго освобождают от прошлого, так что читать он любил. Может, самому лучше было бы лишиться воспоминаний? Словно развязать удавку промокшего плаща и сбросить с шеи. — Что-то вспоминаешь? Роберт еще раз взъерошил-просушил волосы. — Не совсем. Вертится на языке, как песня, которую ты когда-то слышал, но не можешь вспомнить. Очень раздражает на самом деле. — Может, ты музыкант? — Насчет этого я уверен. А ты? Учишься? — Ага. Хотел было приврать, что в университете. Хотел было шуткануть (ну как учусь? разочаровываю родителей), но ограничился одним — ага. Плевать на школу. — Чувствуешь? — Роберт указал под ноги. — Что это? Прилипшие штанины потянуло вперед. Шнурки подхватило течением — надоел ты нам, Билли. Кеды мокро зашлепали по ковру. Вода текла на пол гостиной. Лилась под кофейный столик, впитывалась в ковер — такой устилал первый этаж его дома на Уитчем-стрит. На диване перед телевизором сидела его мама. Одной рукой подпирала подбородок, в другой покачивала бокал вина. Роберт с удивлением повертел головой. — Где мы? — Мам? — позвал Билл. — Либо садитесь, либо не мешайте мне, — пробормотала она. Билл подчинился. Не то шоку — ноги сами подкашивались, не то ее тону — еще не вытравил из себя привычку слушать маму, когда она злится. — Какая у тебя фамилия? — спросил Роберт. — Денбро. — Миссис Денбро, — он помотал рукой перед ее лицом. — Не замечает меня. Она махнула бокалом. — Зак, отойди. Вы сегодня оба меня доведете. — Как скажете, мэм. Роберт запрыгнул на диван — Билл оказался между ним и мамой. И вдруг стало… Холодно. Очень холодно. Такого холода он не ощущал с тех пор, как они с родителями последний раз отмечали День благодарения. Мама все утро готовила, отец накрыл на стол, а потом они сидели втроем и делали вид, что не замечают четвертого пустого места — будто кто-то проткнул семейное фото ручкой. Почти как раньше, но в рамку уже не поставишь. Билл повернулся к маме — все еще в оцепенении. Что-то изменилось в ее внешности. Может, прическа? Длина волос? — Это — воспоминание! — понял Билл. — Мы в моем в-воспоминании. Я помню этот вечер. Это было два года назад. — Ты уверен? Совершенно уверен. Дом, детали — все до мелочей из его прошлого. Он закивал. — Значит, это не розыгрыш, — Роберт хмыкнул. — Надо же. — Надо же, — повторил Билл. Тяжело поверить с ходу, но очевидное отрицать глупо. — А кто такой Зак? — Мой папа. Роберт похлопал по коленям — как всегда, наигрывал что-то, будто эти мелодии помогали ему думать. Поднял руку и ткнул пальцем себе в грудь. — Ты серьезно? — возмутился он. — В твоем воспоминании я — твой отец? Сколько мне, по-твоему, лет, сынок? — Знаю я, что тебе двадцать девять. Видел на твоих п-правах. — Наблюдательный у меня вырос. Смышленый. И потрепал его по волосам. Карикатурно по-отцовски — так только в комедийных фильмах делают. Билл смахнул руку. — Подожди, мне нужно знать, Билл. Ты серьезно представляешь меня своим отцом? — Нет! — он скривился. — Конечно, нет. — Это какое-то фрейдистское дерьмо? Лучше сразу скажи. Фрейдистское дерьмо — это про секс? Че-е-ерт. С ним правда флиртовали. Но он ведь не против. Внимание Роберта ему льстило. Он из тех людей, чье внимание хотелось завоевывать. Если бы еще не шутил про отца. Роберт больше тянул на взбалмошного двоюродного брата, который уехал из дома твоей тетки, оставив маркером рисунок члена на двери. Черная овца в семье, которой пугают детей — будешь плохо себя вести, станешь как он. Да и представить только Зака Денбро в этом полосатом костюме, с пирсингом, лаком, накрашенными глазами. Он скорее согласился бы вырвать себе ноготь, чем пройтись по улице в таком виде. Роберт потянулся через него и положил руку маме на плечо. — А как зовут мою жену? Она