Компромисс не для нас

В Питере идёт снег. Густой, бесконечный, настоящий. Будто из детства. Белые крупные хлопья срываются с головокружительной высоты и не разбиваются. Миха смотрит на танец снежинок, отогревает дыханием замёрзшие пальцы. Красиво, думается ему. Ново и чисто, как в школьном дневнике первого сентября. И не важно, что там, под снегом, грязь да собачьи какашки. Сейчас их не видно, значит, их нет. Неверный наивный вывод? Да. Потому что по-другому нельзя. Последний шанс. Сделка с самим собой во спасение… чего? Он и сам не знает. Миха прячется в глубоком капюшоне и бредёт к дороге. Позади остаётся идеально строгое и правильное здание медцентра. Пусть там же останутся поставленные диагнозы и кипы рекомендаций. Поздно что-то менять. Такси приезжает не сразу. Ещё бы, такой снегопад. Город захлебнулся пробками и задыхается. На лбу водителя заламывается страдальческая складка, когда он слышит от Михи: — В Купчино. — Часа за три доберёмся, — цедит сквозь зубы уставший таксист. — Устраивает? Не торопитесь? — На два года опоздал, — усмехается Миха. Снежинки тают на чёрной коже сидения. Миша трезв. Чист как стёклышко. Как стерильный шприц. Как скальпель в операционной. Скрипит аж в такт мыслям. Им тесно, они трутся друг об друга и… звучат. Забивают эфир. Мешают. Нечёткие, похожие на вязкий кисель. Пытаешься выловить одну — ускользает. Под мерную качку Миша засыпает. Мало спал сегодня. И вчера. Скоро большой сольный концерт, скоро новые спектакли Тодда. Нет времени на сон. Есть время на эту поездку. Двор мягко освещён фонарями. Снега уже по колено, вот это зима постаралась. В углу скребётся дворник, вступил в бой со стихией. Дурак и молния. Смельчак и ветер. Узбек и снег. Двор почти незнакомый. Миша с трудом соображает, куда именно выходят окна. Шестой, седьмой этаж… А, вот он, восьмой. Высоко забрался, Андрюх. Из грязи в князи? Миша отвешивает себе пощёчину и прикладывает к щеке снег. Нет, он пришёл сюда вовсе не сраться. Хватит. Ему нужно совсем другое. Примирение. Прощение. Прощание? Скамейка твёрдая и холодная. Миха садится прямо на заснеженные бруски, приминая, и совсем затихает. Что делать дальше? Закоченевшими пальцами закуривает и достаёт новенький мобильник. Опять кнопочный. Куда пропал предыдущий? Эх, кабы знать. Без вести утерян. Почтим память минутой молчания. Еле попадая по кнопкам, набирает знакомый номер. Гудки длинные и долгие, как сама жизнь. Ну где ты, Князев? Не берёт. Гасится, наверное. Под косуху сквозь толстовку пробирается холод. Миху потряхивает. Щёки заливает недобрым румянцем. В горле будто кошки насрали и скребутся, зарывают свои грязные делишки. Мишка откашливается. Ему очень холодно, ноги немеют, но лоб покрывается испариной. Лицо горит, растирание снегом уже не помогает. С кончика носа капают прозрачные сопли. Ей-богу, если б он не был чист, он бы подумал, что подбирается ломка. Но это не она. Это просто… Простуда? Температура? Ё-моё, неужели заболел? Очень вовремя, конечно. Миха съёживается. По-хорошему, надо возвращаться домой. А, нет, отец уже там. С Олей они снова вдрызг разругались. Остаётся точка. Миша решает подождать ещё полчаса. Наваливается на спинку, снова кашляет. Во дворе наплывами людно: машины, дети, собаки, но за пеленой снега на Горшка никто не обращает внимания. Мысли путанно крутятся вокруг Андрея. Обижаться уже нет никаких сил. Всё, выдохся. Сдулся, как мыльный пузырь. Под воспалёнными веками мелькают другие картинки. Улыбка, солнце, смех. Времена, когда они были счастливы. Толчок в плечо такой знакомый. Родной такой, до боли, до сладкой судороги в душе. И голос: — Миха? Ну неужели. Андрей. Под мышкой у него дрожит и перебирает лапками собачонка в дурацком пёстром комбинезончике, а рядом с Мишкиной ногой заливисто тявкает ещё одна. — Ты как тут? Князев присматривается, жмурится. Мог бы, принюхался и лизнул, но вместо него это делают чихуашки. — Тебя жду. Поговорить, — голос у Михи хрипит и прерывается, — надо. Или? Он вопросительно вскидывает взгляд и не может ничего прочитать по лицу Андрея. Голова плывёт и опасно кружится. Идиотская температура, ну нахера так шкалить? Князь пристально вглядывается в лицо. — Ну, пойдём, Михал Юрич. Тьфу ты, опять это его дурацкое обращение. Отмежевался, сволочь. Миха бы ушёл, да ноги не носят. Хочется в тепло и лечь. В князевской прихожей его совсем размазывает. Силы находятся лишь на вопрос: — Ты один? — Да, Агатка с Алисой у мамы гостят. Башка раскалывается на части, как грецкий орех. Князь, вытряхивая собак из одежёк, продолжает вглядываться в Миху. Это унизительно, но Миша молчит. Оправдываться, что тупо подцепил вирусню, потому что всю неделю по больничкам таскался? Нет уж, увольте. Андрей треплется о всякой чепухе. Похоже, копит силы, чтобы отражать удары. Но Миша не хочет его уничтожать. Миша хочет… Чего-то другого. Того самого. Когда всё напополам, и за спинами не навалено дерьма. Но оно там есть, и оно воняет. — Проходи. По коньячку или вискарик? — Подшился. Ё-моё… Мишу неудержимо клонит к кухонному диванчику. Он упирается локтями в стол, пока Андрей хлопает дверцами навесного шкафа. От надсадного кашля дребезжат ложечки в кружках. Миша ловит в его взгляде смущение и робость. Андрей боится. Помнит, каково это. Одна неудачная фраза — и полыхнёт. — Я не хочу ругаться, Андрюх. — Вижу. — Давай просто… Помолчим? А то всё время трындим, пиздимся потом. Надоело. Андрей садится сбоку и вроде хочет положить ладонь поверх горшенёвской горячей ручищи, но останавливается в десятке сантиметров. Снег идёт. Двое молчат. Чай остывает, паром растворяясь в воздухе. Андрей подталкивает к Михе чашку и вазочку с мёдом, медлит и всё-таки накрывает его руку смелым широким жестом. Миха поворачивает ладонь поудобнее и сплетается с ним пальцами.