Сегодня, 13:06
После школы не задерживайся. Очень жду тебя дома <3
И не врёт. Так сильно скучает, что готов стереть в прах время, лишь бы быстрее вновь встретиться с Кенмой. Предложить ему досмотреть третью серию «Игры престолов», начать четвёртую, пятую. Вмешаться в игровой процесс, попросить дать второй джойстик. Навязать необходимость помочь сделать ему домашку на следующую неделю. Чем заниматься — плевать. Только бы иметь возможность быть близко, чтобы ни сантиметра между ними, чтобы вплотную — кожа к коже, рука — на бедре, губы — на шее; чтобы наслаждаться, чтобы до дрожи.Сегодня, 13:11
Если приедут родители, скажи, что ты робот, которого я купил, чтобы не готовить, не убираться и не делать домашкуБрось, Кен, они не приедут
Они вернутся завтра, как раз-таки тогда, когда я ворвусь к тебе в Токио до воскресенья
И мы оба будем негодовать
А потом я буду сходить с ума с того, как ты стонешь в подушку
А потом я всю ночь буду рассказывать тебе про турслет и о том, как скучал
А после — ты снова будешь ерзать по кровати и просить меня входить глубже
Какая формула у салициловой кислоты? «Вот сука», — думает Куроо, но обзывает не парня. Обстоятельства. Совсем забывает, что в семнадцать лет Кенме свойственно разбивать маленькое хрупкое сердечко. В будущем он бы уже давно написал: «Я буду умолять тебя входить глубже, но ты не сделаешь этого до тех пор, пока я, лёжа под тобой, не начну тянуться к своему члену. Ты никогда не можешь устоять перед тем, как я дрочу себе, не отрывая от тебя взгляда, а потому сразу начинаешь трахать меня бешено, чтобы я даже вздохнуть не мог». Ну, или: «Только потом умолять меня не останавливаться будешь ты. Готовься, милый. У меня сегодня игривое настроение». В общем, Куроо слегка занегодовал, но проверить, на сколько его любимого мальчика хватит, всё же решил.Сегодня, 13:14
Объясню лично. Напишу её тебе на шее языком
Перестань писать мне такие вещи.Почему? Это тебя заводит?
Нет, боюсь заржать очень неэстетичноНу, вчера, по крайней мере, ты думал о другом, когда я объяснял тебе химию
И вообще никак на ней не мог сосредоточиться
Объяснял мне химию… Пха! Чувак, ты меня чуть не довёлДо того самого?)
Да, до понимания химииЗначит, я всё-таки хорош
Точно В тупости своей просто самый лучший Равных нетВижу «просто самый лучший, равных нет», не вижу «в тупости своей»
Ты только что это подтвердил…Ладно, я просто сошлюсь на твой возраст
И не расскажу, как перед походом в душ ты всегда говоришь мне спасибо за сумасшествие, до которого я тебя довел, и на ушко нашептываешь, какой я потрясающий
Во что ты меня превратил.....Я просто научил тебя озвучивать свои эмоции
А я что, не умел?Не умел
Вот, смотри, как могу. Пиздец у меня испанский стыд, лютое самобичевание от прочитанного. Твои сообщения заставляют мои глаза кровитьА что ты испытываешь, когда я рядом?
Пиздец у меня испанский стыд, лютое самобичевание. Ты заставляешь мои глаза закатыватьсяЛадно, я посмотрю, как ты запоешь, когда вернешься со школы
Буду орать «Помогите, этот чёртов эксгибиционист все еще у меня дома» Ладно, если ты приготовишь мне карри с яблочным пирогом, мой рот будет для этого занят И если ты сейчас напишешь шутку про хуй, то знай, я специально буду пасовать Льву, чтобы меня хватил сердечный приступЛев же хорош стал
Я и не говорил, что он плохОке. И ко скольки тебя ждать?
Хотел бы я ответить к «никогдадцати», но, кажется, часам к восьмиТебя забрать, может?
