Замок на Ниболт-хилл

The Sisters of Mercy — Heartland

Билл уперся руками в колени. Что он здесь забыл? Взрослые мальчики посильнее играют в футбол. Грезят об университетской стипендии. Взрослые мальчики половчее — в бейсбол. Надрачивают на место в «Янкиз» и легендарную карьеру Бейба Рута. А ему хватило дурного ума пойти на соккер. Он-то надеялся, что юркий и быстрый, а на деле гонял футах в трех от мяча и силился украсть передачу. Кеды скользили по зальному покрытию. Носились не то за пасами, не то за остатками побитой гордости. Как хорошо, что мама не спросит ни про школьные успехи, ни про матчи. Нельзя разочаровать родителей, которые ничего от тебя не… И тут мяч прилетел под ноги. Стукнулся и застыл. Тоже удивился — за два месяца с начала учебного года впервые тебя вижу. — Билл, давай! — крикнул кто-то. — Билли! Билли! Билл повернулся — навострил уши. Незнакомый мужик в полосатом костюме на трибуне. Что за бред? — Че встал, Денбро? — это уже кто-то из команды. Отрезвил его. Билл попробовал мяч кедом — неужели настоящий? Тот поддался. Повел вперед, не отпуская. Прочесал открытых игроков. Нападающий помахал, и Билл зашел на дугу, чтобы передать пас. Из-под ног мяч выбили. Билл проехался пяткой. Боль следом протянуло по голени, и он свалился на пол. Клац — друг о друга стукнулись зубы. Позвонки, кости? Снова посыпались осколки гордости? Из обеих команд заспешили к нему. Над головой залетали крики, точно мячики в теннисе. Ты какого хера? Да я все по правилам, он сам поскользнулся. Ты ему подножку подставил, придурок. Может, ему уйти? Вернее уползти по полосам — следам от подошв-мячей на полу. Ребята и без него поспорят. Еще кто-то подбежал. Тренер? — Эй, Билл, ты как? Он сел рядом. Тот парень с трибуны. Показалось, знакомый. Будто один из одноклассников-готов — с нашивками «Alien Sex Fiend» на рюкзаках и бесцветным проблеском линзы на левом глазу — забыл, что школа давно позади. — Ты ушибся? — помахал рукой перед ним. — Это я, Роберт. — Роб? — Роб, Роб, — пробубнил он. — Мне поцеловать тебя, чтобы разбудить, как принцессу? — А. А! Его новый приятель Роберт, с которым они только что… И он искал… Черт. Билл потер глаза. Из воспоминаний выбираешься, будто из неприятных снов. Только те глубже, липче. Как жевательная резинка, приставшая к подошве, — тянется, тянется за тобой и собирает всю пыль с тротуара. — Ты как? Ударился? — Ногой. — Здесь? Роберт приподнял штанину. Снял кед, носок — Билл проследил, затаив дыхание — волновался о нем? — и осторожно погладил, передавая горячую заботу рук ушибу. Руки у него большие. Пальцы музыканта ловкие. Лодыжку быстро согрели. Гипнотизировали узором татуировок — кости, линии-засечки на фалангах, звезды на костяшках. Билл не сразу заметил, как исчезла ругань вокруг. И в зале они остались вдвоем. Пару часов назад боялся, что этот незнакомец трахнет его в той комнате. А сейчас что? Искал с ним общего одиночества. — Лучше? — спросил Роберт. Боль в ноге унялась. Лодыжку-то воспоминание ушибло, и Роберт наверняка это знал. Но он решил поюлить. — Немного. Еще п-помассируй. Лишь бы не убирал руки. А он будто и не хотел. Вернулся к поглаживаниям. — Так вот к чему был больничный коридор. Ты что-то сломал? — Нет. Но меня п-повезли на рентген, чтобы убедиться. — Ну хоть так. Эти уроды могли бы сначала спросить, в порядке ли ты, а потом орать друг на друга. Да ладно. Если бы сознание потерял, может, принялись бы тормошить. Кто он им? Друг? Когда у него были друзья? После смерти Джорджа его обходили, будто мертвого опоссума на дороге. Мол, с какой стороны, как к тебе, блин, подступиться? Да и зачем? Вызовите кто-нибудь специальную службу, чтобы убрать это