Nine Inch Nails — The Perfect Drug
Мальчишка издевался над ним. Наверное, хватит звать его мальчишкой, пока он вертится на тебе. Ерзает, изводится — будто первый скрежет смычком, когда учишься играть на скрипке. С Биллом вообще открываешь много нового. Начать с того, что до Билли никто не пытался трахнуть его коленом. Подумать только — шестнадцатилетка. Говорил же — в его душе, в нем самом (слишком двусмысленно?) — еще покопаться нужно. Билл обхватил талию ногами. Распластался по нему, точно вампирский плащ на спине. Сам прижал вампиреныша крепче за тощую задницу. Как намертво липнут кожаные брюки перед концертом — вот бы и Билли пощеголял перед ним в таких. Чтобы коленки острели с трудом, а он вбирал мягкость пальцами от изгиба по внутренней стороне бедра. С пареньком нужно осторожнее. Билл кинулся на него — спешливый. От страха? Желания? Издеваешься? Получай издевку похлеще. Языком не то вылизывал кадык, не то пробовал горячный запах мальчишеской кожи. Завязки пришлось домучить руками в помощь зубам. Черно-алый плащ — кулисы в андеграундном театре — потек на пол. И Роберт прикусил кожу без удавки под самым ухом. Чудная сегодня ночь. Даже вампира кусают. Все вывернулось наизнанку — за талию, руки, под локти перевернул Билла на спину. Лишь бы не напугался. — Нормально? Билл закивал. Глазел на него с раскрытым ртом — тяжелое дыхание словно просилось на запись бэк-вокала. Взгляд то прятал под ресницы, то жег им — быстрее-быстрее. Паренек из тех, что позволяют незнакомцам делать с собой разные вещи. Такой не скажет, если будет больно. Еще и сам попросит шлепнуть пощечину. Жаль, у них мало времени. Повертеть бы рычаги в этой юной голове — как на усилителе, поправить, что на место не встало, подобрать ему звучание — чище, громче. На губах Билла примерз неон. Синюю подсветку включали в пиццерии в доме напротив, когда жили здесь с… Хочешь переспать с ним в этой комнате, чтобы вытрахать другие воспоминания? — Закрой глаза, — попросил он. — Я кое-что попробую. Билл сомкнул веки. Доверчивый. Или просто ему доверял? Роберт накрыл лицо ладонью и сам зажмурился. — Что ты д-делаешь? И нетерпеливый. Кожу ошпарило горячей влагой, нос — чистящим средством. Как если первым приходишь на вечеринку и помещение еще не успели заблевать. Окурить, точно в индейском ритуале. Руку убрал. Осмотрелся сам. Сработало. Надо же. Еще один переворот — выбрались из портлендской квартиры в другие декорации. Под потолком повисла распаренная влага. У высоких окон пролег фиолетовый слой подсветки, и бликующие стекла сочились красно-кислотным. Дно бассейна — как дно цветастого коктейля — по щиколотку заволокло водой. Посреди нее, словно обломки катастрофы, выдавалась их кровать. И по стенам, по черным плиточным швам — вниз, к ним — вибрировала «Closer» от «Nine Inch Nails». Биллу бы пошли такие коготки на Хэллоуин. Тот диковато повертелся. Как ищущий дозу — на ломках не до красоты и не до эстетики. Нашел быстро — схватил за лацканы и потянул к себе. Откуда у мальчишки столько силы? Пальцы, словно бридж на гитаре, зацепили полосы-струны костюма. — И где теперь твои шуточки о том, что ты мне не дашь? — прошептал Роберт. Билл стукнул кулаками в грудь со смешком. С ним нужно осторожнее. Но не слишком осторожничать. Не перегнуть, не переломать, не перетушить запал. Роберт уперся коленями между его ног и скользнул под свитер. Будто лизнул гитару — тот-самый-любимый-проигрыш, который кайфово играть и от которого толпа визжит. Дышит, дышит — Билл под ним. Глушит сильнее любых выкриков. Тронул его мягкую кожу на впалом животе. Коснулся клети ребер. Ну какие у него тонкие плечи и худые руки. А сил рвануть костюм, подтянуться до губ, вцеловаться хватило. По воде плеснули подошвы кед. Перепутавшиеся полосы пиджака слетели на пол вместе со свитером. Рука Билла