Десять талонов

Всю следующую ночь я укреплялся в мысли, что Танечкин друг может быть причастен к похищению, пока сидел перед камерами и играл с Костиком в шашки. Что-то в Андрее не давало мне покоя. Может, то, как он смотрел на Танечку, или постоянное выражение брезгливости и пренебрежения к окружающим на его лице. Ранее мне и в голову не приходило следить за ней по камерам. Это было слишком: я и так проехал ради нее пол Союза, выдернув Васильева и Аньку из ставшей привычной жизни в трущобах. Однако слежка казалась настоящим маньячеством. Маньяком я себя не считал. А вот влюбленным дураком — да. Чего я не запрещал себе, так это разглядывать Танечкину фотографию, которая высвечивалась по номеру ее коммуникатора. Кто-то запечатлел ее у куста с огромными розовыми цветами, названия которых я не знал. На Танечке были летящее голубое платье и шерстяной кардиган, а длинные волосы рассыпались по плечам. Она улыбалась фотографу, и глаза ее светились умиротворением и светлой радостью. Я хотел бы написать ей сообщение, но было не о чем: я так ничего и не выяснил по поводу похищения. На часах было полвосьмого. Костик пошел к Вишневецкому спрашивать, не осталось ли у них сушек, а я крутился в кресле, читая с коммуникатора очередную книжку. На первых этажах НИИ царила тишина, только мерно тикали часы в холле у входа и шумели компьютеры, подсоединенные к мониторам. На столе остывал чай, однако без сушек и Костика пить его не хотелось. Я бегло глянул на экраны, выглядывая в коридорах и на лестницах знакомый силуэт. Пусто. Правда, мелькнул кто-то на верхних этажах — от скуки я перевел взгляд туда, догадываясь, что это или студенты-полуночники, или кто-то из заработавшихся лаборантов. Это и правда оказалась студентка, та самая, которая бывало строила мне глазки — цветное изображение, пусть и не очень качественное, позволяло мне различать людей. Она зашла в семьсот шестнадцатый, и я планировал уже вернуться к чтению книги, как дверь кабинета снова отворилась и в кадре показалась Танечка. Я явственно узнал ее, потому что ни у кого больше не могло быть таких прекрасных золотистых волос. Я вновь собрался отвернуться, но не смог, заметив краем глаза странную картину. Стоило Танечке отойти подальше, дверь приоткрылась в третий раз, и в коридор осторожно выскользнул Андрей. На этот раз я подался вперед и прилип к экрану. Девушка шла, определенно, в туалет — женский располагался дальше по коридору. Андрей не пошел за ней, зная, что шаги будет слышны в тишине опустевшего к ночи здания. Зато стоило ей скрыться в дверях, как он быстро направился следом, явно нервничая, поправляя очки и комкая в руках халат. Видеть его таким было непривычно и тревожно — что он задумал? Танечка пробыла в уборной не более пяти минут. Услышав, что она заканчивает мыть руки, Андрей развернулся и медленно пошел обратно, коротко оглядываясь. Подлец все рассчитал верно. Танечка вышла, он обернулся как бы невзначай, и ей пришлось махнуть ему рукой. Камеры, к сожалению, не записывали звук, но было понятно, что молодые люди разговаривали. Андрей протянул к ней руки, и Танечка подалась ему навстречу. Дальше я смотреть не желал. Меня захлестнуло чувство горечи и обиды. Я крутанулся в кресле, чтобы оказаться спиной к ненавистным экранам, и подтянул ноги к груди, обнимая себя. На Танечку я, конечно, не злился, только на одного Андрея. Хотелось ударить его, да посильнее. Как бы ни вопили плакаты партии о равенстве, братстве и ценности каждой человеческой жизни, я не был равен ему и никогда не мог быть. Даже если бы я не сбежал из отряда ликвидаторов, я остался бы всего лишь безликим солдатом с индивидуальным номером-нашивкой на груди, расходником, на котором бы держалось шаткое благополучие окруженного ядовитым туманом мирка. От самого рождения я не был достоин заговаривать с Танечкой, и должен был радоваться хотя бы тому, что судьба позволила мне нарушить этот незыблемый закон мироздания. Шутка ли, в тот момент мне было всего двадцать, а я уже в полной мере прочувствовал несправедливость мира и свою абсолютную ничтожность в нем. Я обманул систему раз, два, но в итоге уперся в стену, которую не мог ни обойти, ни перелезть. Перед этой стеной неравенства и неизбежности я вдруг ощутил себя бесконечно одиноким. Ни Васильев, ни Анька не могли бы понять меня сейчас — не поняла бы и Танечка. Пусть я и был сиротой, я никогда раньше не тосковал по семье, закрывшись от воспоминаний. А сейчас словно нахлынуло. Как бы сложилась моя жизнь, если бы папа и мама были живы? Может, мы бы вместе собирали грибы и гнали бы из них яд, чтобы продавать другим, и я бы не мучался глупыми попытками анализировать свои чувства, не увидел бы Танечку, не потянулся к ней, к недостижимому, не захотел бы сорвать с неба звезду… За такими размышлениями меня застал Костик. До этого улыбающийся и махающий пакетом сушек, он резко посерьезнел, заметив выражение моего лица. — Эй, ты чего, Сычев? Костик бы таким же, как и я, простым парнем, которому не стать ученым в халате, членом партии или генералом. Он и не хотел. Он жил с мамой и бабушкой на первом этаже старенького хруща, в тайне любил соседку по этажу, посудомойку Машу, и был более чем доволен работой в охране, работой чистой, уважаемой и неплохо оплачиваемой. Костик был хорошим парнем, во многом лучше меня, чутким, отзывчивым и добрым, однако даже с ним я не решился поделиться своей тоской. — Да так, устал что-то, — пожаловался я, распрямляясь. — Садись давай чай пить, уже почти остыл. Все еще настороженный, он вручил мне пакет. При виде товарища меня вдруг охватило неприятное предчувствие, будто приближалась беда, но я решительно засунул эти ощущения поглубже вместе со всеми остальными лишними эмоциями и снова закрылся, словно надел ликвидаторский бронежилет. И все равно я любил ее и грезил о ней. Провожал до машины, когда она покидала лабораторию одна, жадно разглядывал, когда она проходила мимо, пытался каждый раз заговорить, чутко прислушивался, какие ходят разговоры, и присматривался, пытаясь вычислить того, кто захотел ей навредить. Я не знал, рассказала ли Танечка дедушке о возможном похищении, но на его месте я запретил бы ей проводить поздние вечера в НИИ. Я спал и видел то ли сон, то ли воспоминание. Еще не рассвело, было жутко холодно и страшно хотелось есть, а мы с Васильевым и другими ребятами тряслись в зеленом УАЗике. Я прижимал к груди автомат и сонно моргал глазами, пока командир объяснял задачу. — Запомнили? Надо ликвидировать главного этих… этих самых. Голову забрать, партия требует. Остальных — зачистить. С объектами культа и всем, что кажется странным, не контактировать! Все поняли? — Да, товарищ командир! — отозвался нестройный хор голосов. Мне было шестнадцать или семнадцать, и я правда не понимал, зачем мы в такую рань едем стрелять какую-то несчастную группку сектантов-туманопоклонников. Если в Союзе все равны, то чем мы равнее кучки сектантов, молящихся на пятилитровые банки с туманом? — А что они сделали? — шепотом спросил я у командира, не выдержав. — Тебе-то что, Сычев? — огрызнулся он вполголоса. — Приказ есть приказ. Ты солдат, думать дело не твое и не мое. Это было не первое такое задание и не последнее, однако я хорошо запомнил именно этих бедолаг в капюшонах, ютившихся в подвале одного из хрущей. Вспугнутые, сонные, они натягивали свои «противотуманные» плащи и прижимали к себе самое ценное — склянки со слизью и едва видным белесым туманом, какие-то безделушки и картинки. Они умирали, как обычные люди, так же крича, плача, ругаясь и истекая кровью, а банки взрывались горстью стекла, если их случайно задевала очередь. Я был хорошим солдатом и послушно спускал курок, но все равно не мог отделаться от мысли, что мне не достаточно просто выполнять чужие приказы. Солнечный луч, скользнувший по моему лицу, вырвал меня из сна. Я лениво приоткрыл глаза и тут же подскочил, различив в тишине комнаты голос. К счастью, это оказался бормочущий диктор «Вестей Союза», деловито расхаживающий по стене напротив — Васильев смотрел новости и почему-то не выключил проектор. Я рухнул обратно на кровать, нежась в теплом весеннем солнце. Не за горами лето. Здесь, на кольцевой, оно было не совсем таким, как на краю тумана. Там было жарко и душно днем, часто поднимались пылевые бури, разносящие радиоактивные частицы, а по ночам было так влажно и душно, что аж тяжело дышать. Ближе к центру казалось суше и гораздо комфортнее, и совсем отсутствовали мерзкие комары, легко выживавшие в тумане и сжиравшие несчастных жителей трущоб. Тяжелый сон все еще стоял перед глазами. Руки помнили тяжесть оружия, обоняние — запах крови и нечистот. Я закрыл глаза, потом снова встрепенулся и поднял с пола коммуникатор. Привычным жестом пристегнул старенький аппарат к руке, пролистал последние диалоги: горело несколько сообщений в чате охраны НИИ Радиации, пару от Васильева, одно от Аньки, пять от Костика. Читать я не стал. Ткнул на новый диалог и ввел имя так, как записал: Танечка. Вспомнил лица умирающих сектантов. Хуже ведь в моей жизни быть не могло, правда? Так пусть она проигнорирует меня или потребует не писать ей больше. Плевать. Решившись, я набрал короткое «Привет. Как ты?» и закрыл глаза, откинувшись на подушку. Диктор на стене продолжал бубнить, безучастный к моим переживаниям. Как ни странно, Танечка ответила. По началу она была со мной суха и тактично вежлива, но вскоре сменила холод на дружелюбие. Я не знал, подействовала ли на нее так смешная фотография Костика, сидящего в коробке из-под противорадиационной защиты типа РК-5, которую нам велели разгружать тем же вечером, или что-то еще, но в любом случае я был счастлив переписываться с ней о чем угодно. Оказалось, что Танечка жила с родителями, дедушкой и бабушкой где-то на улице Адмирала Кирпичева, то есть в самом престижном месте этого района кольцевой. С родителями история была какая-то мутная, излишне расспрашивать я не стал; с дедушкой и бабушкой девушка была очень близка, и те практически воспитали ее, хоть и были загружены научной деятельностью. Танечка тоже увлекалась исследованиями. Если бы не работа в библиотеке, я бы и слова не понял — но, к моему удивлению, знания пригодились. Ее не слишком интересовала радиация, скорее слизь, как результат проявления аномалий, а также преломление реальности. Мне было чем поделиться с ней из того, что я видел на практике, но, увы, приходилось тщательно хранить прошлое в тайне. От спусков в подземелья метро на руках появились мозоли, а от недосыпа слипались глаза, но я все равно продолжал тешить свою любознательность экскурсиями в таинственный мир, не подчиняющийся партии, а потом, после недолгого сна, рвался скорее написать Танечке. О своих вылазках я решился ей поведать, не упоминая, правда, Васильева. Зато рассказал про Краюшкина, искавшего исполнителя похищения. К этому Танечка отнеслась прохладно, зато загорелась мыслью о заброшенном метрополитене и заказала принести ей билетик. Билетик я нашел. Он сам посмотрел на меня, когда я шарил фонарем по рельсам, идя от одной станции к другой: маленький, пожелтевший, но все еще с яркой красной буквой «М» посередине. Я торопился скорее поделиться трофеем с Танечкой и не мог дождаться, когда начнется обход. Тепляков должен был вот-вот свалить домой, и мы с Костиком уже изнемогли изображать бурную работу под его строгим взглядом. Наконец начальник попрощался, еще раз окинул комнатку внимательным взглядом и направился к турникетам. Костик выдохнул и принялся доставать из-под стола кофе, сушки и бутерброды с имитацией сыра, заботливо завернутые мамой в газету «Вечерний Союз». — Будешь? — он кивнул на сверток. На передовице красовался О.А. Бетонов. «Залог процветания Союза — научить молодежь…» — дальше видно не было. — Нет, я на обход, — покачал головой я, поднимаясь. — Я хотел с тобой «Трех крановщиков» посмотреть… — огорчился парень и продемонстрировал мне коммуникатор со скачанным свежим выпуском комедийного шоу. Но мне уже было не до крановщиков, потому что в переговорной меня ждала Танечка — вчера я стащил ключ у Аксенова, он бы все равно не хватился. В НИИ было темно. Я взбежал по лестнице на третий и оказался в длинном коридоре, наполненном таинственными тенями. Сделать шаг и угодить в спрятанную полумраке аномалию — легко. В переговорную вели большие двухстворчатые двери. Я быстро прошел вдоль стены и нажал на скрипучую ручку, чтобы скорее проникнуть в зал. Костик не должен был меня заметить, если только не смотрел на камеры третьего этажа специально. Танечка не стала включать свет, и небольшой зал тонул в сумерках. Напротив высоких окон стоял длинный стол из темного дерева с обитыми зеленым бархатом стульями. На темной меловой доске еще остались какие-то записи и формулы да плакат с изображением непонятного мне устройства. Девушка стояла спиной, глядя в окно и скрестив руки на груди, будто обиженно отвернулась. На ней было темное платье по щиколотку, а белый халат лежал, брошенный, на одном из стульев. Как всегда при встрече с ней, я застыл, не в силах совладать с чувствами. Танечка была так близко, подойди и коснись рукой, но я не мог, не имел права. Прямая спина, золотистые локоны и тонкая фигурка — я сходил с ума от одного взгляда на нее, но ничего не мог поделать. Как голодная собака у витрины магазина. — Извините… Раньше прийти не мог, — пробормотал я, напрочь забыв об уговоре обращаться на «ты». Я стащил с головы кепку с надписью «охрана» и нервно сжал ее. Танечка обернулась, и я сделал пару шагов к ней. В ее светлых глазах явно читалось недовольство, я губы были плотно сжаты. Я весь напрягся — кто мог расстроить ее? Неужто я сделал что-то не так, сам о том не подозревая? — У тебя так и не хватило смелости признаться, — разочарованно сказала она. Я понял не сразу, но потом меня охватила злость. Она должна была думать совсем о других вещах, о похищении, о том, что кто-то точит зуб на ее деда, а не о моей личности. Моя ложь была ничем в сравнении с нависшей угрозой. — Какая разница, как меня зовут? — возразил я. — Я никто, тебе сейчас следует думать о… — Для меня это важно! — воскликнула девушка, перебив меня, и сорвала с моей куртки липучку с фамилией и фальшивыми инициалами. — Как я могу доверять тебе, если не знаю, кто ты? Танечка бросила нашивку мне под ноги. Кепка, которую я теребил в пальцах, отправилась туда же. Мне не было стыдно, потому что я не мог поступить иначе. Не мог не купить новые документы, не мог не поехать на кольцевую, не мог не найти Танечку и совершенно точно не мог сказать ей правду сразу. — