Сорочьи перья

Потом говорили — сорока-воровка, ведьма подлая, детей крадет да утаскивает в свое мерзкое гнездо, а что там с ними делает — даже Белый бог не ведает, потому что он на такую черную ворожбу глядеть не может. Потом говорили — сороки проклинали человеческий род, беду приносили на черно-белых перьях, как будто в издевку над их богами. Она никогда никого не крала. Но спасла. Летела, обернувшись сорокой, увидела ребенка, брошенного на краю леса. Росава опустилась, нырнув вниз, на отчаянный детский плач, ударилась о землю — стала человеком. Подняла ребенка, взяла на руки, покачала — откуда взялась эта наука, Росава не знала, потому что у нее детей своих не было. Но была память от матерей из сотен колен. Ребенок взглянул на нее и расплакался еще сильнее, сморщив личико, показавшееся Росаве страшно некрасивым. Но она, как говорили ей когда-то, пока она не научилась ворожить и призывать силы, спавшие в земле, тоже была некрасива, и это не беда. Росава знала, что ребенок слаб и беспомощен — и что он нуждается в ком-то, чтобы выжить. Рядом была деревня, и Росава почувствовала, что оттуда его принесли. Весна стояла голодная; урожай в том году не уродился, и в том обвиняли ведьм, но Росава глупа не была, знала — иногда земля истощается, иногда ей нужна передышка. Все в мире было устроено разумно, верно. Но люди голодали, и к исходу зимы еда закончилась вовсе. Пролетая над деревней, Росава это чувствовала — и ничем не могла им помочь. Да и не хотела. Знала, что не примут ее помощь, еще камнями закидают, а старый служитель Белобога будет визжать о грехе и читать молитвы. Кто-то из деревни хотел избавиться от ребенка, от лишнего рта. Росава могла бы поворожить, узнать о матери, бросившей свое дитя, но ей дела не было до этого, до людей. Ребенка отдали судьбе, и Росава была ведьмой, и Росава была той, кто мог судьбу переплести. А потом она забрала его с собой, хотя идти пришлось долго, не так свободно, как в небе лететь. Младенец плакал и жаловался, но это были не такие страшные жертвы, и Росава справилась — и скоро научилась терпеть его задыхающийся рев. В пещере на склоне горы ее ждало родное гнездо — и зелье, которым она согревалась в суровую зиму, что придавало ей сил. Ребенка оно тоже успокоило и напоило почти так же, как материнское молоко. — Мальчик, — вздохнула Росава с сожалением, когда осмотрела притихшее, почти заснувшее человеческое дитя. Поглядела на пробивающиеся золотистые волосы, коснулась их, мягких, совсем младенческих… Была бы девочка — научила бы всему, что умела. Ребенка она назвала Пересветом, потому что нужно было как-то назвать. А потом пришлось воровать. Красть у людей, потому что в ведьминском жилище не было никаких детских вещей. Она пробиралась, чтобы унести еду, она хватала развешанные для сушки тряпки, чтобы сделать из них пеленки, а потом и одежку уносила, все проклиная то, как быстро Пересвет растет. «Сорока-воровка», — говорили люди. А потом пошел слух, что ведьма стала красть детей, но она лишь смеялась — то, как их народ винил других в собственных грехах. Как будто женщины не душили и не оставляли в лесу нежеланных детей. Пересвет вырос быстро, Росава и оглянуться не успела. Уже начал говорить, все бегал за ней, узнавал и в человеческом, и в птичьем обличье. Когда Росава улетала и воровала по деревням, он подолгу сидел у входа в пещеру, как потерянный волчонок, а потом радостно носился вокруг нее, и потому Росава стала исчезать реже — теперь, когда им не так много было нужно. Ее предупреждали о дурных слухах, но Росава отмахивался от знакомых ведьм. Она была еще молода и смела, а потому не боялась кинуться к храму Белого бога и схватить оттуда оставленные свечи, чтобы из воска вылепить Пересвету игрушки. Не страшилась показываться народу — те всегда знали, что ведьма рядом живет, да только никто не догадывался, где именно. Пересвет называл ее матерью и помогал во всем, что мог постичь: убирал в пещере, когда Росава спала, истощенная ночными полетами, старался помочь по хозяйству, научился с ее помощью плести корзинки, чтобы ходить за ягодами и грибами. И пусть проклянет ее Черный бог, если сердце Росавы не ныло, когда семилетний мальчонка выбегал ей