Сорочьи перья

По ту сторону реки ничего не было — ни жизни, ни смерти; так твердила мать, когда Марыська заглядывалась на молчаливые спокойные воды реки Смородины и на лес, шумящий на том берегу. Тогда Марыська кивала, склоняя голову, но все равно украдкой поглядывала. Через Смородину стояли крепкие надежные мосты, старые, как сам мир, но ни один человек не мог на них ступить — мальчишки пытались. Поговаривали, в каждом поколении находились смелые глупцы, но невидимая ворожба удерживала и их и не давала и шага сделать на твердые доски. Марыська их видела. Потом парней схватили, отволокли в Сосновку, и староста прилюдно сек их, приговаривая, что они пытались беду навлечь на всю деревню, а мальчишки, вчера казавшиеся героями, униженно выли и стонали. Марыська всегда жалостливая была, не выдержала — побежала домой, села за прялку, чтобы успокоиться. Она много думала про неприступные мосты и обжигающие воды Смородины-реки. Она знала, что говорили: хочешь незаметно кого-то убить — сбрось его в Смородину, выжжет до костей, праха не оставит. Но, слава Белому богу, такого уже давно не случалось, и жили в Сосновке мирно да тихо. Только на ночь двери запирали, чтобы никакой упырь с той стороны не пробрался и не напился крови. Иногда, правда, раздавался крик заполошный: «Волкодлаки!», тогда нужно было прятаться, сидеть тихо. Волкодлаки забирали иногда скотину, а людей не трогали, и Марыська невольно думала, что им, наверное, нечего есть, раз они приходили к человеческому жилью, как обычные лесные волки, и утаскивали ягнят. Она мечтала о Лихолесье, представляла что-то невиданное, но оставалась на месте. Храбрости у Марыськи не было ни на грош. Тем днем она отправилась в ближайший лесок, чтобы ягод набрать. Где-то рядом плескалась Смородина, а клочок леса казался совсем маленьким и невзрачным по сравнению с заросшей чащей Лихолесья на том берегу. Правда, вблизи реки по обе стороны осталось выжженное поле — это Марыська давно уже разглядела. Говорили, что когда-то тут битва была между нечистью во главе с царем Кощеем и войском Китеж-града, и землю пожгли ворожбой — ничего на ней больше не рождалось. Марыська этого не помнила, тогда маленькая была совсем… Она бережно срывала ягоды в корзину, стараясь не раздавить пальцами; дикая малина уродилась в этом году. Думала о своем, о заботах домашних, о том, как с мамкой будут варенье делать… А потом на лесок налетел ветер, затрепал кроны, прокатился, даже юбку Марыське дернул, что она испуганно охнула. Замерла, насторожившись. А сверху камнем упало что-то — птица! Марыська резво отпрыгнула, едва корзинку не перевернув, вскрикнула. На траве замер, трепеща, большой черный ворон, задергал крылом, а потом рябью пошел, как отражение на воде. Марыська глазам не поверила: миг назад перед ней лежала несчастная подбитая птица, а теперь растянулся юноша — в неловком изломанном положении, как будто дядька Мирослав, который с крыши сорвался прошлым летом. Марыську учили, что ворожба страшная, мерзкая, что твари из Лихолесья кровь ее выпьют, ни капельки не оставят, но этот… колдун не казался опасным. Приоткрыл один черный глаз, птичий, нелюдской, слабо проскрипел что-то. Рука была странно вывернута. Несмело она подошла, села на траву. Пахло кровью; черный рукав пропитался, отяжелел. Кровь была красная, как у человека, и Марыська невольно осмелела. Окажись перед ней парень из Сосновки, она бы не отважилась его касаться, но этот был чужой, да и навредить ей не мог — он едва способен был взглянуть на нее, голова бестолково моталась. Дышал прерывисто, в груди что-то хрипело. Ей стоило позвать кого-нибудь, но Марыська не отважилась — побоялась, что добьют. Хотя никто не желал бы ссориться с Лихолесьем… Она не стала его передвигать, а оторвала от рубахи чистый кусок, сбегала к лесному ручейку, намочила. Промыла странную рану на боку — похожа, будто ножом полоснули, но разрез слишком чистый, прямой. Вывернутая рука была сломана, и Марыська вспомнила, чему ее учила бабка, умевшая раны заговаривать: примотала палками, чтобы кости не сместились. Нашептала что-то, пожелала поправления поскорее. Выдохнула, отстраняясь. Юноша провалился в глубокий лихорадочный сон. Марыська оставила ему корзинку с ягодами, потому что больше у нее ничего не было. Повернулась и поспешила к деревне. Матери она сказала, что корзинку потеряла по глупости, но это был первый раз, когда Марыська так делала, поэтому ей простили — да и корзина та оказалась старая, не жалко. Историю Марыська наплела нескладную, кривую, но мать была занята, а время малины и близко не прошло — ничего страшного не случилось. На следующий день Марыська за завтраком умыкнула кусок хлеба, взяла с собой и несколько яблок. Пока мать не видела, забралась в сундук, выволокла старую рубаху брата — тот давно из нее вырос, но одежку оставили для будущих Марыськиных сыновей. Ворот украшала тонкая вышивка — бабка старалась, вплетала старые узоры. Не стоило бы отдавать ее незнакомцу, но у Марыськи сердце болело от жалости к нему, раненому. Прикрыв все тряпицей в корзине, Марыська поспешила к леску. Она надеялась, что больше никто раненого не нашел, но мало кто ходил к мертвой земле, к самой Смородине — боялись, а бабка Марыськи, хитро улыбаясь, показывала ей самые вкусные места, с тех пор она и не страшилась туда ступать. Но теперь… Марыська испуганно подумала, что на нее могут напасть упыри из Лихолесья, волкодлаки — решат, что она ранила их колдуна… Он встретил ее бледной улыбкой — узнал. Притаился в кустах, пока не убедился, что это Марыська, тихо крикнул — его голос напоминал птичий куда больше, чем ей показалось в первый раз. — Спасибо, хозяйка, — он низко склонил голову, выказывая уважение, и хотел было вскочить, чтобы поклониться, но Марыська испуганно его удержала, чтобы не потревожить раны. Улыбаясь, он показал ей закрывшийся порез. Марыська невольно задохнулась, рассматривая его всего — теперь страх не застилал глаза. Он не похож был на парней из Сосновки, что уже к ней сватались. Кожа бледная и тонкая, как у девицы; лицо узкое и изящное; глаза темные, блестящие. Мягких черных волос так и хотелось коснуться. — Ворон, — сказал он почтительно. Как будто вручил ей свое имя. — А я… Марыська, Марья, — сказала она, вдруг застыдившись своего девчоночьего прозвища. — Как моя королевна, — заметил он и, видя любопытство Марыськи, добавил: — Марья Моревна, королевна Лихолесья, жена Кощеева. Она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть от ужаса, потому что тотчас же представила что-то страшное, кошмарное, о чем всегда предупреждали в деревне — и то, что они с ней носили одно имя, вдруг напугало Марыську больше всего. Она поглядела на Ворона, трепеща, готовая, что он сейчас порывисто вскочит, уволочет ее в Лихолесье навсегда… Но он с любопытством потянулся к корзинке с гостинцами. Склонял голову совсем по-птичьи, чуть набок. — Ты… и вправду птица, — несмело сказала Марыська, наблюдая за ним. — А ты человек, — смешливо заметил он. — Мои крылья нужны Лихолесью, потому что птица всюду пролетит, за всеми подсмотрит. Я — их глаза и уши в Китеж-граде и его окрестностях, но… — Ворон кивнул на сломанную руку, — в этот раз досталось мне от белых чародеев, почуяли. Марыська испуганно замерла, будто боясь услышать в уютной тишине леса шаги княжеских воинов — они пугали ее столько же, сколько страшные упыри с той стороны. — Я сумел оторваться, — успокоил ее Ворон. — Но крыло сломано, на ту сторону я не перелечу. Мост неблизко, рисковать я не желаю, — пояснил он. — Госпожа, не могла бы ты помочь мне с рукой? Она испуганно отпрянула; Марыське вдруг ясно стало, отчего Ворон с ней так добр и почтителен — не только за еду, что она принесла. — Я не ведьма! — испуганно воскликнула она, отпрянув. — Ты излечила открытую рану, — напомнил Ворон, разумно кивнув. — Я чувствую, что знаю тебя… Твою кровь. С этой стороны границы всегда должна быть ведьма, чтобы хранить и оберегать. — Бабушка… — протянула Марыська. — Я не знаю больше наговоров, только тот, которым затворила кровь. Прости. Я не думала, что это поможет. И Ворон остался. С благодарностью принял от нее рубаху, пригляделся к узорам. Он обращался с Марыськой так, что она и сама себя почувствовала королевной, а потому от всей души старалась сделать ему приятное, стала меньше есть, но продолжила таскать куски. Многие видели Марыську спешащей в сторону Смородины-реки, и мать тревожилась. — Ты в детстве бродила там, вечно убегала, — раздраженно бросила она. — Все смотрела на воду. Ворон рассказывал о Лихолесье, и Марыське чудилось, что там живут такие же обычные, даже отчасти скучные существа. Только вместе хмурых дядек там лохматые волкодлаки, а вместо смешливых девушек — ведьмы, проводящие странные ритуалы. Он вспоминал о ворожбе, битвах, о лесных охотах с Марьей Моревной, о том, как нечисть веселилась в лесу в праздничные дни — как взмывали ввысь пары над кострами, как пели, выли и смеялись. — Нет, ты не с нашей стороны, — успокоил Ворон, когда она отважилась спросить его, что ей делать. — Ты — граница, моя госпожа. Твое место здесь. И это странно успокоило Марыську. Когда пришла пора уходить, он с наслаждением потянулся, двинул выздоровевшей рукой. Кости срослись куда быстрее, чем обычно, и Марыська не знала, от ее неумелого заговора это случилось или потому что Ворон был волшебной птицей. Но она с теплой улыбкой наблюдала за ним, сразу повеселевшим, почуявшим свободу, только сердце у нее сдавило неясной тоской. Он вручил ей красивое черное перо, переливающееся, как будто драгоценное. — Если будет нужна помощь, позови меня — прилечу в любой час, — сказал Ворон, поклялся. — Я обязан тебе жизнью. Она не знала, как стоит прощаться. Поэтому просто кивнула, дрожа. Ворон ударился о землю, взвился птицей в небо, огласив лесок торжествующим карканьем — пронзительным и громким. Марыська все стояла, прижимая перо к груди. Та сторона больше не казалась ей такой страшной и завораживающей. У нее было много дел на своей.