Упаси Господь. Лучше займись делом.Хорошо, буду ждать тебя
Я серьезно. Мне не хочется отвечать тебе на сообщения тупо потому, что тебе скучноА мне и не скучно. Пойду хуярить импровизацию про игрока, которому в этом ебучем прошлом двенадцать, и пытаться составлять рейтинги, на которые мне слишком похер, потому что завтра свадьба
ЗанимайсяЯ бы лучше чем-нибудь другим занялся)
Или кем-нибудь
Тобой, например
Скажи мне взрослому, что я не взрослый попросил себя взрослого оплатить тебе психотерапевта Мне кажется, у тебя маниакальный синдромЭх, мой пездюк
ХуездюкХуеездок
У, все, прощаемсяНенадолго, малыш
До вечера <3
Куроо с приятным чувством лёгкости и какой-то ненавязчивой тоски докуривает вторую сигарету, основательно подходя к вопросу о том, чтобы сделать этот ужин в жизни Кенмы самым запоминающимся.***
Негромкая музыка отдаёт от кафельных стен эхом. Расслабляет. Приготовив самый вкусный в мире карри вместе с яблочным пирогом, за который можно без разбора отдать душу, Куроо решил скоротать время ожидания в ванной. Пена приятно обволакивает тело. Пальцы отбивают об воду ритм, расплёскивая капли по бортикам. В принципе, одному здесь тоже очень комфортно, хоть и непривычно без Кенмы. К расставанию склоняют лишь работа, дела, поездки. Загруженность редко позволяет скучать. Однако чтобы вот так, без кипы бумаг в руках, без боли в спине из-за бесконечных переделываний отчётов за ноутбуком, без надоедливых звонков, — не было лет уж сто по ощущениям. Вроде, и двадцать шесть всего, через две недели — на год больше, а околотридцать уже выглядит очень грустно. Но, наверное, Куроо прибедняется. Находит время на пострадать, лёжа здесь, в уютном одиночестве, и прибегает к раскрашиванию жизни воспоминаниями о мальчишнике перед свадьбой Бокуто. Это был дикий стыд, кринж и пенная вечеринка — в ультра кратком содержании вечера. Тендо уснул где-то в пузырях. Бокуто поскользнулся на мыле и разъебал колени. Куроо споткнулся о Бокуто и сбил с ног вслед за собой Ойкаву. Коноха пролил мартини, оливочка укатилась в бассейн, Терушима её раздавил, и все называли его засерей. Ацуму Мия стал победителем «Мистер бикини Семья Бокуто Двадцать-Двадцать», потому что во время дефиле он дошёл до конца импровизированного подиума, а его трусишки — нет. Кенма с Акааши просто напивались в баре и всего этого пиздеца, к счастью, не видели, но растаскивать всех после пьянки — пришлось им. Там даже кое-кто зарекнулся никогда не выходить замуж за Куроо, но в конце концов перед его чарами не выстоял. Да, хорошо на мальчишнике было. Лучший друг помужнился с другим лучшим другом. Куроо это предстояло завтра. Без пенных вечеринок, правда, потому что Кенма решил перенести мальчишник на потом, предложив всем поехать куда-нибудь на Кубу сразу же после свадебного путешествия, но так даже было лучше. А сейчас — просто невообразимо. Кенма возвращается домой к восьми, как и сказал. Куроо слышит хлопок двери и тут же вылезает из ванны, стаскивая с крючка большое белое полотенце. Вытирает им лицо, слегка промакивает плечи и повязывает на бёдрах, выключая музыку на телефоне. Спешит на кухню, где его мальчик, не переодеваясь, налегает на яблочный пирог, а свободной рукой накладывает рис с кари. Куроо подходит к нему со спины. Ухмыляется, когда тот, отчётливо слыша его шаги, не оборачивается, не мычит в ответ и вообще не пытается что-либо уворотливого сделать. Обнимает его за талию, шепча на ухо: «Привет», и тут же получает: — Фу, ты мокрый. Кенма слишком устал, чтобы возразить что-то ещё. Слишком проголодался, успев только позавтракать. Даже почти готов поддаться этому столь необходимому объятию, но своим принципам не изменяет — отстраняется, откусывая новый кусочек от пирога и ставя полную тарелку с рисом на стол. — Как дела, котик? — спрашивает Куроо, накладывая еду