пристроилась у него на голом плече. Приклеился, летучая мышь? Залип на татуировке с паутиной, где из-под его ладони сбегал паук. — Красивый, — Билл погладил плечо. Я или паучок? А у Билла пальцы красивые — с зацепками у ногтей, сухостью от октябрьского холода, но красивые. Касались предплечья с нежностью. Роберт улыбнулся. Ему невозможно не улыбаться. Мальчишка тоже красивый. Как музыкальный инструмент — только пока еще не настроенный. Звучание подбирал языком. От соска по чистой бледной (не загорал в этом году, Билли?) коже к джинсам. Может, хватит звать его мальчишкой? Может, хватит издеваться? Толкнулся языком под резинку белья. Обратно — к выступающей тазовой кости. Еще раз — глубже. Билл вцепился ему в волосы. Будешь мучить, вырву клок. У Билла от испарины и влаги бассейна челка рассыпалась на мокрые пряди. Один рубеж отвоевал. Отдал вернее. Роберт потащил вниз джинсы и белье — с неотвратимостью надвигающейся бури. Билл едва не ударил его своей ушибленной ногой, когда стряхивал одежду. С таким нетерпением сбрасываешь гондон, когда побарахтался с едва знакомым парнем под кислотой. Но им сейчас не до этого. Ногу Билла подтянул к себе. Колено тронуло лиловыми пальцами подсветки. Ритм «Nine Inch Nails» просил дай-мне-проникнуть-в-тебя-дай-мне-осквернить-тебя-дай-мне-дай-мне — или это в башке? Осквернить? Нет, таких глупостей у него в голове не водится. Роберт обвел выступ колена языком. Глаза скосил вверх — не пожалуешься, что много болтаю? Язык у меня для разных целей. Билл прикрывался рукой. От смущения? Хуже — трогал себя сам. — Руки прочь без меня, — пригрозил Роберт. И двинулся к нему. Навис над ним — распластанным — что Чужой из фильма. Он не съест, не тронет. Только надкусит немного. Между телами погорячело. У Билла на лбу собирались капельки пота. Нетерпеливый — не ждал, пока поцелуют или поведут — сам бежал навстречу. Подплыл под него, чтобы снять брюки. Нужно было вместо бассейна наколдовать им зал со зрителями. Как в мальчишеских снах, где стоишь голый перед всем классом. Только у него это эротическая мечта. Какой там страх сцены? Нравилось показывать. Нравилось смотреть. Возились какие-то минуты, а он словно вновь стал школьником, который просыпается от влажных снов. Вообще-то так себя и чувствуешь, когда не под наркотой, забыл? Вместо этого магией вытащил им смазку из-под подушки. Та чавкнула Биллу в ладонь. Ладонь обхватила влажным, вязким его член — пальцы прошлись по татуировке. Близнец той, что на плече. Зубы стиснул по привычке, но не пацан же, чтобы от пары прикосновений кончить. Билл выдохнул смешок в голую грудь. — Б-больно было? — Не больнее других. Палец задержался на коже между нарисованных лап паука. Лапы длинные, реалистичные — будто настоящий впечатался дюймом чернил. Доказательство, что в двадцать один год у него было больше дури в голове, чем теперь. — Ты сказал, что не боишься пауков, — напомнил Роберт. Пауков или меня? Вместо ответа рука хлюпнула смазкой на головку. Высохла — мимо татуировки — к основанию. — Еще? — Сам. Хочу посмотреть, как ты себя готовишь. Уложил его на бок. Билл согнул обе ноги и завел руку за спину. Быстро учится. Но пальцы — на фалангу в смазке — смелости поубавили. Роберт взял его руку в свою, другой тепло поддерживал за бок — все-будет-хорошо-Билл. Прошелся вокруг, направляя. Толкнул внутрь указательными обоих. Билл зажался — не то от страха, не то от боли. Хотя саднить пока не должно. — Расслабься, — попросил он. Добавил второй. Заскользило легче, будто подбираешь восходящее легато на любимом «Фендере». И мастерства требует не меньшего. Роберт дотянулся до смазки. С Билли нужно осторожно-осторожно-осторожнее — забыть всю горячность. Рановато на нем «...And Justice For All» наигрывать. Тут нужно следить за тем, как держишь пальцы на грифе и переходишь по