Десять талонов

Я вернулся обратно весь мокрый с ног до головы и вручил Костику зонт. Он уже досмотрел фильм и глядел на меня с недоверием. — А если дождь кислотный? Или, как его, радиационный? — Меня же не разъело, — пробурчал я и рухнул в свое кресло. Перед глазами еще стоял Танечкин яростный взгляд. Я отошел только к середине ночи. Костик погасил часть ламп, и теперь зона с турникетами тонула в полумраке, а нашу комнатку освещали лишь голубые экраны. На левом нижнем возникла темная фигура: охранник из команды, отвечавших за лаборатории в подвале, помахал нам рукой. — Сычев, слышишь? — неожиданно позвал Костик. Голос у него был необычно задумчивый и приглушенный. Он все еще смотрел на тот монитор, где только что был другой охранник. — Мм? — сонный, я отозвался не сразу. Я полулежал в кресле, вытянув ноги и запрокинув голову. На руке на коммуникаторе все еще горел нерешенный квадратик судоку. — Говорят, где Вишневецкий с ребятами сидят, там у них не этаж подвала, а гораздо больше, — заговорщицким полушепотом начал он. — Бункер, что ли? — оживился я. После прочтения книг о катастрофе и устройстве Союза меня интересовало все, что могла скрывать Партия. — Типа того. Да такой, что соединяется с метро и, возможно, уходит ниже… Я молчал, раздумывая. Метро закрыли много лет назад, потому что под землей было сложнее обнаружить и изолировать аномалию. Пропадали люди и целые поезда, а те, кто возвращался, представляли собой перекрученное пространством месиво или вовсе… Были странными. Говорили, что в некоторых туннелях стоял туман или находились большие скопления слизи, но документальных подтверждений не было. — Так вот, — продолжил Костик. Тени легли на его лицо, визуально делая старше. — Я смотрел старые карты, наш НИИ стоит над самым глубоким тоннелем, это станция Ноябрьская… Входа в метро около НИИ я не видел. Вероятно, его закрыли и сравняли с землей. — Ну и? — Так вот, есть легенда именно про фиолетовую ветку, — продолжил парень, облизнув пересохшие губы. — Если спуститься в три часа дня или ночи на Ноябрьскую, положить на рельсы кусок мяса и загадать желание, то оно сбудется. Только надо сваливать до того, как поезд… — Поезда же не ходят, — тихо перебил я. Проникшись атмосферой, не хотелось разрушать эту тревожную тишину и таинственный полумрак. — Понятно, что за так не ходят. Это не обычный поезд, — пояснил Костик. — Смотреть нельзя на него, иначе — смерть. Надо уходить не оборачиваясь, обязательно подниматься по эскалатору и говорить: Рельсы-рельсы веревочки. Плотное и влажное. Шью мясо свежее, дорогу зашиваю. Играли детки клубочком, ниточку потеряли… Я застыл, глядя на Костика с необъяснимой тревогой, пока он говорил и говорил считалочку без рифмы. Мне почему-то вспомнилось, как я слышал в подвале НИИ рокотание и чувствовал дрожь, словно от далекого поезда, — тогда я подумал, что это какая-то турбина в одной из подвальных лабораторий, которую ученые не выключили на ночь. — А если желание сложное, или срочное… Надо живого человека положить. Тогда точно сбудется. Смущенный охватившей меня трусостью, я отвел взгляд. Случайно посмотрел на один из экранов — время было три часа ночи ровно. Вдруг что-то зашипело и пискнуло в темноте. Впечатленые, мы заорали благим матом и повскакивали с мест. Это оказалась всего лишь рация. Васильев внимательно дослушал до конца. Я не спешил рассказывать ему про Танечку, но почему-то байка Костика сама пришла на ум. За окном было еще светло, но уже вечерело. Днем, пока я спал, шел дождь, и теперь робкие лучи низкого солнца освещали черный мокрый асфальт и коричневые хрущи, окруженные когтистыми лапами деревьев, еще не подернувшихся листвой. Васильев возил по дну миски остатки жареной каши с крошеным белковым батончиком. — А я был в подземке, — сказал Васильев, немного поразмыслив. За время жизни на кольцевой друг порядком изменился. Посерьезнел, стал неуловимо взрослее, хотя вроде остался таким же — светленький и худощавый, с открытым взглядом светлых глаз. Мне казалось, что я переменился больше. — Как глубоко? — спросил я. Все мы детьми разбирали кирпичи и лазили в получившуюся щель в подземные переходы. К эскалаторам пройти было невозможно: стояли прочные гермодвери.  — Достаточно, — уклончиво ответил он, все еще ковыряя кашу. Она оказалась на редкость паршивой. — На станции я был. Рельсы видел. — А поезда? — До поездов это надо по тоннелям идти в отстойники. Говорят, всякие сектанты да совсем отчаянные ходят. А я как-то… Да зачем оно надо, — Васильев повел плечом. — Еще вляпаешься в аномалию. Ну его. Я забрал у него кашу и доел, быстро глотая и не чувствуя вкуса. Каша не была гречкой или перловкой — она была просто мерзкой кашей из концентрата «пальчики оближешь». Потом покурили самокрутку на двоих, выдыхая горький дым в приоткрытое окно. Эта коммуналка с одной комнаткой на нас троих, горячей ванной за стенкой и просторной кухней на всех жильцов казалась раем на земле после трущоб, но меня продолжало тяготить чувство вины. Васильев, впрочем, молчал. — Пойду Аньку встречать, — лишь равнодушно бросил он, когда я раздавил окурок в жестяной баночке. Я тоже поднялся. Работа ждала. Танечку мне посчастливилось увидеть на следующий день. Я пришел на час раньше, подменить Аксенова, которому надо было куда-то бежать — он обещал мне табаку и консерву с настоящим паштетом, а не соевым. Студенты приехали организованной группой. Я парадно открыл дверь и опустил вертушку турникета — пропуск был не у многих. Свежие и жизнерадостные, студенты галдели, обсуждая НИИ и предстоящие опыты. Они планировали что-то масштабное: эксперименты со слизью, изучение радиации, говорили что-то и о преломлении пространства… Наблюдать блестящие глаза и умные лица было приятно, но, отчасти, я завидовал им. В конце-концов, мне тоже было двадцать, но в отличие от них я не имел возможности наслаждаться беззаботной молодостью. — Вам от какого кабинета ключик? — поинтересовался я, когда группа студентов собралась около стола. Страницы раскрытого журнала тревожно дернулись, приподнятые порывом ветра. — От семьсот пятнадцатого. Вперед выступил юноша в сером шерстяном пальто и легком шарфике — как партиец какой-нибудь. Членов Партии никто никогда не видел, но представляли их именно так. Аккуратненький. Прилизанный. В очочках с золотой оправой. За плечом у него стояла Танечка, румяная после свежести улицы. На этот раз ее светлые волосы были собраны в пучок, и взгляд казался строгим. Мне стало неловко: я был простым стриженным под троечку охранником в расстегнутом зеленом бушлате, и, конечно, был гораздо менее достоин Танечки, чем любой ее однокурсник. — А вы у нас разве числитесь? — спросил я. Пусть на проходной обычно сидел Аксенов, а не я, такого интеллигентика я бы запомнил. Но я видел его впервые. А значит, ключа ему было не положено. Мне было любопытно, вступится ли Танечка, но она лишь равнодушно смотрела на меня. — Зато я числюсь, — выступил вперед другой студент, Митрохин, лохматый и прыщавый. Митрохина я знал. Он любил пожаловаться на очередь в столовке или споткнуться о ведро уборщицы, будучи слишком задумчивым и погруженным в себя и свои исследования. — Не забудьте оставить верхнюю одежду в гардеробе. Довольный Митрохин с ключом повел остальных к лестнице. — А пакетик куда? — девушка с веселыми хвостиками продемонстрировала мне черный в полоску пакет. Я замялся, пытаясь не потерять из вида Танечку, но все было тщетно — она растворилась в толпе. — Туда же, в гардероб, — с легкой досадой ответил я и тут же одернул себя. Девушка была не виновата. Она