и себе. — Господи, Куро, оденься, — устало протягивает, цепляясь взглядом за капли, стекающие по крепкому торсу. Смущается. Немного, конечно, начинает привыкать видеть Куроо обнажённым, но сейчас этого хочется меньше всего — мысли не удаётся собрать во что-то разумное. Ссылается на «с кем поведёшься — от того и наберёшься», но в то же время не считает Куроо каким-то взрослым безумцем. Наоборот, то, насколько он влюблён, льстит. То, каким взглядом смотрит, заставляет чувствовать себя странно. Будто Кенма вот-вот сломается, не станет борщить с колкостями и проявлять холодность, потому что на самом деле очень хочется тепла. Как ночью, когда спал на чужой груди, а крепкие руки его обнимали. Куроо уходит с кухни, прислушиваясь к просьбе одеться. Частично. Всё также принципиально возвращается без футболки с бутылкой вина в руках, предлагает выпить. Кенма слабо улыбается, впервые раздумывая над ответом: концентрироваться сейчас сложно. И как бы можно сходу согласиться, потому что действительно необходимо расслабиться, но так просто ответить кивком нельзя. — И что ты соберёшься сделать, когда я напьюсь? — спрашивает обыденно, будто ответ Куроо вовсе ни на что не влияет. — Всё зависит от того, что ты попросишь. Кенма цокает: ожидал примерно чего-то такого, но ответом остаётся доволен. — Ладно, — произносит уверенно. Вроде как. — Наливай. Куроо улыбается с особым предвкушением. Не пошло, нет. По-семейному тепло, будто там, в будущем, они частенько выпивают бокал вина за ужином. Эта мысль греет. Добавляет уюта в своей же голове, заведомо дарит расслабление. Действительно, на кенмин семнадцатый день рождения они с Куроо опустошили целую бутылку. Родители предусмотрительно уехали вечером к друзьям, оставили двоих влюблённых подростков наедине. И что было почти две недели назад — вспоминать слишком трудно, потому что вино отключило Кенме голову вовсе. Да, точно, всё дело было в вине. А следы на теле от той ночи сошли только-только. Куроо разливает тёмно-вишнёвую жидкость по бокалам, наконец-то усаживаясь напротив Кенмы. Предлагает слишком банальный тост. «За тебя, любимый». Лучше бы пил за здоровье, потому что от этих слов, кажется, не выдержит сердце. Нельзя же так — нельзя столько нежности добавлять вину. Нельзя смотреть так. Нельзя так случайно касаться пальцев, когда передаёт бокал. Звон стекла коротко разлетается по помещению. Кенма делает глоток, заметно морщась. Куроо это забавляет. Он будто бы демонстративно выпивает до половины, ставя громко бокал на стол, но ни о чём подобном на самом деле не думает. Привык и целиком избавляться от содержимого, не медля со вторым разливом. Кенма просто на всё остро реагирует. — Что скажешь? — спрашивает Куроо, ожидая конструктивного ответа. — Я не сомелье. Для меня всё вино на вкус одинаково. Ну, так тоже сойдёт. Кенма из будущего примерно то же из раза в раз отвечает. — Есть яблочный пирог вприкуску с кари — вот он, пример изысканного вкуса, — язвит, ухмыляясь. Кенму бесит то, насколько Куроо хорош. — С каких пор ты стал осуждать мои едовые вкусы? — Никакого осуждения, малыш. Сочту это за комплимент — что тебе настолько вкусно, что ты не можешь определиться. Кстати, чисто из интереса, если бы я остался здесь с тобой навсегда, то какого Куроо ты бы выбрал? — Я бы ушёл к Шоё, — отвечает в привычной манере, запивая ухмылку вином. На этот раз делает два небольших глотка. — Это вряд ли. Кенма щурится. Откидывается назад, улавливая нотки ревности в оттенках наслаждения вечером. Щёки наверняка розовеют, но сейчас можно всё спихнуть на вино и поднявшееся давление. Не отказывается от второго бокала, когда почти расправляется с ужином. Размеренные вдохи и слегка сопящие выдохи совращают. Чёрт, Кенму реально ведёт только из-за того, что Куроо дышит? Нет, не только. Градус ударяет в