ладам, чтобы не сбить мелодию. Не зря говорят, что паук боится тебя больше, чем ты его. Вот и он переживал. Не обидеть, не ранить. Не оставить синяков — не в первый раз. Смазку плеснул Биллу на руку. Растер своей о его горячую ладонь, чтобы утопить татуировку в силиконе. Его никогда не трахали коленом, а Билла — пауком. Точно на удачу, Роберт наклонился и поцеловал Билла в бедро. Сам лег рядом, чтобы забрать его себе в объятия. Между ними теперь заскользело — ничуть не двусмысленно. Он втянул носом запах пота из волос. Направил член рукой — внутри тесно даже головке. Билл сцедил воздух сквозь зубы. — Неприятно? — Роберт подался назад. — Странно. — Может, не надо? — П-пожалуйста. Не нач… Не-начшшшинай-Р-роберт. И дернулся — кожей по коже. Именем — по ушам. Таким голосом впору на ухо шептать. Он двинулся навстречу аккуратнее. Билл пускал, расслаблялся. Скользкое нутро засасывало, обхватывая, сдавливая со всех сторон. Почти что клаустрофобное чувство. — Билл, ты как? — Х-хорошо-м-м-г. Так подростки гнусавят под сигарету, когда курят впервые. Ну как? Ну «м-г-г-г», лишь бы не прослыть малолеткой перед ребятами. «М-м-м» повторилось — довольнее, когда коснулся его члена. Член такой же выточенный, как и сам Билли. И все равно паренек оказался наглецом — добился своего. — Так? — Да. Еще. Шшшшще. Размазывал не то пот, не то силикон. Задвигался быстрее. Бедрами добавил шлепков, будто водишь канифолью по смычку. Билл откинул голову и устроил у него на плече. От слипшихся волос поднималось тепло. Дышал с раскрытым ртом, словно ловя запахи, вынимая языком отупляющий жар из воздуха. И Роберт себя отпустил. Так уводишь мелодию в дисторшн. Впервые пробуешь эксту. Заходишь на долгий-долгий финальный рифф, который совсем-скоро-и оборвется оргазмом-припевом. Когда в последний раз ему было хорошо без дряни? Когда в последний раз чувствовал что-то, кроме перебора низких-высоких звуков? Низкие — дрожащие руки в холодном поту. Он уперся губами в волосы Билла. Высокие — дрожащее сердце, рука на телефоне. Приедешь? Я плохо себя… Наклонился, подтянул к себе, чтобы зашептать ему на ухо. Хорошо, хорошо ш-ш-ш, Билли. Когда последний раз ему было хорошо без прихода? До нежных поцелуев на спине, ребрах, предплечьях, до разгоряченных тел и промокших волос, до хочу-хочу-хочу-тебя. Билл промычал сквозь зубы. Сжался еще крепче. Пальцы теперь размазывали сперму по члену. Рука влажно шлепнулась Биллу на бедро. И тот положил поверх свою. Им хотелось вмазываться. Вдалбливаться-вдалбливать, чтобы тек под кожей, чтобы гормоны-нейромедиаторы-окситоцин-эндорфин-серотонин — говорят, так чувствуется влюбленность. И посвятить ему альбом самых красивых песен. Орать их со сцены в вечном оргазме-приходе. Шептать ему слова на ухо, пока бьешься о задницу с липким шлепком. И записывать в воспоминания потный, разгоряченный бэк-вокал его тяжелых выдохов и украденных губами вдохов. Дисторшн выравнивался. Стихал. Со спермой и лубрикантом он выскользнул легко. Взамен прижался ближе к его спине. Билл — податливый, вспотевший — как-то вывернулся лицом к нему. Неужели смазка добавляет вертлявости? Внутри дрожала тяжесть после оргазма. — Ты… — воздуха не хватило. — Ты в порядке? Билл кивнул. Под кислотно-алым на его бедрах фосфоресцировали следы в форме рук. Роберт вытер ладонь о покрывало и обнял за плечи. — Жаль, что это не по-настоящему, — прошептал он. Билл раскрыл рот, но сам проглотил слова — улыбнулся прохладным с-с-с-с ему в шею. И протиснул свою ладонь под его рукой. От тяжести в животе осталось летящее покалывание. Чужая кожа под пальцами, на груди, между ног теперь прощупывалась иначе — нежная текстура, мягкость. Как можно быть таким костлявым, тоненьким и мягким одновременно? Билл подтянулся и прилип губами к его губам. Не жалеешь, упыреныш? Или хочешь сказать, что тебе все кажется настоящим? Целовал Билл медленно. Без юношеской вспыльчивости, поглаживая по волосам и щеке с трепетом — и откуда это в нем? Словно исполнял тихую потрескивающую композицию с винилового бисайда из тех, что навсегда остаются в тени, но касаются самого сердца. Пригрел бы себе место и там. Если только Билл позволит.***