хорошенькая. — Шерон. Лапы от нее забери. Толкнул его в бок. Роберт рассмеялся и переложил руку на плечо ему. — Да не переживай ты. Семейная жизнь твоих воспоминаний в безопасности, — он отстучал пальцами — та-да-да-дам — по вампирскому плащу. — Я играю за другую команду. — В смысле… — Да, в том самом. — Оу! — только и смог произнести Билл — рука на плече почувствовалась совсем по-другому — почти как интимное касание. — А откуда ты знаешь? — Знаю и все. Хотел бы и он быть так уверен в самых простых и самых важных вещах. Может, эта легкость приходит с возрастом? Или она как зеленые глаза и очаровательная улыбка — либо получил при рождении, либо нет. — Так что это за воспоминание? — спросил Роберт. Билл повернулся к маме — она вглядывалась в телевизор — безразлично, почти сонливо. По экрану шли помехи. Такие же стрекотали дождем в окно. На подоконнике печалилась кривая тыква — без глаз выглядывала в синеватый вечер. Той осенью дом к Хэллоуину они не украшали. — Это через год после смерти Джорджа. Я хотел рассказать родителям про п-проект, на который записался в школе. Роберт слушал внимательно — ни тени издевки-насмешки. — Они сказали, что я молодец. А потом мама поп-просила не мешать ей смотреть телевизор. Как будто он должен испытывать вину за то, что интересуется своей жизнью. — Это из-за годовщины? — Да нет. Я привык, — и вдруг решился добавить — атмосфера или подходящая компания развязали язык: — После его смерти они… Мама все время на р-работе. А когда дома, либо смотрит телек, либо занята. Ну а папа переехал в гараж. — И ты принимаешь это на свой счет? Что они забили хер на старшего сына, когда умер младший. Догадливый черт. Билл даже усмехнулся от прямоты. Кивнул. С какой легкостью прозвучали слова, которые он миллион раз проматывал в голове. — А что именно произошло в тот день? Джордж был один? — Да, один. Ехал по улице. Мама говорила ездить по тр-ротуарам, но… Сам понимаешь. Машина задела колесо в-велика, а там дорога еще идет под уклон. Он ударился головой и потерял сознание. А водитель просто уехал. — Вот урод, — возмутился Роберт. — И его не нашли? — Нет. Говорят, Джордж мог бы выжить, если бы скорую вызвали р-раньше. — Не понимаю, как так можно. Ублюдок какой-то. Роберт сжал его плечо — от руки по телу словно разлилось тепло даже через плащ и свитер. Они сидели в паре дюймов друг от друга, и Билл подавил желание подвинуться ближе. На пару дюймов ближе к нему и на столько же дальше от матери. Голова пошла кругом — замутило, как в кораблекрушении, где вверх дном перевернулась вся жизнь и его вынесло на берег — с этим парнем в гостиную родного дома. Хотя чему удивляться? Знакомы не больше часа, а Билл не мог вспомнить, когда в последний раз кто-то обнимал его так искренне. — Мне очень жаль, — добавил Роберт. — Не представляю, каково тебе. Но понимаю теперь, почему ты хочешь найти мальца. — Сп-пасибо. — И я думаю, твои родители отстраняются, потому что винят себя. Ну знаешь, что не приглядели за ним. Не научили правилам. — Да. Наверное. Наверное, ему не хватило смелости сказать правду. Боялся лишиться объятий, а так хотелось поверить, что они предназначены для него. — Точно. Не принимай на свой счет, — Роберт ему улыбнулся. — Когда с ребенком что-то случается, родители всегда винят себя. Даже если у него рак, они думают, что это из-за того грибка в подвале, который они не заметили вовремя. Да, только для его родителей он — канцерогенный грибок в подвале. Когда все случилось, они были в гостях. На прощание бросили — присмотри за братом. Всегда так говорили, и Билл не сомневался, что так велят всем старшим братьям и сестрам. Будто это их долбаная обязанность. Джорджи носился по дому. Шум лез Биллу через мягкие наушники «Волкмана» под кожу и в самые нервы. Билл вытащил из кармана куртки пару баксов и вручил Джорджу. Сходи в магазин за углом, позови соседского приятеля — что хочешь, то и делай, короче, лишь бы вернулся домой к пяти. Джорджи выбежал из дома, схватил велик, который выклянчил — ну-мам-хочу-как-у-Билла — на день рождения, и спустя пять минут лежал без сознания на Джексон-стрит. Вот так. Ездить без присмотра ему не разрешали. Но Билл не напомнил и не проследил. Через полчаса сквозь наушники пробрался стук в дверь. Билл уже собирался сказать, чтоб проваливали, но в окно увидел полицейских. Сынок, дома из взрослых кто-то есть? Сосед, вызвавший полицию, узнал в окровавленном мальчишке на асфальте Джорджа Денбро. Мы вместе дождемся твоих родителей и зададим вам кое-какие вопросы. Билл сидел напротив них, сжимая кулаки до побелевших костяшек, и не мог вытолкнуть из пересохшего горла ни слова. В том, что он спровадил Джорджа, сил признаться не хватило. Но родители ведь чувствуют такие вещи? Не хотели, чтобы он продолжал жить, как раньше, потому что считали, что он этого не заслуживает. Билл тоже так считал. — Наверное, ты прав, — пробормотал он себе под нос и на всякий случай потер глаза (зря — сухие — плакать не плакал, только дышать не мог). — Но я не п-понимаю, что мы здесь делаем. Джорджа тут нет. Роберт встал, приглашая его за собой. — Данте тоже не сразу нашел Беатриче. Думаю, мы должны пройти через твои воспоминания. Как через ад? Эта отсылка нравилась ему все меньше. Билл еще раз посмотрел на маму — на Шерон, которая привыкала к пустой комнате, коробкам — Джорджи-одежда-школа-игрушки — бестелесным, пустым разговорам между ней и человеком, с которым она спит в одной постели, живет в одном доме, с которым у нее (было) двое детей. Которая брела по бесконечному запертому в самом себе — сама в себе — коридору. Если есть хоть какая-то — хоть самая невероятная — надежда привести Джорджа домой, он готов пойти на все. И отвернулся. Роберт кивком указал на входную дверь — выкрашенную в чуждые гостиной грязные тона. Ничуть не напоминала дверь, у которой двое полицейских сказали, что им очень жаль, но. Им очень жаль, но твоя жизнь больше никогда не будет прежней. Билл схватился за протянутую руку — пусть и ненадолго, но приятно иметь проводника. Приятеля? Вряд ли. Роберт даже не глянул бы в его сторону при любых других обстоятельствах. А если узнает про Джорджа, и сейчас не посмотрит. Они вышли в коридор. Черный-синий-фиолетовый, как замаранная дверь. По стенам красный неон плевался жвачками, обрывками плакатов и маркерными надписями — Алиса, Кэрри, Кристина — спроси Эдди в гальюне. На плакатах Билл не разобрал ни одного лица — все изорвано, диезы вместо дат и чушь вместо имен. — А что насчет твоих во-воспоминаний? — спросил он. — Мы тут вдвоем. — Скоро узнаем. — Иногда лучше без них. Роберт поднял переплетенные руки — покачал ободряюще и прижал к груди. — Не переживай так из-за родителей. Ладно? Это они должны переживать, что не могут дать тебе поддержку, которую ты заслуживаешь. Говорю как твой отец. Билл закрыл лицо свободной ладонью. — П-прекрати. Прошу. Это ужасно. — О, я согласен с тобой. Слушай, а сколько тебе? Семнадцать? — Будет. С-седьмого ноября. — У нас дни рождения рядом. Я запомню твой, — Роберт подмигнул ему. Билл вдруг понял, что улыбается. С Робертом хотелось улыбаться. Хотелось шутить, как бы хреново ни было пять минут назад. Он будто солнце, за которым в течение дня следуют подсолнухи. Каково это быть человеком, которому все дается без труда? — Думаю, это мое. Я был здесь, — Роберт указал на коридор. — Слышишь? Они остановились — стук каблуков-кед стих. Остались шаги. Тяжелое дыхание. Из алой тьмы к ним кто-то бежал. На