с пути. Вдруг оно заразное? Ричи — тоже любитель музыки — продержался дольше всех. Но не очень-то интересно дружить с человеком, который ничего не хочет, ничем не интересуется. Даже не говорит. В первую зиму после случившегося он днями не произносил ни слова. Те будто разлагались внутри, как мусор на городской свалке. Полые тыквенные бошки после Хэллоуина. Люди чувствуют такие вещи. Зима кончилась. Снег стаял в Кендускиг, и сам Дерри ожил, а он так и остался в прошлой осени. — Да ничего. Я пр-ривык. — Плохая привычка, — возразил Роберт. — Ненавижу, когда на концертах происходит такая херь. Всегда останавливаем выступление, если начинается толкотня. Не хочу, чтобы под мою музыку кто-то свернул себе шею. И ты отвыкай думать, что ради тебя никто не должен стараться. Непросто. Эти мысли в самое сердце вросли. — А мама еще говор-рила, что рок-концерты опасные. — Некоторые. Но я бы пошел с тобой. Отгонял бы от тебя пьяных гомиков-торчков. Билл улыбнулся. Сам пошел бы с ним. Интересно, Роберт бросил бы его на растерзание «гомикам-торчкам», едва завидев своих друзей? — Теперь понимаю, что ты говорил насчет воспоминаний, — сказал он. — Я бы вернул парочку. — Ты все всп-помнил? Роберт неопределенно покачал головой. — Ну почти. Между событиями словно осталась полость. — А воспоминания, как пр-рилив, который заполняет каверны в пещере? — Как будто, — тоже улыбнулся. — Тебе нужно быть писателем, Билл. Ты поэтично мыслишь. Мне нравится. — Может, поэтому мы здесь вдвоем? Роберт приложил руки к груди. — Убил! — Стараюсь, — Билл кивнул на лодыжку. — Нога еще болит. — Да, точно. И продолжил гладить от колена до щиколотки. Жаль, что встретились в воспоминаниях. Вот бы кто-то в жизни держал его так. Это не отсос Патрику с его звериными выдохами в шею. С Патом они даже не говорили. Скрещивали взгляды в школьном коридоре, тыкались друг в друга по подворотням. Никогда ничего не обсуждали. Да такое, наверное, и не обсуждают. Что болтать? О том, как чуть не выблевал обед, пока Пат его насаживал? Головка ткнулась едва ли не в горло. Но он же молчал и ни на что не жаловался. Все-хо-ро-шо-Пат. Хорошо хоть, не попали на пару часов дальше в тот вечер. Он потом, похныкивая, дрочил в раскаленном душе. Стоял в паркой комнате до тошноты в голове и красной ошпаренной кожи на спине и ногах. Роберт пошутил бы — помочь, Билли? Почему-то не сомневался, что он даже дрочит — нет, это слово для торопливой возни подростков, а такие, как Роберт, ласкают себя — эстетично. С самолюбованием. Словно выступает на сцене под крики-хлопки. Еще мог бы представить, как Роберт касается его. Перепробуешь разные кайфовые штуки. Кончики пальцев на ноге фантазиям способствовали — внизу живота не к месту тянуло. А когда было бы к месту? Сколько у него таких Биллов? Но если здесь ничего не имеет значения, не ранит же он свои чувства о его кольца и смешки. И откуда на Хэллоуин столько традиций о предсказаниях суженых? Что он увидел бы в зеркале? Руку скелета на плече? — Так что было потом? — спросил Роберт. — Чем это воспоминание важное? — Не знаю, — и Билл не лгал. — Меня п-повели к школьному медику. Там сказали ехать в больницу, чтобы у-убедиться, что нет трещины. Роберт ногу не отпускал — подвинулся ближе и обнял обе. Ту, что якобы болела, укрыл ладонью — большим пальцем принялся «разрисовывать» обнаженную лодыжку. Пока говорили, смотрел прямо на него. Нанизывал, точно на крючок, — не оторваться. Если бы не был гитаристом, мог бы обживать углы людных улиц фокусником-обдиралой. Выбери карту — хлоп, и она уже проваливается между пальцами. — Пока ничего ужасного, — осторожно добавил он. — Ну да, — Билл сложил руки на коленях — вроде