голову, захватывает разум и внушает какие-то пошлые мысли. Показывает грязные картинки, в которых… Лучше не поддаваться сознанию. Вино больше не кажется противным. Кенма с удовольствием допивает второй бокал, позволяя себе расслабиться, позволяя себе рискнуть, оторваться от норм морали. Но на Куроо не смотрит: ковыряет палочками рисинки, пытаясь их удержать. Не помогает. Воспроизведение формулы салициловой кислоты терпит крах. Мысли об одноклассниках не спасают. Избавиться от Куроо в своей голове не помогает ничего. И Кенма отчаивается. — Спасибо за ужин, — нарушая тишину, благодарит, ставя тарелку в раковину. — Я в душ. Щёки начинают гореть ещё больше — вино, перемешанное со смущением, оказывается опасным коктейлем. В химии это называется катализатором — то, что ускоряет реакцию. Кенма трактует это по-другому: «То, что вызывает лютейший в мыслях беспорядок, — чувства к Куроо». Даже цепи, что столько времени сдерживали, плавятся. Оковы спадают с тела, прибавляя развязности, раскрепощённости. Поддаваться возбуждению — один из эффектов любви. Хотеть — так неправильно. Мечты о чужом крепком теле мешают справиться с одеждой. Кенма судорожно пытается стянуть с себя футболку. Усталость после тренировки сменяется расслаблением, и руки не слушаются. Но справиться получается. Получается и не запутаться в штанах. Это смущает — то, насколько сильно он слаб перед Куроо, что внизу всё ноет, просит ласки. Кенма стягивает с себя бельё. Надеется, что прохладный душ поможет справиться с проблемой, которую решить невозможно последние три дня. Наверное, нужно попробовать помочь себе самому, но это тоже так неправильно — дрочить, запирая дверь, но желать быть здесь не одному. Капли теряются в волосах, разбиваются о лицо, сбегают вниз, щекочут тело. Кенма вздрагивает, когда вода кажется ему слишком холодной. Кожа покрывается мурашками. Парень прижимается лбом к стене, тяжело вздыхая. Закрывая глаза, начинает вести счёт до десяти, но сбивается — не может вспомнить, что идёт после двойки. Хочет чувствовать Куроо каждым миллиметром, хочет его в себе, на себе касаниями, поцелуями, но ощущает лишь свою ладонь на члене. Не выдерживает. Делает это с собой небрежно, быстро, потому что намучился. Никакой нежности для себя же самого — только отчаянное удовлетворение. Сдавить основание посильнее, начать быстрее двигаться — кажется, выход. И хочется прекратить это лишь технически, без удовольствия, без мыслей о том, кто в них поселился навечно. Но, блять… думать о Куроо — приятно. Водить по члену и сдавливать головку, когда рука скользит вверх, — так хорошо, что аж подгибаются ноги. Дыхание сбивается. От этих прерывистых стонов Куроо точно бы сошёл с ума. И никакой проблемы в получении удовольствия с ним нет. По крайней мере, нет явной. Его восемнадцатилетний мальчик ни за что б не сдержался. А Кенма бы — не выстоял. Куроо по щелчку бы его соблазнил, независимо от возраста. Правда, тому, который сейчас за столом на кухне сидит, — и щелчка много. Достаточно просто влюблённым взглядом на Кенму посмотреть. И от этих глаз никуда не скрыться. От себя в них — никуда, совершенно. Кенма блуждает по ощущениям, по лабиринту из эмоций, пытаясь найти выход. Нет, на самом деле обманывает сам себя, потому что возвращаться вовсе не старается. Занимается показухой, оправдывается перед собой, но шепчет заветное имя, пытаясь сделать так, как это с ним делает Куроо. И что Куроо с ним делает там, в будущем, заставляет тело дрожать от предвкушения, потому что это легко узнать, только попроси, поддайся. Сложно — правильно подобрать слова и вернуться из этого омута. И в нём не черти, нет. Там водится кто-то похуже, впивается, тащит за собой и не даёт выбраться. Вернее, вообще мыслей о подобном лишает, принуждая желать остаться с этим кем-то навечно. И у Кенмы в