улыбнулась и замялась, словно хотела спросить что-то еще, но не знала, что. — А если я потеряюсь? Ваш НИИ такой огромный, — кокетливо протянула она. Я смутился, догадываясь, к чему она клонит. Это было неожиданно. Я привык, что Васильев красавчик, и им интересуются девчата, а я… — Не потеряетесь, — улыбнулся я. — Мы найдем вас по камерам, если что. Когда девушка наконец ушла, я вернулся в комнату охраны. Костик еще не пришел, заканчивали смену Бутко и Копейкин, мужики лет по сорок пять, бывшие солдаты, как и многие здесь. Недолго проработав в НИИ, я уже понял, почему нас с Костиком, маленьких и неопытных, поставили именно в ночные смены в главном здании — это была самая безопасная, самая легкая работа. — Чего, Сычев, девочек клеишь? — оскалился в усмешке Копейкин. Мне он казался недобрым. Если в пренебрежении начальника охраны, Теплякова, было больше почти отеческой тревоги, но от невысокого корявого Копейкина так и сквозило негативом. — Сами липнут, — отмахнулся я и полез за пачкой кофе. Хотелось взбодриться — меня ждала долгая ночь. Кофе «завтрак трудящегося» представлял из себя измельченные в пыль шляпки жареного пищевого гриба с разными добавками. Он заваривался в черную густую жижу и имел приятный горьковатый вкус. Как и любой ликвидатор и трущобинец, я питал к грибам недоверие, но Костик убедил меня, что фабричный гриб совершенно безопасен. Впрочем, из каши я все еще предпочитал его выковыривать. Наконец Бутко и Копейкин ушли. Расходились и сотрудники НИИ: вместо Аксенова я забирал ключи и следил за журналом, попутно потягивая горячий «завтрак трудящегося». Костик примчался с опозданием на час. Взмыленный и растерянный он пожаловался на автобус, сломавшийся прямо посреди дороги. Потом вдруг замер, и, подняв палец вверх, торжественно объявил: — Вспомнил! Я встретил у КПП Леонтьича из семьсот двадцатого. Там какие-то его студенты в соседнем, он их курирует, сказал гнать их по домам, а то завтра на занятия не проснутся. Парень выдохнул, договорив, и бросил увесистый рюкзак под стол. Я понимал, о каких студентах речь. — Я схожу, — коротко ответил я. — Кофе будешь? Я только заварил вторую порцию. — М-м, завтрак трудяги, — Костик блаженно втянул носом терпкий запах и, плюхнувшись в кресло, придвинул к себе мою кружку. — Еще бы «комсомольских»… — Кончились. Парень с грустью вздохнул. Мне сейчас думалось не о тех комсомольцах, которые вафли, а о вполне конкретной комсомолке. Что вообще значило это слово? Комитет Союзной Молодежи? Компания Сомнительных Молчунов? Играя сам с собой в мысленный кроссворд, я поднялся по лестнице и дождался лифт. Как и пищевые грибы, лифты вызывали у меня смутную тревогу, хотя, казалось, были созданы человеком на благо человека. Я вообще опасался маленьких закрытых пространств, но сейчас слишком торопился. Двери в семьсот четырнадцатый и семьсот пятнадцатый были распахнуты, и в широком коридоре, уже темном, слышался бурный гомон обсуждений и споров. Натыкаться на Федоренко, коллегу руководителя студенческой группы, я не хотел, а потому заглянул прямиком в тот кабинет, от которого комсомольцы брали ключ. В небольшой лаборатории с единственным окном кипела работа. На столах стояли какие-то склянки, емкости для радиоактивного сырья и отходов, чудные датчики и приборы. Студентов оказалось всего трое: Танечка, умник в очочках и Митрохин. Плащик умника исчез в гардеробной. Теперь он сидел на корточках, закатав рукава рубашки, и ковырялся отверткой в чем-то, отдаленно напоминающем маленький бетоносмеситель. Танечка внимательно смотрела, присев на край стола, Митрохин подавал инструменты. Все они спорили, не умолкая, и не сложно было понять, что никто не знает наверняка, как это чинить. Я кашлянул, деликатно остановившись в дверях. Студенты разом