бы все нереальное, а задницу через джинсы холодило по-настоящему. — Они п-позвонили моей маме. Она сказала, что постарается пр-риехать скорее, но, если есть возможность, не могли бы вы отвезти его — то есть меня — сами. Они поспорили насчет того, кто поедет, и потащили меня в больницу. Роберт хмыкнул. — Понимаю. Чувствуешь себя так, будто ничего не решаешь. — А потом так, будто должен р-решать все, — ответил Билл. — В общем мы приехали. Меня посадили в приемной. Там люди с переломами. Одни в крови. Другие кашляют. — Кто-то блюет, — Роберт кивнул. — Я бывал в таких. — Что-то ломал? — Нет. Один друг. Но мы сейчас о тебе. Заговорил серьезно. Казалось, и слушает внимательно. Взгляд — наконец-то разобрал, что радужки у него зеленые — теперь то касался лица, то поглаживал ногу вслед за руками. Билл набрал в легкие воздуха. — Учительница пошла в-выяснять, могут ли они что-то сделать до приезда родителей. Я допрыгал до телефона и п-позвонил маме. Она еще была на работе. А когда вернулась учительница, я з-заметил на соседнем стуле чью-то сумку и приврал, что мама уже здесь. Мол, она очень спешила и вышла на минуту в туалет, а потом п-пойдет к медсестре. — Маленький лжец, — ответил Роберт с полуулыбкой. — А потом подошла медсестра и с-сказала, что они обо мне позаботятся. И учительница уехала. — Да ладно, — он поднял брови. — Просто взяла и свалила? Билл пожал плечами. А что? Она всю дорогу выглядела так, будто вытащила короткую спичку. — Медсестра тоже ушла. И полчаса ко мне никто не подходил. Голос не подвел. Ничего страшного — обычное дело. Но горечь из воспоминаний подкатила к горлу. От нее избавиться сложнее, чем от боли в вывихнутой лодыжке. Ее руками не загладишь. Хотя, может, такие, как у Роберта, и на это способны? — Я снова дополз до телефона, — продолжил он. — П-позвонил маме. На работе сказали, что она уехала. Я так и не понял, могут они с-сделать мне рентген без нее или нет. Подошел к стойке — документам, халатам, спешке. Пытался сам порасспрашивать, но получил лишь жди-сейчас-секунду. Ждал. Секунду. Две. Полчаса. Нога к боли привыкла. Когда приехала мама, он делал уроки — уложил рюкзак на колени и черкал математику. Вид у мамы был такой, что он едва не кинулся в извинения за ушибленную лодыжку. — Ну и во что ты вляпался? — спросила она. Билл шмыгнул носом. Он не плакал, когда упал. Не плакал, когда остался один с больной ногой. Но мамино во-что-ты-вляпался стегнуло больнее. Теперь он знал точно — она винила его в смерти Джорджа. Винила его и никогда не сможет простить. Ни она, ни отец. Ни он сам. Так и будет носить вину за собой, пока та не разрастется — начнет тащить его, как рудимент. Двигать его руками, ходить его ногами, говорить его ртом — почти похоже на человеческую речь. Сойдет? — Ну, Билл, что случилось? — Роберт отпустил ногу. — Билли, прошу. Он подвинулся ближе. Обнял. Как-то всего сразу — такие объятия в конце тяжелого дня под одеялом ищешь. Билл лег щекой ему на грудь. Чужое сердце — а что в нем? нет, не что — кто? — билось всего через футболку. Пола пиджака задралась — приглашающе. Билл спрятал руку в тепло под ней на спине. Роберт весь теплый. Одежда, кожа, под которой будто горит по-настоящему. Так, наверное, у всех талантливых людей горит. А у самого? Он как спичка, которую зажгли с осечкой. Билл вытер нос рукавом. Мальчики ведь не плачут. «The Cure» об этом пели, а он зубрилой не был, но уроки ловил. — Ну, не надо, — попросил Роберт — упрека в голосе не слышалось. — Пожалуйста. Из меня так себе утешение. А ему нравилось. Слезы так и остались в приемной. Только горечь — как прогорклое печенье, что Джорджи спрятал со своего последнего Хэллоуина и забыл, а