голове не укладывается, как в его маленьком теле может быть столько любви. Откуда в ком-то, вроде него, столько потребности в нежности, столько нужды в другом, без которого даже воздух кажется ядом. И всё такое несовершенное, серое без него. С ним — идеальное. Кенма сдавливает себе шею, чтобы точно захлебнуться в ощущениях. Другой рукой додрачивает, даже не пытаясь оттянуть момент. Сжимается от оргазма, скользя по влажной стене, и жадно глотает воздух, смаргивая перед глазами круги. Оказывается мало. Мало настолько, что восполнимо только одним путём. И Кенма на него решается. Плевать, что окажется в проигрыше. Перед Куроо быть победителем невозможно. Оргазм с вином не смешивается — только прибавляет жадности, желания, а потому, приводя себя до конца в порядок, Кенма выходит из душа. С одеждой не заморачивается. Обматывается полотенцем, забывая использовать его по назначению, и аккуратно, на цыпочках, следует по коридору. Оборачивается на Куроо, когда ступает на вторую ступеньку, ловит в его глазах удивление пятьдесят на пятьдесят с отчаянием: нельзя, но так хочется. Однако Кенма, прикусывая губу, спускает пса с поводка. Произносит, поднимаясь выше: — Сделай мне массаж. И Куроо сразу же в эту игру вступает. Сразу же принимает правила, не позволяя себе торопиться. Выжидает, провожая Кенму взглядом. Не забывает и судьбу за такой подарок поблагодарить. Со стиснутыми от невообразимого желания зубами, очерчивает обнажённые бёдра, покрытую каплями спину. Боится даже думать о том, что полотенце — единственное, что часть этого идеального тела скрывает, а потому запивает интерес оставшимся в бокале вином. Однако притворяться сдержанным — теперь черёд Куроо. Еле дожидаясь, когда Кенма скроется в комнате, он медленно встаёт. Старается изводить и медленным перебиранием ног на лестнице. Вовсе уверен, что изводит, — его мальчику всегда было тяжело терпеть. Комната, освещаемая лишь лучами фонаря, протискивающегося через шторы, простреливает тело возбуждением. Словно игла в сердце вонзается, а в шприце — превышенная доза чувств. Темнота — катализатор. Кровь начинает бушевать, приливая к щекам и главному орудию массажа. Кенма лежит на животе, щекой оказываясь на подложенных друг под друга ладонях. Влажные волосы откинуты на подушку. Он смотрит на Куроо так высокомерно, но завороженно, что даже сквозь пелену тени искры в его глазах видны. В обычное время медлить было бы преступлением, но в дне, который происходит на девять лет раньше, по-другому нельзя. Нет, вообще-то можно, но Куроо выбирает показать Кенме малую часть их потрясающего секса. Он забирается на кровать. Умещается на чужих бёдрах, про себя отмечая, что полотенце очень им обоим мешает, но решает оставить это на потом. В конце концов, всё ведь может ограничиться только массажем. Чёртовы капли блёкло блестят на бледной коже, и Куроо так хочется их слизать. Добавить телу контраста своим горячим языком, но вместо этого — просто их растирает, чуть ли уже не кончая от того, как Кенма вздрагивает. Семнадцатилетний Кенма. В руках взрослого Куроо. Чёрт, это слишком прекрасно. Просто невообразимо. Ладони скользят по спине к плечам, оглаживают каждый сантиметр кожи. Пальцы слегка надавливают на низ шеи и поднимаются выше. Куроо разминает напряжённые мышцы, обхватывая её двумя руками, и от этого становится слишком приятно. Кенма закрывает глаза, расслабляясь, но тут же напрягается снова, когда пальцы следуют к плечам и переходят к бицепсам. Подушечки нежно оглаживают кожу, вызывая поток мурашек, на которые Куроо реагирует шумной ухмылкой. И то, чем занимался Кенма в душе, вообще сейчас никак не компенсирует касания горячих ладоней, так умело управляющихся с его телом. Даже интересно становится, как долго получится продержаться и не заскулить от безбожного желания узнать всё, чему Куроо научился. Однако с уверенностью можно сказать одно — по всем дисциплинам, связанным с чужим телом, он получил «отлично». И сейчас Кенма готов поставить ему автоматом «Да», если в этих еле осязаемых движениях к пояснице есть вопрос: «Можно?» Куроо следует вдоль позвоночника вверх, разминает мышцы и повторяет так до тех пор, пока не касается ямочек и не начинает ёрзать на бёдрах. Лежать неподвижно становится крайне неудобно. Кенма аж открывает глаза, убирая из-под себя руки, и опускает их, случайно касаясь колена Куроо. Неловко. Хочется вцепиться зубами в подушку, чтобы приглушить тяжёлое дыхание, когда пальцы, забираясь под полотенце, мажут по копчику. — Т-ты что делаешь?.. — раскрасневшись, спрашивает Кенма. — Глупый вопрос, малыш. Массаж делаю, — отвечает ровным тоном. А у самого всё тело уже горит. И если он не изведёт Кенму до того, как сдержанность в крысу испарится полностью, то всё пропало. Быть результатом реакции этого маленького худенького тела — небезопасно. Сексоопасно. И таким в невозможности совладать с собой животным, как сейчас, Куроо себя никогда не чувствовал. Огладив острые лопатки и ещё немного помассировав плечи, парень опускается ниже. Между делом трётся о Кенму как бы невзначай. Как бы невзначай предупреждает боевого товарища терпеть, а сам — кладёт ладонь на заднюю поверхность бедра и ведёт выше. Забирается под полотенце, скользит к ягодицам медленно, намереваясь проработать мышцы и здесь, и Кенма на удивление лежит смирно, только подрагивает и утыкается носом в подушку, невольно прогибаясь в спине. Куроо пробирается ко внутренней стороне бедра, слегка сжимает, кусает свои губы. Нет, это просто невыносимо. Кенма прижимает к бокам руки, сгибая их в локте, и это, блять, просто пиздец какую бурю эмоций внутри вызывает! И как это расценить — даже хер не знает. Просто стоит в непонятках, помогая осмыслить кенмино поведение. Это приглашение? Согласие? Дразнилка? Отказ? Эта же горячая ладонь перемещается к другому бедру: одна рука нужна Куроо для опоры. Он скользит ей ещё выше, большим пальцем пробираясь к ягодице. Пытается между, но Кенма резко сводит ноги вместе, смущённым лицом поворачиваясь: — Куда лезешь? — Мне остановиться? Провокация. Как же Куроо их любит, заведомо зная, что Кенма — ненавидит. Здесь, в прошлом. В будущем — обожает, даже подыгрывает. Но малыш сейчас не умеет. Не знает, как сделать это правильно, зато ненамеренно убивает всё, что здравого в Куроо осталось. — Мы можем закончить, — продолжает провоцировать, тут же впуская руку из-под полотенца. — Н-нет… Мы должны закончить… — мямлит тихо-тихо, полностью выдавая своё желание. — Тебе нравится? — тянет за край махровой ткани, полностью освобождая подрагивающие бёдра. — Угу… — прикусывает губу, пряча лицо за влажными волосами. — Хорошо. Куроо почти ложится на Кенму. Пахом вжимается ему между ягодиц, и покрывает окутанную мурашками спину поцелуями. Тянется к шее, массируя теперь каждый сантиметр кожи губами. Одной рукой проводит по тазовым косточкам, слегка обнимая, а после — целует лопатки, плавно перемещаясь к бокам. Парень под ним начинает ёрзать, дышит так рвано, тяжело, сжимая руками простынь. Трётся ягодицами Куроо о член, прижимается ими к нему, слегка приподнимая бёдра. — Какой нетерпеливый… — игривый шёпот слышится в ответ. Куроо обхватывает его за шею, притягивает к себе, заставляя выгнуться, пробирается носом через волосы и целует. Небольно прикусывает кожу, выбивая из парня сдавленный стон, а затем — грубо прижимает его к кровати. Тут же извиняется поцелуями и языком, оставляющим влажные следы между сведённых вместе лопаток. Изводит медленным движением вниз, следуя вдоль поясницы. Кенма дрожит. От этих губ на своём теле хочется плакать. Хочется и дальше чувствовать, насколько Куроо возбуждён, хочется к