свет вылетела женщина. В расклешенных джинсах, с бутылкой воды в руках и собранными в рассыпающийся хвост волосами. — Роберт! — она закричала — задохнулась криком. — Слава богу! Вцепилась в него, восстанавливая дыхание. Будто сделала лучшую пробежку в жизни и украла базу на бейсбольном поле. Билл прочел имя с бейджа на рубашечном кармане — Мэри. — Ник сказал, что ты тут. Пожалуйста, пожалуйста, — она скрестила пальцы. — Пожалуйста, скажи, что ты можешь выступать. — Наверное. Ты живая? Ты еле дышишь. Роберт взял бутылку у нее из рук и предложил ей. Мэри изучала его лицо. — Что? — спросил он. — Ничего. Пойдем, пойдем. Все уже готовы. И потащила его за рукав. А Билл лишь попытался не упустить другую руку. — Выступать? — глаза Роберта загорелись. — Ты что-то вспомнил? Голос утонул в криках. Коридор вел к сцене. Мэри вручила Роберту гитару, и тот улыбнулся так, словно был самым счастливым человеком на свете. К нему подошел другой парень — тоже с гитарой, тоже с кольцами и татуировками на руках — схватил за плечо. Билл пробрался достаточно близко, чтобы услышать слова: — Заебал, блядь. Если сдохнешь прямо на сцене, хоть шоу будет. Роберт нахмурился. Парень мотнул головой — ну! идем — и они выпутались из гомонливого бэкстейджа. Мэри смерила Билла взглядом. — Плюс один? — Что? — Он сильно угасился? — Я не… Что он сделал? — Ладно, — Мэри выдохнула, раскрыв ладони в успокаиваюсь-успокаиваюсь жесте, стряхнула невидимое напряжение с пальцев. — Хер с ним. Можешь посмотреть концерт. Она покопалась в сумке. Кольнула бейдж ему на свитер и ушла. Билл выглянул за ширму. Показал пропуск еще одному суетливому парню и потек в волны голосов, гитарных проигрышей и криков. Светящихся браслетов, неоновых отпечатков на лицах. Мертвые медсестры, привидения, женщины-кошки, зомби визжали сотней голосов. Роберт был на сцене. Стоял справа от парня, который вытащил его. Глядел то на людей, то на свою лоснящуюся — точно черная кошачья шерсть — гитару. Билл поднял руку и подпрыгнул. Роберт помахал в ответ. Придвинул к губам микрофон и крикнул: — Следующую песню я посвящаю моему любимому упыренышу Биллу Денбро! Билли, знай, что ты можешь укусить меня в любую минуту! Толпа взвизгнула, взметнулась — браслеты, волосы, кольца — кого-то подхватили на руки. И Билл захлопал вместе с ними. Песни он не знал. Половины слов не слышал — Роберт с солистом перекрикивали друг друга, а толпа перекрикивала обоих. Но Билл прыгал до гудящих стоп и кричал до сорванного голоса. Словно ликование зомби, привидений и чертей вытащило, увлекло, унесло его душу — летать вместе со всеми. А их хэллоуинский шабаш и музыка стали им самим, как он стал ими. Когда песня закончилась, Роберт подбежал к вокалисту. Поцеловал того в щеку. Бережно уложил гитару на сцену и спрыгнул в толпу. Билл потерял его из виду — как утопающего в шторм. Через миг над головами вынырнула рука в полосатом пиджаке. И Билл двинулся к ней. Роберт протиснулся между людьми и поймал его в свои объятия. — Это было круто! — крикнул Билл. — Это было с ума сойти как круто! В них врезалась девушка — лицо в белилах, черные губы, латексный плащ слепит отблесками — точно Эрик Дрэйвен. — О! Я тебя знаю! — прокричала она на ухо Роберту. — Ты гитарист! Обняла его за плечи. Встала на носки и прижалась губами к губам. Роберт — с сияющей улыбкой и сливовой помадой на лице — повернулся к Биллу. — Я вспомнил этот день! И наклонился, чтобы поцеловать его. Так могли бы в лоб или в макушку — ничего серьезного. Но Билл успел закрыть глаза. Иначе поцелуй не будет настоящим. Роберт коснулся его подбородка и повел пальцем по губе. Под кожей всполошились искорки, как крошечные золотистые фейерверки. Он украл дыхание и поднес к своим губам — в