он вытащил из его шкафа на Рождество — на следующее Рождество после — загустела там, где собственное сердце билось нехотя. Нашел себе место у чужого. И обхватил обеими руками, уткнувшись щекой в грудь. Роберт обнял крепче. — Прости. Ладно. Посидим так, сколько нужно. Не переживай. Пальцы забрались в волосы. Потрепали, как зверька. Еще один урок. Хоть и неожиданный. Когда нравишься кому-то, самому себе нравиться проще. Надеждами свою душу, конечно, не тешил. «Надолго» у него с Робертом не получится, но наслаждался, пока есть «сейчас». С такими, как Роберт, прыгаешь выше головы. Держишься рядом, пока они сами не уйдут. А потом благодаришь за разбитое сердце. Такие… Что-то изменилось? Спортивный зал исчез. Пространство сжалось до комнаты — спальни? Та захламилась, потемнела. Из окна вывалился красный неоновый язык и облизнул комод. За стеклом гудела городская улица. Смог бы заснуть под шум автомобилей? Он, казалось, уютнее-спокойнее, чем сырая октябрьская тишина дома на Уитчем-стрит. Холод под задницей сменился теплом кровати. Билл лег на подушку. Роберт сидел вполоборота к нему. — Я просто… — сжал его руку. — Может, пройдемся? Хотя бы полчаса. Билл молчал. Вернее кто-то другой молчал за него. Наверное, он тоже примерил чью-то роль в их театре. Как Роберт — лицо его отца. Так ощущается киношная одержимость? А на стену полезет? Летать под потолком начнет? — Пойдем поедим где-нибудь? — предложил Роберт. — Закажем, — отмахнулся Билл. — Долго ждать. Знаешь, какой я голодный? Я сейчас простынь съем. — Если пойдем, будет еще дольше. В голове, в душе, теле застряло лишнее, инородное — точно рыбья кость в горле. Но что-то в ощущениях этого парня показалось знакомым. Роберт развернул его ладонь. Поводил пальцем по линиям до запястья — над тонкими лиловатыми венами защекоталось. Билл сжал кулак. Поймал. — Мне надоела доставка, — пожаловался Роберт. — Когда мы в последний раз выбирались? — Мы были в кино на выходных. Отвечал легко, бегло. Совсем не как переученный — ну почти — заика. Вот так, значит, говорят обычные люди без этих дурацких п-п-повторений-п-попыток-п-п-пауз-мысленного-п-пр-р-роговаривания? Роберт смотрел в глаза, а он взглядов избегал. Кто-то за него избегал. Стены в комнате оголели — будто темно-зеленая гладь реки. Только потолок засыпало плакатами. Билл выхватил фотографию писсуара, упряжки саней с войлочными одеялами и надписи. «Из чего состоит игра на фортепиано: стоишь — садишься — уходишь». Под ними — кинопостер. «Мой личный штат Айдахо». Ни одного знакомого фильма. До паренька из Дерри, штат Мэн такое искусство доходит лишь копированием копирования Уорхола в рекламе зубной пасты или лосьона для бритья. Напоминает — а ты сдохнешь в своей дыре, так ничего и не посмотрев. Чего он ждал? У Грея и его парня есть интересы, недоступные пацану из города, где даже покрасить волосы — смелый шаг. Но он — пацан из Дерри, штат Мэн — его взгляды не стал бы зря тратить. Не отворачивался бы. Это ценно? Роберт улыбнулся и сжал руку крепче. — Забьемся, что мы пойдем гулять и ты потом не захочешь возвращаться. Как всегда. Будешь тащить домой меня сонного. — Прошу, — протянул Билл. — Давай не сегодня. Улыбка даже не дрогнула. — Ты в курсе, что говорят про северные страны? Вроде Швеции или Норвегии. Говорят, там людей кроет от недостатка солнечного света и длинной зимы. Высокий уровень самоубийств и все такое. — Сейчас ночь, — Билл кивнул на пролитый на окне неон. — Хорошо. Завтра. — Мне нужно работать. Я и так опаздываю по срокам. — Снова собираешься сидеть всю ночь? — Давай еще ты не напоминай, ладно? — огрызнулся Билл. — На выходных куда-то сходим. — Давай на выходных. Я сейчас сам