нему прижиматься, изводить так же, как изводит он, но по итогу сдаться, когда его язык скользит по копчику к ложбинке между ягодиц. Он и раньше делал с ним подобное: сжимал ягодицы, раздвигая их, опалял дыханием нежную кожу, вызывая невообразимое наслаждение. И раньше не появлялось сил отказаться от плена его горячего языка, ласкающего то место так страстно и в то же время нежно. Но сейчас в этом что-то совершенно иное, особенное, умелое, от которого всё тело будто сводит. Возможно, Кенма просто пьян и от этого теряет рассудок. Оправдывается этим всегда, когда начинает получать нереальное удовольствие от процесса; когда неистовое желание завладевает разумом, не позволяя думать о чём-то, кроме Куроо. Вжимается в матрас, не зная, куда себя деть. Прогибает поясницу: направляет или просто теряет над телом контроль — непонятно. А пальцы настолько сильно сжимают простынь, что даже через ткань на ладонях наверняка останутся следы от ногтей. Кенма скользит коленями по кровати, привстаёт на них, потому что больше справляться с этим не может. Стонет в подушку, зажимая зубами уголок, и млеет ещё больше, когда Куроо обхватывает его бёдра, одной рукой дотягивается до члена и начинает дрочить. — М-мха… чёрт… Куро… Кладёт свою руку поверх его руки, но Куроо так хитро из этого выкручивается, меняя их положение. Теперь ладонь Кенмы сдавливает член, а чужая, крепкая и до одури горячая, — управляет процессом. Куроо дрочит ему его же рукой, толкаясь языком внутрь, и колени начинают разъезжаться. Устоять слишком сложно. Всё тело от напряжения трясётся, и, Боги, Кенма действительно пытается оставаться в этой позе, готовясь полностью контроль над своим телом отдать. Но в этом нет необходимости — оно давно во власти Куроо. — С-стой… а-ах… подожди… Кенма хочет остановиться. Хотя бы на секунду, чтобы сделать полноценный вдох, чтобы перетерпеть это безумие, не позволив ему связаться с кровью, не позволив ему отравить себя. Но Куроо не останавливается. Языком скользит вниз к промежности, кончиком проводит по шву, и полной влажной поверхностью поднимается обратно, целуя попку. Изводит, дразнит, и это наталкивает на мысль, что зря, возможно, на подобное согласился. Однако сожаления нет. Ему не место. В пространстве этой кровати даже совесть спит. Или тоже наслаждается, заставляя Кенму о стеснении забыть, потому что просьбы заполнить его собой изнутри сами с губ срываются. Куроо это только тешит. Он добавляет к языку палец, толкается им внутрь, не упуская возможности припомнить Кенме кое-что. — Вау, ты мокрый. Две крайности. Два абсолютно разных Кенмы, и от того, которому семнадцать, Куроо кайфует не меньше. Вспоминает, как его раскрепощал, как сходил с ума от этой искренности в постели и больше никогда в его фырканья не верил, потому что знал, насколько сильно Кенме хотелось этого. Пальцы растягивают тугие мышцы. Внутри так узко, что Куроо теряет голову от предвкушения. От желания вбиться в него. Доставить ему неземное удовольствие, а после — кончить от осознания, что его малышу хорошо, самому. Но Кенма на грани. Вот-вот готовится упасть на кровать в сладкой истоме, а значит, Куроо приходится отстраниться. Он подходит к рюкзаку, достаёт из него пачку презервативов. Кенма переворачивается на спину, затуманенным взглядом наблюдая за действиями парня. Тяжело дышит, прикрывая пульсирующий, требующий долгожданной разрядки член рукой, и вздрагивает, когда Куроо вновь забирается на кровать. Разрывает блестящий пакетик. Пальцами оглаживает бёдра Кенмы, поднимаясь выше. Убирает его руку и надевает презерватив ему на член. — З-зачем?.. — дрожащим голосом спрашивает. — Чтобы ты не испачкал кровать, — объясняет Куроо. — А… себе? — А я тебя привык пачкать. Куроо прерывает все возражения поцелуем. Наваливается на Кенму, продолжая трахать его пальцами. Правильно говорят: «Вино развязывает язык». Оно вообще всё тело развязывает, и вкус этих чертовски мягких, искусанных губ отключает работу нейронов. Куроо и мечтать о таком не мог — завладеть телом его любимого семнадцатилетнего мальчика, который извивается под ним, тихонечко стонет, мычит, когда пальцы срываются по бугорку наслаждений. Парень массирует его и снаружи, надавливая на промежность, и Кенма от такой двойной стимуляции не выдерживает. Даже контролировать волну головокружительно оргазма не получается. Кенма кончает, заполняя тёплым семенем презерватив, сжимает внутри пальцы Куроо и притягивает его к себе, продолжая изливаться. — М-м, без рук… хороший мальчик, — шепчет на ухо, опускаясь к шее. Целует, вызывая бешеный поток мурашек. Куроо стягивает с Кенмы презерватив. Умещается между его ног, слизывая результат неземного удовольствия. Не даёт его члену обмякнуть. Скользит взглядом по его смущённому лицу, проводит языком по основанию, ведёт кончиком к головке и обхватывает её губами, начиная обсасывать. Заглатывает глубже. По меркам Кенмы — совсем глубоко. Член упирается Куроо в горло, проходит в него, и всё, что остаётся, — просто стиснуть от наслаждения зубы. Головка от второго оргазма слишком чувствительна. Тело вздрагивает каждый раз, когда парень языком мажет по ней. Кенма весь сжимается. И то подаётся бёдрами навстречу, то замирает, сводя Куроо с ума своим развязным поведением. Терпеть — им обоим становится невозможно. Отстраняясь лишь на пару мгновений, чтобы раздеться и выбросить презерватив в маленькое чёрное мусорное ведёрко, Куроо вновь припадает к губам Кенмы. Поступает предусмотрительно снова — разрывает второй пакетик, — и медленно-медленно входит в растянутое колечко. — О-ах… Куро… Ку-уро… Губы блуждают по лицу, оставляют на нём поцелуи. Кенма, привыкая к ощущениям, впивается пальцами в напряжённую спину, сводит их вместе, рисуя подушечками красные следы. Куроо в нём двигается медленно, дышит тяжело. — Ах, блять, как же охуенно… — шепчет на ухо, входя глубже. — Да… да, согласен… Кенма с ним солидарен. Понимает, что он в руках не мальчишки — опытного мужчины. Его мужчины. И так хорошо, как сейчас, последний раз было две недели назад. Плевать, мальчик или мужчина — Куроо слишком хорош всегда. И однажды Кенма в этом признается. Сам дойдёт до того, чтобы быть нежным не только в постели, а пока — просто наслаждается, прижимается всем телом к его взмокшему телу, тянется за поцелуем, еле перебирая губами. Куроо и сам забывает, как правильно целоваться. От ощущений кроет крепче всякого алкоголя. Голову кружит сильнее первой утренней сигареты. А когда Кенма сцепляет ноги на его бёдрах — сердце начинает биться быстрее, чем под адреналином. Секс здесь, в этой кровати на смятых простынях — мечта, оказавшаяся свершённой. Куроо часто вспоминал её в последнее время: мысли о свадьбе приводили к тому, с чего они начали. Оказаться здесь снова — просто, блять, чудо. Награда судьбы, медаль в форме сердца, которую Кенма вручил во имя любви. «Ты мой. Отныне и навеки», — сказал, отдав на самом деле нечто большее. Всего себя. Всего себя в тёплые руки, которые больше никогда его не отпустят. И Куроо, преисполняясь этой совершенной любовью, обмякает в объятиях Кенмы. Прячет слезящиеся глаза, зарываясь носом во влажные волосы. Толкается нерезко, плавно. В основном, трётся головкой о стеночки, а когда понимает, что накрывает, — вынимает из Кенмы член, кончая ему на живот. — Ну… слабовато, — задерживая дыхание, чтобы без запинок это проговорить, дразнится мальчик, что пару мгновений назад не помнил своего имени. — Это пока… — моментально подхватывает настрой Куроо, растирая семя по его животу. Переворачивает Кенму на бок, падает рядом и, тут же входя в него снова, шепчет: — Посмотрим, что ты скажешь после этого.