Bauhaus — She's In Parties
Разговоры после секса он не любил. Вернее раньше не любил. Когда все, что ему нравилось или нет, еще не определялось — не зависело от того, каким образом, что и в какой дозировке он в себя вливал. До, во время — с удовольствием. А потом жара спадает, исчезает видение, как в одной из его ранних песен. Он шел в душ, курил — и тогда над оголенными чувствами вновь нарастала оболочка. Сейчас покурить не выйдешь. Кровать дрейфовала на дне пустого бассейна. Туман осыпался холодной моросью. И свет желтил кафель, превращая в черную пустоту окна. — Это с-самое странное место, где ты с кем-то спал? — спросил Билл. — Даже не в тройке, — отшутился он. — Да, с неоном тут было уютнее. Сидели рядом, полностью одетые. Билл ежился время от времени, потирая локти. Подогнул под себя колени и прилег ему на спину. Треп после секса — особенно плохая идея, когда не умеешь держать язык за зубами. Это как депрессия от кокаиновой ломки. Нужно либо переждать, либо закинуться снова. — И зачем тебе это? — спросил Роберт. — Зачем мне что? Билл приподнялся и глянул ему в лицо, все еще держась за плечи. — Переспал с мужиком, которого знаешь полночи. — Я не… — Ты хотел, чтобы тебе сделали больно? Билл убрал руки. Сел ровно — опять появилась морщинка между бровей. Теперь разглаживать ее не стал бы. Пускай подумает. Ни в одном воспоминании нет ни приятелей, ни подружек. А видел ли он, чтобы Билл хоть раз там улыбался? Прямо как… Да, Энди тоже улыбался редко. — Ты хотел, чтобы я сделал тебе больно? — А сам? — спросил Билл. — Что? — Я п-похож на него, да? — На кого? Билл покривился. — Только не делай вид, что не п-понял. — Ладно, — будто кислоты в рот плеснули — стиснул зубы. — Ты до сих пор его любишь? А перестаешь любить? Перестаешь обтачивать, обыгрывать свою боль? Перестаешь ненавидеть и винить себя за эту ненависть? — Я не знаю, — ответил он. — Как это? — Просто не знаю. Побарабанил по колену, пока Билл молчал. Тот заломил пальцы — застряли в этой драме, а, Лилли Гиш? Роберт взял его руки в свои, чтобы успокоить их, будто трепещущего мотылька. Одну руку Билл освободил. Положил ему на плечо. После всего ощущалось как-то по-приятельски, будто они давно вместе или дружат несколько лет. Хотя отчасти это верно. За пару воспоминаний всю жизнь не увидишь, но кое-что узнать можно. — Нет, — ответил Билл, не поднимая взгляда. — Наоборот. — Что «наоборот»? — Я не хотел, чтобы мне б-было больно. Наоборот. Он положил руку на плечо поверх ладони Билла. Вроде бы правда. Говорил тихо, гнусаво — не то чтобы выучил все его интонации, но начинал разбирать. Свободной рукой Роберт потер бровь. Ладно. Искренностью — на искренность. — Нет, Билл, — сказал он. — На Энди ты не похож. — Привираешь для меня? — Не характером, по крайней мере. Вы очень разные. — Вы же на с-самом деле не расстались, да? Хоть какая-то польза от длинного языка. Лгал он редко — слишком быстро ложь вылетала из головы. Конечно, пока не выпустился. Потом сплетал одну и ту же ложь, повторял ее во всех вариациях — нет-я-не-колюсь-я-себя-контролирую. Я брошу, если захочу, Бев. Ник, мам. Мне так проще концентрироваться на работе. Билл убрал руки. Роберт перехватил на полпути — сложили-переплели на кровати в компромиссной зоне. — Расстались, — ответил он и после долгой паузы — среди долгого затишья — добавил: — Вообще-то Энди меня бросил. Могу рассказать, если тебе интересно. Но история не очень веселая. — Говори. Если сам хочешь. Он облизнул пересохшие губы — в горле засушило, точно после концерта. Хотел? А хотел ли Билл это слышать? — Ладно, — все-таки начал он. — Энди тоже из творческой тусовки. Художник. Рисовал для одного комикса. Постеры на заказ. Иллюстрации. Так и познакомились. Вертелись пару месяцев рядом на разных орбитах, пока однажды не заговорили под сигарету и бокал пива. Вроде бы ничего особенного. Но частота сердцебиения, будто на сердца тоже действует эффект Доплера, скакнула. Через неделю Энди подарил ему его же портрет. Написанный, казалось, не карандашом, а погнутыми острыми гвоздями. Словно что-то темное, вросшее в кишки, мышцы и кости вывернули наружу, выблевали на лист бумаги и ткнули носом его самого. Это я? И он влюбился. Возможно, именно о них говорят, что влюбляешься в то, чего тебе не хватает. — Мы с Энди вбили себе в голову, что дополняем друг друга. Знаешь, сложно объяснить, каким он был человеком, если с ним не знаком. Ты будто смотришь медленный гипнотизирующий фильм, где важны ощущения, которые он у тебя вызывает. Или словно ночью не можешь поймать такси и плетешься домой с любимым человеком, и вам неуютно и холодно, и вы прокуриваете свои перчатки одни на двоих, но все равно вам хорошо. Вот так было с Энди. Билл молча подвинулся и вновь обнял со спины. — Если говорить проще, у него была затяжная депрессия. А я… Всю жизнь что щенок золотистого ретривера с высунутым языком. Радостная собака, которая тащит тебе утреннюю газету с крыльца, носится за своим хвостом и жарко-жарко дышит — пойдем-гулять-пойдем-гулять! Любишь эту дурацкую псину, но иногда сил на нее нет. Иногда для Энди его было слишком много. Иногда Энди говорил, что только он способен его развеселить. А бывало, шутил, что в нем будто два человека. Похоже, его никогда не было впору. Всего целиком. Так на хрена тебе это нужно? А потом Энди становилось лучше. Есть что-то особенное в том, когда такие люди болтают, улыбаются, работают — и все с вдохновением. Собираются реализовать все свои идеи. И снова летят в пропасть. Энди — сам пропасть. Ни у одного психотерапевта не задержался. Нет-сил-времени-денег-он-смотрит-на-меня-как-на-придурка. Нет, Роберт, у тебя деньги я не возьму. А потом колесо делает оборот. И ты видишь прогресс. И снова общий месяц в Лондоне, инициалы на запотевших окнах ночных даблдекеров. Совместная работа над иллюстрациями к альбому. Миллион бытовых мелочей и задыхающиеся вечера на простынях со складками, которые оставляют мятые следы на спине. Подсаживаешься на это, словно на иглу. — Сам знаешь, — он развел руками. — Но ты не думай, что это был сплошной мрак. Мы прожили вместе два с половиной года. Хороших воспоминаний у меня тоже много. А вот из дряни он тогда мало что принимал. Галлюциногены в основном. Иногда — для работы — кокаин. Ничего слишком опасного. — Наверное, ты уже догадался, что наше расставание не было неожиданным. После очередной ссоры я ушел проветриться и, когда вернулся домой, он уже собрал свои вещи и съехал. В тот день он пригласил Энди на выставку в галерею. Не сегодня. Давай в выходные. На следующей неделе. Мне нужно работать. А потом огрызнулся — смотреть на то, как выставляются другие? Роберт хлопнул дверью и пошел на улицу. Сидел до ночи в забегаловке, всухую давясь картофелем фри. Пил кофе из треснутой чашки. Постукивал носком ботинка оббитый хром стульев. Домой вернулся в два. Оглядел полупустые комнаты. Словно мольберт, картины и наброски рассорились с синтезатором, гитарой и винилом. Квартира все еще могла звучать и даже сохранила голос, но утратила цвет и потеряла текстуру. Сложно понять, как крепко врос в тебя другой человек, пока он не исчезнет. — Я решил, что мне нужно расслабиться. Позвонил друзьям. Несколько дней не был дома. Тоже можешь догадаться, что я тогда делал. — А ты… — Билл поскреб ногтем