том же жесте. С ним не флиртовали. Нет. И Роберт никакой не Вергилий. Он — сам Дьявол, который пытается околдовать его и обманом забрать душу. А кому еще она будет нужна? — Извини. Запачкал тебя помадой, — объяснил он. Извини за помаду или за поцелуй? — Ничего, — ответил Билл и на то, и на другое. — Пойдем. Вдвоем они рванули из толпящейся тьмы — за сцену, за границу суетливых «Мэри», прочь, прочь. В голове наигрывала песня. Тоже из тех, что ты слышал где-то, но не можешь вспомнить. Хотя если постараться, если вслушаться в воспоминание. Роберт привел его в гримерку. С парой подбитых зеркал, зацелованных помадными отпечатками. С барахолкой-ковром на полу. Из-под одежды, пластиковых бутылок и оберток от шоколадных батончиков торчали столы-стулья. Вместе с ними в комнату вошла девушка. Ногой Роберт сбросил со стула сумку. Взял гитару, с которой был на сцене — пора уже привыкнуть, что люди, места и вещи здесь берутся из ниоткуда. Жестом пригласил Билла столкнуть чье-то пальто. Девушка — рыжая, с таким же вздернутым носом, как у Роберта — стала над ним. Сложила руки на груди. — Это моя сестра, — Роберт кивнул на нее. — Беверли. Билл перевесил пальто и тоже сел. Он иногда засматривался на красивую одежду. В кино, конечно, — в Дерри необычные наряды — редкость. Беверли носила низкие замшевые туфли и черное платье из плотной ткани с длинными рукавами и косым китайским воротником. Красная вышивка вокруг пуговиц подчеркивала волосы. Прическу насквозь пробила острая серебристая заколка. Беверли словно принадлежала иному миру — миру тонких сигарет в мундштуках, красно-золотых интерьеров со сладким дымом и круглых столов для восточной трапезы. Семейное сходство между ней и Робертом чувствовалось. Что он, что она приковывали внимание. Беверли глянула на него — Билла — поискала кого-то взглядом чуть выше макушки — и отвернулась. Ощущение невидимости Билл узнал. Неприятное, но родное. — С кем ты сейчас… — она мотнула головой. — Ладно. Мама звонила. Спрашивает, как ты. Роберт повернулся к нему. — Мило. Мама обо мне волнуется. — Ты все вспомнил? — спросил Билл. — Не все. Только фрагменты. И вернулся к Беверли. Стал наигрывать мелодию на гитаре. — Роберт, — рыкнула она. — Ты обдолбанный? — Так, по мелочи. Я тебя слушаю. — Для тебя это развлечение? Мы тебя развлекаем? — Не понимаю, о чем ты. — И кончай играть, когда мы говорим. Бесит. Беверли схватила гитару за гриф. Но из рук не вырвала — Роберт аккуратно поставил ее рядом со столом. Билл уже начинал завидовать его музыкальным инструментам. А к своим парням он относится так же? По спине пробежали мурашки. Губы онемели, будто на приеме у дантиста, когда отходит анестетик. — Ник говорит, что ты пропустил две записи, — сказала Беверли. — А на репетиции вы звучали, как группа Франкенштейна, которую собрали из мертвых частей. Я смотрю, ты получаешь удовольствие от своей работы. — Он тебе на меня жалуется? Может, вы обсудите это с семейным психологом? — Роберт. — Беверли, — он откинул голову и выдохнул. — Ты ни хрена не знаешь, сколько у меня дел. Если я не буду прочищать мозги, у меня поедет крыша. — А по-моему у тебя просто начинает отъезжать крыша к тридцатке. Роберт встретился с ней взглядом. Беверли выдержала гляделки. — Закатай рукава. — Ты знаешь, что долбиться можно не только в руку? — Роберт потрепал татуировку летучей мыши на шее, будто котенка под подбородком. — Как думаешь, чем я ее кормлю? — Закатай рукава, — повторила она. — Да не колюсь я. Я же не идиот. — Тогда покажи руки. — Ты мне не веришь? — Я взяла брошюру в клинике. Там написано никогда не верить наркоманам. — А в этой клинике дают почитать Уэлша? — Дают, — Беверли выгнула бровь. — Соскучился по эпизоду, где Рентс копается