обернулись, обнаруживая мое присутствие: Танечка удивленно моргнула, Митрохин расплылся в приветственной улыбке, а умник глянул с недоверием — для него я еще оставался полным незнакомцем. — Леонтьич сказал гнать вас по домам… — я для пущей убедительности глянул на коммуникатор на руке. — Вот уже сейчас. — Но как же! — выпрямившись, всплеснул руками Митрохин. — Мы толком и не успели ничего! Все возимся с гадостью этой… Лохматый студент занес ногу для удара по надоевшему прибору, но вовремя остановился. — Нам бы еще полчаса, — уверенно сказал умник. Отвертка в руках ему не шла, он бы лучше смотрелся с колбами и склянками. — Не, не пойдет, велено сворачиваться — значит сворачивайтесь, — упрямо мотнул головой я. — Выходим и сдаем ключик. Мне, в сущности, было плевать, сколько они здесь просидят — лишь бы не шлялись ночью по коридорам. Но отчаянно хотелось, чтобы мне ответила сама Танечка, а не эти двое. Я впервые видел ее так близко в белом лабораторном халате, и он определенно ей шел. — Нам очень нужно еще полчаса! Моя уловка сработала. Ее голос был почти таким же яростным и звонким как и тогда, когда она уличала меня в дезертирстве. Я улыбнулся краешками губ и лениво отлепился от косяка, подходя ближе: — Что там у вас? — Да вот, должно вращаться, чтобы радиоактивная слизь внутри не застыла, — пояснил Митрохин. Танечка предпочла отступить к окну, но я буквально кожей чувствовал ее обжигающий взгляд. — Слизь? Она же не радиоактивная… — Но будет! — торжественно объявил студент и жестом велел умнику в очках подвинуться. Тот неохотно сделал шаг в сторону, и я увидел продолжение аппарата. На вращающуюся емкость был направлен самодельный излучатель, состоящий из рентгеновской трубки, инвертора, проводов и плавающего в трансформаторном масле умножителя. Я с трудом осмысливал безумный кустарный аппарат. Сомнительно, что Леонтьич одобрил ЭТО. — Давайте я посмотрю, — предложил я. Умник отступил к Танечке, а Митрохин принялся показывать. Я кое-что смыслил в механике благодаря одному доброму человеку, с которым мне довелось встретиться сразу после побега со службы. Васильев не заинтересовался, зато мне понравилось возиться с автомобилями и мелкой техникой — я с радостью внимал урокам ныне покойного дяди Саши. Интереснее всего было разбираться со случаями попадания машин в аномалии. Я даже пытался систематизировать повреждения и найти какую-то логику, но случаев было слишком мало, чтобы сделать выводы. Здесь никаких аномалий не было. Устройство, собранное студентами, оказалось достаточно примитивным. На пару с Митрохиным мы быстро починили его, и я с удовлетворением ткнул кнопку включения — емкость под слизь закрутилась, поскрипывая. — Смазать силиконом надо бы, — добавил я, вручая Митрохину пассатижи. Умник, которого звали Андреем, смотрел на меня свысока, скрестив руки на груди. Танечка увлеченно разглядывала аппарат, а Митрохин протянул мне руку. — Благодарим, — он крепко сжал мне руку и добавил, обращаясь к друзьям: — Я же говорил, вот так делать надо! — Спасибо, — пробурчал Андрей, наверняка еще недовольный тем, что они не справились сами. Я скромно улыбнулся, чувствуя себя неловко, и попытался поймать взгляд Танечки. Она глянула на меня лишь на секунду и тут же потеряла интерес. Видимо, благодарить меня было выше ее достоинства. — Заканчивайте и по домам, — бросил я, уже выходя из лаборатории. В соседнем кабинете тоже кипела работа, но там ко мне прислушались лучше: с удивлением поглядели на часы, согласились, что уже поздновато и пообещали вскоре явиться с ключом. Я спускался вниз по лестнице, то перескакивая через ступеньку, то ступая на каждую. Думалось о Танечке и полной невозможности подступиться к ней ближе, а так же о Васильеве с его просьбой. Нужно было отдохнуть — день предстоял сложный.