около татуировки летучей мыши на шее. — Нет, не кололся. Я начал два года назад. Скажу сразу — пытался слезть, но ничего не получилось. Чтобы ты не думал, что у меня есть сила воли. Билл положил голову ему на плечо и скрестил руки у него на груди. — Через неделю мне позвонила Беверли. Я только вернулся домой, чтобы догнаться там. И когда она сказала, что Энди покончил с собой, я ответил: «Спасибо», бросил трубку и лег спать. — Че-е-ерт, — протянул Билл и обнял крепче — неужели заслуживал таких объятий? — Передоз? — Нет. Он спрыгнул с моста Пенобскот Нэрроус. Самый высокий мост в штате. Металл под черным небом, скелеты деревьев, темная река и пронизывающий ноябрьский ветер в ушах. Полицейские сказали, что уровень алкоголя в крови Энди составлял один-три. В автомобиле нашли пустую бутылку вина. И никто не остановил его за сотню миль от Портленда до Пенобскота. — Утром я вспомнил не сразу. Только когда увидел, что пленка автоответчика забита, понял, что звонок Бев мне не приснился. Билл прижался щекой к его щеке. — Знаешь, что я помню лучше всего? Что мама Энди даже не пустила меня на похороны. Он пришел в костюме. Каждую мелкую кость в теле выворачивало — лихорадка не то от прогулок без шарфа, не то от утренней ломки. В кармане — засаленный, в пятнах кофе — мялся лист с речью. — Она сказала, что это моя вина. Что я и мои наркоманские дружки — больные уроды, которых нужно держать подальше от нормальных людей. Не смог дослушать утешения Бев хочешь-я-пойду-накричу-на-нее-да-как-она-вообще-посмела-ну-же-пожалуйста-ответь-мне-что-нибудь, которые она выпаливала ему, пока Ник молча обнимал его за плечи. Сел в машину, проехал пару кварталов и расплакался — впервые за сколько лет? Потому что не получилось помочь ему? Потому что ничего нельзя было сделать? Или потому что этого не мог сделать он? Но разве можно сделать что-то с воспоминанием? Разве воспоминания лечатся? Тем более чужие. — Конечно, удобно свалить все на меня, — он усмехнулся — без тени улыбки под гримасой-усмешкой. — Я не знаю, почему он покончил с собой. Возможно, боялся, что не способен реализовать себя через творчество. Или какая-то химия в мозгу Энди работала неправильно. Или из-за того, что я узнал потом от его старшей сестры. Она сказала, что приятель их матери — дружок-алкоголик — как тебе такое? — насиловал его, когда ему было четырнадцать. Билл прижался крепче. — Ну ты же тут ни при чем, — пробормотал он. — Его м-мама просто… — Хотела свалить вину. Знаю. Но ты разве не понял, каким я могу быть? Я не хочу видеть никаких проблем. Я хочу, чтобы все было классно. Сложно жить с таким человеком, когда тебе хреново. Тебя удивляет, что за три года он так и не рассказал мне про того мужика? — Может, пр-росто не хотел нести это в ваши отношения? Он укрыл руки Билла ладонью. А сам бы рассказал своему парню про изнасилование? Откуда ему знать? Что у него в жизни — смерть отца, пара «пидорских» прозвищ в старшей школе, недодиагностированный-недолеченный СДВГ. И неутихающее, зудящее недовольство, что мир не летит в его темпе. Это даже не травмы. Так, набор отрицаний и приставок «не». Если бы Энди сказал, может, вел бы себя иначе. Выбирал бы иные слова, чтобы не разбить ни одну фигурку в их «стеклянном зверинце». Наверняка не ляпнул бы про уровень самоубийств в Скандинавских странах. Да и большинство знакомых не сомневались, что это он бросил Энди, и тот из-за него скинулся с моста. Вот же связь. Отношения с рокером-торчком, яркой звездой «Black Wednesday» — расставание — и падающий огонек. Иногда он и сам не видел ошибок в этой логике. Поддерживали его разве что Ник и Беверли. Пытались не оставлять одного. Оба за три года перепробовали все средства, пока он подсаживался все больше. Даже пытались плеснуть едкими словами в лицо, чтобы слез с иглы назло им. Билл