в толчке? Роберт опустил взгляд — на секунду — вниз-обратно-вверх. Но Билл заметил. — Не веришь, твои проблемы, — он снова посмотрел на нее. — Это Ник вбил тебе в голову, что я колюсь? Да? Это он, Бев? Его голос — обычно легкий, чуть насмешливый — окрасился иначе. Не угрозой или нападением, нет. Оттенком уличной разборки. Может, они знакомы всего час, но эта мелочь сказала Биллу многое. Беверли права. Роберт лжет. А чего ты ждал, Билли? Мама говорила, рокеры все наркоманы. Невозможно работать в таком темпе и ничем не закидываться. — И почему все думают, что я могу что-то сделать? — Беверли всплеснула руками. — Мама звонит мне. Ник звонит мне. Но меня ты тоже не слушаешь. — Я уверен, они ценят твои старания. — Знаешь, Роберт, — она усмехнулась — безо всякого веселья. — Я повторяла себе, что это пройдет. Что ты справишься. Что у тебя тяжелый период. Но сейчас я думаю, что была не права насчет причины и следствия. И насчет Энди. — Что ты хочешь этим сказать? Теперь голос Роберта лишился всех оттенков. Напоминал безлунную зимнюю ночь, самую черную в году. И в глазах света осталось не больше. Беверли промолчала. Роберт встал. Почти нос к носу с ней — только был дюйма на четыре выше. — Я серьезно. Договаривай, — произнес он. Беверли потерла локти. — Извини. — Ты еще ничего не сказала, чтобы извиняться. Давай, говори. Я жду. Говори или проваливай на хрен. Она отвернулась. — Проваливаю на хрен, — ответила еле слышно. И раскрыла дверь — коридор обдал их гулом. За шагами Беверли, за хлопком потянулась тишина. Теперь Билл заметил, что перебирает в руках плащ. Расправил складки о колени. Выходит, невольно подслушал, точно муха на стене. Интересно, прихлопнут? Роберт снова сел. Повернулся к нему лицом. — Это было… Я будто застрял… Я будто стал своим воспоминанием. — Да. Ты как отключился. — Что ж, — он потер бровь. — Теперь хотя бы знаю, кто я такой. Занял место в очереди за Стивом Кларком и Джонни Мелвойном. Но хорошая новость — я обогнал Лейна Стейли. Билл не стал переспрашивать. Догадался, что эти трое тоже музыканты и скорее всего тоже наркоманы. Неприятно, наверное, вспоминать свою жизнь с такого момента. — Ты… — Билл попытался подобрать тактично-выверенное слово, но решил ответить на прямоту прямотой. — Ты разочарован? — Ну гордиться здесь нечем. — Но сейчас-то ты не п-под кайфом? Или твоя жизнерадостность… — М-м-м, подколол, — Роберт ткнул его пальцем в руку. Беверли наверняка сказала бы — не переводи тему. Она, похоже, умела сказануть. Выпытывала, как детективы и адвокаты. Билл немного побаивался таких. — Так что? — Нет. Сейчас я не под кайфом. И симптомов ломки тоже нет, если тебе интересно. — Может, ты бросил? — Думаю, дело в другом. У тебя высохли кеды после того коридора с водой? Билл повертел ногой. Нахмурился. — Кажется, да. Быстро как-то. — Перед тем, как мы попали в бар, лента воздушного шара порезала мне руку, — Роберт показал ему ладони — без царапин. — Понимаешь, к чему веду? — То есть мы тут вроде как призраки? — Или ментальный образ. Как под ДМТ. Значит, воспоминания не могут навредить физически? Вполне логично. А вот душу ранить способны. Если бы не Роберт, вряд ли он вышел бы с улыбкой из своего дома. Да из любого своего воспоминания за последние три года. Зачем такому человеку, как он, вся эта наркотская муть? Может, Роберт правда не колется? А, может, это предположение доверчивого шестнадцатилетки? Не читал ведь ни брошюру, ни Уэлша. Билл решил перевести тему сам. — Но вы круто играли. Этим можно гордиться? — Этим можно, — Роберт сразу повеселел. — Я вспомнил, что слышал вашу песню. Мой школьный пр-риятель, Ричи, приносит такое… — Андеграундное дерьмо, — закончил за него Роберт. — Да, — Билл усмехнулся. — Он