пойду за ужином. Тебе что принести? — На твой выбор. И сигареты возьми. — Ладно. Будешь пиццу с пепперони и «Колу»? — Бери. Знакомое чувство выкристаллизовалось, как лед из луж первым ноябрьским утром. Вина. За что его «демон» чувствовал себя виноватым? Но не только вина. Вина и симпатия. Оба знакомые. Глупо, да? Роберт так глядел на этого парня. На случайного паренька для перепихонов в клубном толчке так не смотрят. Так смотрят на того, кого любишь. Разве удивительно, что Роберт уже посвятил кому-то свою душу? Высокие талантливые парни не ждут всю жизнь знакомства с потерянными школьниками. Билл выпрямился на кровати. — Пойду покурю, — сказал — нет, не он — говорил уже другой. Призрак-воспоминание встал и прошелся по комнате до двери. Они с Робертом провели его взглядом. Волосы стекали соломенной растрепкой до шеи. Невысокий. Запястья оплели татуировки. Мелькнул нос, колкой скулой цепануло неон — и Билл уже приревновал. Очень-очень глупо. Билл отряхнул руки. Будто кукловод вытащил щупальце из спинного мозга. Спасибо за ассоциации Робу Хайнлайну. Роберт вздохнул. Потер губы — его липовое веселье тот парень унес с собой. Он снял телефонную трубку. Может, не стоит подслушивать? Билл досчитал до трех гудко… Последний оборвался. — Бев, привет. — Мой брат звонит мне или своему вокалисту? — поинтересовалась она. Роберт усмехнулся одними губами. По комнате скитался его пустой взгляд. — Тебе. Хотел спросить, как у тебя дела. Как прошло собеседование? — Ну-у-у. Неплохо. У них много кандидатов, но… — Но работу получишь ты, — перебил он. Она фыркнула в трубку. Роберт закусил телефонный шнур. Пожевал, как лакричную конфету. Готов сожрать простынь? — Всего лишь ассистентская позиция. — Ты — молодец, Бев. Говорил бодрым тоном. Но Билл ведь видел — он нервничал. Пальцы стучали по коленям быстрее гитарного проигрыша «Iron Maiden». Беверли помолчала. — Я тебе тут комплимент делаю, — напомнил Роберт. — У тебя что-то случилось? — С чего ты… — У тебя голос странный. И ты звонишь мне третий раз за неделю. — Все хорошо, — слишком — всехршо— быстро ответил он. — Просто соскучился по вам. Все эти твои поездки, знаешь ли. — Ладно. Сделаем вид, что я поверила. — Встретимся? — Конечно. Я тут думаю, — Беверли выдержала паузу. — Скоро Хэллоуин. И еще у одного моего брата день рождения. Но это неважно, не бери в голову. В общем я хочу сделать мужской хэллоуинский костюм для портфолио. Будешь моей моделью? Морщинки у глаз добавили улыбке искренности. — Ладно. — Сможешь приехать ко мне вечером, чтобы я сняла мерки? Скажем, в четверг. — Договорились. — Славно. — А ты там упоминала брата. Что подаришь на день рождения ему? — Мы с мамой подберем набор в каталоге. Скинемся по двадцатке. Я не говорила? Он у нас нелюбимый ребенок в семье. Роберт рассмеялся. — Ты лучшая, Беверли. — Люблю тебя, — она чмокнула его. И хотя здесь ее не было, даже через телефонную трубку, через воспоминание Билл ощутил тепло сестринского поцелуя. Можно ли заскучать по тому, чего никогда не имел? По шутливым разговорам, забавным воспоминаниям, своим словам. Джорджи умер еще до того, как они этим обзавелись. Когда вам восемь и тринадцать, пять лет — это бездна. Джордж еще мультфильмы для малышни смотрел и складывал четвертаки в копилку. У него была в форме черепахи — тяжелая уже. Носился с ней, как с сокровищем, и прятал от всех. А что стало с монетками? Может, поэтому они с Робертом здесь вместе? Оба разочаровали родных. Но Роберт ведь испортил жизнь только себе. А он? Лучше бы сам попал под ту машину. Лучше бы он умер вместо Джорджа. Всем — родителям, ему — было бы легче. — Передай привет Энди, — сказала Бев. — Пускай тоже приходит. Я давно его не видела. Посидим где-то. — Конечно. Пока. — По… Телефонная трубка — дзеньк — стукнулась о рычаг. Роберт потер бровь. Выходил из воспоминания? Только сейчас Билл подумал — не стоило ли вытащить его раньше? И… Энди. Энди, Энди, Энди. Беверли говорила о нем в гримерке. Я была не права. Ошибалась насчет Энди. О чем это? — Ты как? — спросил Билл. — Прости, — теперь Роберт видел его — его настоящего. — За что? — Да за эту сцену. — Ничего т-такого. — Все равно. Тебе сейчас не до моих разборок. И солги ему, Билли, что не заслушался. — Так у тебя есть парень? — Был, — поправил Роберт. — Мы расстались три года назад. Билл спрятал улыбку в уголках губ. — Тогда чем это в-воспоминание важное? — Не знаю. Как будто мои воспоминания тыкают меня лицом в дерьмо и такие — смотри, смотри, какой пиздец. А что в этом пиздецового? Спросил бы, но Роберт помешал. Лег рядом — с такой бессильной злостью ложишься спать после самого худшего дня в жизни. Вот и у них — ночь в аду. Точно по словам Рембо. Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист пламени, зачумленные вздохи — все дальше, все тише. Меркнут нечистые воспоминания. Если бы. — А знаешь, что воспоминания напоминают мне? — спросил Роберт. Билл мотнул головой. — Как примерять старый сценический образ. Даже если он тебе уже не идет, от него не сбежишь. А в новый никто не поверит. — Поэтично, — Билл невесело улыбнулся. — Я вообще думаю, что поэзия — это искусство находить прекрасное в отвратительном. Кажется, сейчас с ним был другой Грей. Без своих костюмов, шуточек. Тот, что в детстве забирался на дерево — ночью, тайком, над своей затасканной маской. Тот, что курит под встающее солнце в четыре утра, пока все спят. Который пишет музыку и кроит свою душу на слова-стихи для нее. Хотя он ведь всегда был с ним. В нем все сочетается. Билл приподнялся на локте. Ладонь положил ему на щеку — гладкую, но грубоватую. Вспомнилось, что отец говорил, когда клацал телек мимо «Эм-ти-ви». Инфантильные придурки. А еще, Билл, люди, которые смеются и лыбятся по поводу и без, тупицы. И пирсинг среди мужиков делают только гомики — вот тут попадание в цель. Угадал. А ему все нравилось. Интересно, самому к лицу был бы такой наряд? Когда-то он тоже любил приодеться. Роберту пришлось бы по душе? — Ты намекаешь на с-себя? — спросил Билл. — Считаешь меня отвратительным? Под ладонью Роберт улыбнулся. И обхватил его мизинец губами. — Немного. Но в хор-рошем смысле. — Это — оксюморон. — А это не из поэзии? — Отвратительно флиртую с пацаном, который младше меня на двенадцать лет. — А по-моему неплохо. Неплохо найти хоть что-то приятное в их обреченном походе. Билл понял, что он обречен, когда встретили шестнадцатилетнего Роберта. Может, не зря говорят, что исход любой битвы предрешен еще до ее начала? Но провести хотя бы пять, десять минут без вины, ненависти к себе? Той, что глодает кости охотнее замковых чудовищ. Может, он этого заслуживал? — А сейчас у тебя есть п-парень? — решился Билл. — Поцелуи после смерти с симпатичным юношей считаются? Считаются. Еще как считаются. Билл повернулся. Одну ногу перебросил через ногу Роберта. Тот поддержал за талию, и Билл лег на него. Подбородком уткнулся в грудь. — Какой ты костлявый. — Встать? — Не надо. Я потерплю. Не надо, Билли. Обеими руками прижал его к себе. — Так больше у т-тебя никого нет? — Никого. Самому, может, побыть отвратительным? Билл оттолкнулся на носках — подал бедра вперед. Будто накатывающая волна погладила берег. — Билл, ты чего? — удивился Роберт. Очередным рывком Билл остановился у губ. Руки Роберта соскользнули на задницу под синтетикой плаща. Шерсть в костюме выбивала из него искры и щекотала