выпутался из его рук и встал с кровати. Наклонился, чтобы посмотреть в глаза. — Если он встр-речался с тобой, значит, сам этого хотел. Может, только из-за тебя он не спрыгнул с т-того моста раньше? Отличное достижение. А на грамотах такое печатают? — Откуда мне знать? — Он очень тебя любил! — почти крикнул Билл. — А ты откуда знаешь? — В твоем в-воспоминании он был в моей голове. Билл уперся ладонями в его колени. Стиснул зубы — щеки напряглись, заострились скулы. — Он винил себя, п-потому что не мог дать тебе того, что ты заслуживаешь. И он очень тебя любил. — Но этого было недостаточно. Кулаками Билл с силой надавил на колени. — Не говори так! Взгляд прожигал. Бился бы так со своими проблемами, а, Билли? Но Роберт кивнул. И раскрыл руки, чтобы тот обнял его. Билл сел на кровать и положил голову ему на плечо — Роберт устроился щекой на макушке. — Я его ненавидел, — признался он. — И себя тоже. Ты даже не представляешь, как сильно. Не мог работать, не мог выступать. Квартира, музыка — все, что приносило удовольствие, теперь вгоняло ржавые гвозди под кожу — точно по одному откалывались от того проклятого портрета. Наверное, когда-нибудь это должно было пройти. Переболеть, залечиться. Но ждать он не стал. На игле стало легче. Написал альбом — один из лучших своих. А к концу записей и от ненависти, и от вины, и от любви мало что осталось. Зависимость все упрощает. Расставляет иначе приоритеты. — А сейчас? — спросил Билл. — Что сейчас? — Что ты о нем д-думаешь? Он прикрыл глаза и провел губами по волосам Билла. От волос и кожи снова пахло шампунем. Словно ничего не было. — Сочувствую ему, — в конце концов ответил он. — Представь, как хреново должно быть, чтобы ты проехал сто миль и спрыгнул с моста. А насчет остального… Просто не знаю. Не знаю или все равно? Когда переломал себе три года жизни, на переживания об Энди сил не осталось. Может, это не он был «неправильным» человеком? Просто они оба были друг для друга не теми людьми. Только понял он это слишком поздно. Без воспоминаний словно стал кем-то другим. Тем, кого забыл — любопытная ирония. Скучал по себе такому. Оказывается, по себе тоже можно скучать, как и по легкому чувству влюбленности. В свою музыку, в друзей. В кого-то. Приятно это вернуть, знакомиться — словно впервые слышать, как на концерте зал подпевает твою песню. Тоже поднимает тебя над землей. Он обхватил Билла под плащом. Жаль, что все не по-настоящему. — Я сам не все тебе рассказал, — почти в ухо произнес Билл. — Про Дж-джорджа. — Подожди. Слушай. Роберт выпрямился, отпуская его от себя. Взъерошенного — веки покраснели, синяки под глазами. Оба за ночь устали. — Рассвет через час. Мы еще можем успеть, — он протянул Биллу раскрытую ладонь. — Давай найдем твоего брата. И тогда тебе не придется ничего объяснять. — Я не ув-вере… Запнулся. — Я уверен. Пойдем. Следующее воспоминание твое. Подумай о нем и попробуй найти подходящий момент. — Ты не п-понимаешь… Черт, ладно. Забудь. — Договаривай, Билл, — попросил он. — Я ведь тебя слушаю. Тот посмотрел на него так, будто эти слова ему сказали впервые. Все знакомые, а смысл, как в постимпрессионистской поэзии, выхватываешь не сразу. — Хорошо. Но лучше я п-покажу тебе. Сам все увидишь. — Тогда идем? — Да, — и Билл понизил голос: — Только я… Боюсь. — Чего? Что не получится спасти Джорджа? — Нет, — усмехнулся он тоже невесело. — Что п-после этого ты будешь относиться ко мне иначе. — Да ладно тебе. Но Билл не ерничал, не шутил. Утаил все-таки что-то темное. Неужели считал, что после своих рассказов и воспоминаний станет осуждать за что-то? — Не переживай. Не буду, — пообещал Роберт. — Я уверен. Билл глянул на черные окна. Тяжело вздохнул, все еще сжимая кулаки. До сих пор защищался? — Не сдержишь обещание, — сказал он. — Не сможешь. Но все-таки взял его за руку.