говорил, что вы сейчас одни из лучших. — «Black Wednesday». Мы называемся «Black Wednesday». Моя фамилия — Грей. Ника — Фрайдей. В самом начале мы выступали в портлендском клубе по средам, вот и выбрали название Черная Среда. К тому же Уэнсдей Аддамс — моя первая любовь. Билл прищурился. — Ты же сказал, что ты гей. — Любовь бывает разной. И пожал плечами — будто для него эти откровения в порядке вещей. Словно он только что не произнес что-то такое, что говорят только в книжках. А Биллу вспомнились слова песни, которую крутил Ричи. Она была про потерю — вернее Билл так ее понял — кто знает, что у поэтов на уме. Он не запомнил всю, но пара строк поддели гноящуюся рану в сердце. «Дрожащая рука дрожащего человека зажимает мне рот, чтобы сдержать мой крик». Смысл слов раздвоился. Билл так и не решил для себя, кому именно принадлежит рука — тому, кто кричит, или тому, из-за кого крик рвется из глотки? Что может быть за душой у парня, который написал это? У поэтов, говорят, сложные души. Может, все не так просто? — И еще «черный» — уличное название опиума, — добавил Роберт. — Тогда я считал, что это забавно. Мы даже поспорили с Ником из-за названия. Он не хотел, чтобы мы назывались, как сатанисты, когда сами играем мелодичный готик-рок. Но пока он думал, имя к нам прилипло. — А кто пишет песни? Ты? — Я. Хотя Ник приносит отличные идеи. Ты не подумай, что я перетягиваю одеяло на себя. Ник очень сильный вокалист. Он может спеть такое, что мой голос повесится. С Робертом, наверное, приятно работать. Когда нужно, похвалит. Сам увлечен своим делом. Билл уже начинал завидовать людям, которые знают его в жизни. — Для «андеграундного дерьма» у вас был б-большой концерт. — В Новой Англии дела у группы идут неплохо, — объяснил он. — По крайней мере, я так помню. Но мне нравится быть на грани таинственной сплетни, которую переписывают с кассеты на кассету школьники. И мне нравится выступать. Знаешь, как это чувствуется там, на сцене? Билл кивнул — рассказывай. До чего завораживало слушать увлеченного Роберта. — Как будто мне десять и у меня летние каникулы, — он говорил с улыбкой — и та рисовала ему симпатичные лапки морщин у глаз. — Я забираюсь на самое высокое дерево во дворе. Мама кричит. Роберт! Роберт, спускайся, ты свалишься. А мне все равно. Потому что весь мир у меня под ногами. И даже если я убьюсь, я знаю, что залез на этот чертов дуб. Под кайфом ты будто возвращаешься к этому чувству, но смотришь на него со стороны. А на сцене все настоящее. И мне нравится то, что я делаю, и нравится, что я могу разделить это с другими. И нравится, как ты сейчас улыбаешься, глядя на меня. Оба засмеялись. — Мне все еще можно тебя укусить? — напомнил Билл. — Когда захочешь, — Роберт наклонился к нему, как заговорщик. — И куда захочешь. Билл щелкнул зубами. — У тебя, н-наверное, очень интересная жизнь, — сказал он. — Именно поэтому я начинаю каждый свой день с бодрящей чашечки мета. Ну да. Брызнул холодной водой в лицо. — А кто такой Энди? — Не знаю. Думаю, один из бывших участников группы. Понятия не имею, что на меня нашло. Надеюсь, я извинился перед Беверли. Роберт встал. Взгляд застрял на чем-то среди вещей. Билл обернулся сам и увидел часы. Десять минут первого. — Нам нужно вытаскивать друг друга из этих воспоминаний. Ничего затягивающего в своем Билл не почувствовал, но кивнул. Тоже поднялся. Они подошли к двери. Серость гримерки превратилась в дверцу школьного шкафчика. — Надеюсь, следующее твое, а не мое, — съехидничал Роберт. Он еще и издевается. Отдал бы любое школьное воспоминание ему, если бы мог. — Надейся. Билл коснулся замка и покрутил ручку — отщелкал свой код. О нет. Дверь — пожалуйста-пусть-это-будет-не-что-то-ужасное — открылась.