статикой. Хотелось думать, что это между ними молнии. Билл ловил свои звезды-хлопушки. Как хэллоуинские огни-проводники в темноте над кладбищами и болотами — не зря у них обоих глаза светло-зеленые, будто затянуты илом. Раскрыл рот — поймать больше, отдать больше. Руки вернулись обратно на талию. Брать не спешили. Роберт снова приподнял его, чтобы могли видеть друг друга. Говорят, есть такие позы даже для парней, когда можете трахаться, глядя друг другу в глаза. Интересно, у них бы получилось? Не хотел тратить зря его взгляды. Это ведь ценится? — Ну, блин, — процедил Роберт. — Можешь лежать, только не ерзай. — А ты против? Оттолкнулся и устроил ногу между его ног. Подался вперед — уже не волна, а лава — и уперся коленом в промежность. Обжег? Встретились взглядами. Билл завис прямо над ним — в паре дюймов. Челка свесилась ему на лоб. — Нам пора идти, — напомнил Роберт. — Ты же с-сказал, что тут можно делать что угодно. Вверх-вниз. Поводил ногой. — Уже поздно. Билл очертил волну. Коленом — через брюки. Схлынул и сам разбился прибоем о живот. У него-то уже встал. Знал толк в подростковой возне. — Ну хватит, — попросил Роберт. — Ты не хочешь? — Чего? Поднялся обратно. Через ткань джинс и брюк коленом чувствовал ответ на свой вопрос. А хорошо, что задница у него тут вроде как ненастоящая. У такого высокого здорового мужика и член, наверное, большой. Разобьет это волнение о камни. — С-сам знаешь. — Билл, я много чего хочу. — Так давай. Руки на талии стали раскачивать. Направлять. Колено задвигалось по брюкам само. А он согнул, чтобы сделать острее-кольче, и потерся. Нанизался на полосы костюма, измельчаясь, вплавливаясь в чужое тело. Роберт прикрыл глаза. Втянул воздух сквозь зубы. Когда посмотрел снова, взгляд застеклел — не как лед, а будто кристалл с огранкой. — Потеряем время, — прошептал он. Не стал бы называть это время потерянным. — А т-тебе что, три часа нужно? — Это была шутка про мой возраст? — спросил Роберт с усмешкой. — Билл, мы же так ни… Толчок о живот вскипел изнывающей гарью. У обоих? Как нутро горящей свечи в хэллоуинской тыкве, и слаще, чем в карманах от забытых шоколадных оберток. — Да ну хватит, Билл. Не хватит. Уже поздно для стыда. Закрой глаза, расслабься, подыши, прими удобную позу и подумай об учебе. Его не успокоят даже мысли об экзамене по математике, который сдаешь в понедельник утром, даже после трех сигарет, даже после бессонной ночи. — П-плевать. — Не могу поверить, что отговариваю тебя. Но ты серьезно? Билл юркнул рукой между ними. И Роберту вряд ли помогут размышления об алгебре, экзаменах и трех сигаретах. Страшно? Немного. Как прыгать с обрыва в карьер. Как отсасывать Патрику под мостом. Как смотреть фильм ужасов ночью в одиночестве. Тянуло. Хотелось. Ныло-ныло-ныло внизу. — Нет, Билл, — Роберт приподнял его. Подтащил выше. Пришлось упереться обеими руками в кровать, чтобы не упасть. Волнение и без того завихрилось. Уже ни вздоха, ни ударов сердца. Осталось одно желание — опасное, огромное, как подростковые ошибки. Но это ведь не одна из них? Роберт коснулся губами его губ. — Если хочешь, скажи вслух. Руки затекли. Но Билл удержался — дотянулся до губ, не падая. По бокам шерсть костюма клеилась к плащу. И волосы вставали дыбом не то от вспышек статики, не то от других — под пальцами, что лезли в джинсы, не от от колена точно там. — Х-хочу. — Чего ты хочешь? — Роберт приподнял бровь. — А что, так не п… — Говори. Я музыкант. Мне нужно это слышать. — Хочу, чтобы ты меня трахнул. Даже не заикнулся. Повод гордиться собой. — Ну разве можно тебе отказать? Роберт нырнул под прибой. Приподнялся на локтях и стал развязывать ленты плаща на шее. Зубами.