навстречу с очередной поделкой, улыбаясь беззубым ртом. Росава, признаться, на какой-то момент забыла, что у человечьих детей выпадают ранние зубы, а потом чуть не сошла с ума, когда заметила. Но успокоилась, вспомнила. Знания о мире людей она тоже крала, подглядывала, потому что сын ее был человеком, и учить его нужно было жить по-людски. Росава знала, что однажды ему тесно станет в ее уютном гнезде и мальчику захочется повидать мир, но до того было еще далеко, и она не хотела об этом думать. Пересвет научился различать лесные травы, и, хотя не мог приготовить колдовской отвар, что открывал глаза на истинный свет мира, справлялся с простецкими примочками и лекарствами от всяких простуд — то, чем так похвалялись деревенские знахарки. На настоящую ворожбу это нисколько не походило, но Росава все равно радовалась и хвалила его, ласково трепля по золотистым кудрям. — Однажды я тебе покажу мир, — обещала Росава часто, глядя на сына с гордостью. — Ты не похож на людей, но ты их породы… — Мне и здесь хорошо, — пожимал плечами Пересвет. В лесу под горой не было одиноко: ее посещали другие ведьмы, всегда можно было обратиться к лесным духам… Те любили Пересвета и часто играли с ним в детстве, пока тому не наскучили ребяческие забавы. Однажды Росава украла для него клинок, но сын выглядел с ним так нелепо и неловко, что ей по настоянию Пересвета пришлось вернуть меч на место: хорошая сталь стоила дорого, а деревенской семье скоро нужно было отправлять сына на войну. Росава послушалась. Люди еще долго потом ругали ни в чем не повинного домового, когда меч нашелся… Он не был воином, ее Пересвет. Да и сама Росава никогда не была, хотя среди ведьм немало тех, кто любит битву. Она предпочитала уединенную пещеру и лесную свободу. Но как-то утром Росава увидела кровавый рассвет и тогда поняла, что счастливым дням пришел конец. Пыталась отослать Пересвета, но толком не объяснила своего беспокойства, и упрямый сын остался. Ему было двенадцать весен, и он становился все более непокорным — как и любой юнец. Они пришли вскоре, поднялись к пещере. В руках сверкало оружие — и с ним люди выглядели угрожающе, и Росаве не хотелось смеяться. За ними следовал священник, бормоча молитвы, и Росава почувствовала слабую боль, бьющую в висок. А потом вперед вышел человек — староста деревни, как назвался. Походил на Пересвета, как отражение на воде. Зыбкое от прожитых лет. — Ты моего сына украла, ведьма! — запальчиво выкрикнул он, оглядев и Росаву, и мальчишку, что стоял с ней рядом. Они знали, что будут закрывать друг друга собой, а потом встали плечом к плечу. — Я его не крала! — прошипела Росава. — Твоя жена убила его. Или ты приказал это сделать — мне до того нет дела! У ребенка не было имени, и я назвала его — Пересвет. У него не было родни, и я забрала его. — Ты лжешь! — рявкнул староста. — Я искал своего сына! А ты… сорока-воровка — это все знают! Люди поддержали его ревом. Они не боялись ведьму, потому что их было много. Потому что проклятый священник все молился своему богу. И потому что Росава не могла бы похоронить их всех под этой город, пока рядом стоял ее сын. Она пожалела, что вернула меч. Так она бы забрала чью-то жизнь с собой. Росава рванулась, выпуская когти, зарычала диким зверем, схлестываясь с каким-то воином, кинувшимся прикрыть своим телом старосту. Но на нее накинули сверху сеть, и та стала жечься — конопля! Росава завыла, застонала, вцепляясь в сетку руками, пытаясь ее разодрать — но тщетно. — Мама! — до нее донесся крик Пересвета, кинувшегося к ней из рук мужчин. — Что вы делаете?! — Беги! — вскричала она. Сил ее хватило бы, может, чтобы освободиться. Но она схватилась за Пересвета, дернула его с места, направляя куда-то далеко, дальше отсюда, от ужасных людей, от жгучих сетей, от сказок про сороку-воровку. Он закричал, пытаясь вырваться, вернуться к ней, но сильный вихрь подхватил его и потащил прочь, сметя половину крестьянского воинства. Обессиленная, Росава упала на землю. Потом говорили — когда ведьму сжигали, она только смеялась. И кричала в небо, что она не украла ни одного дитя — что всех их загубили люди этой деревни и окрестных, заслышавшие про страшную ведьму. Но ее уже никто не слушал.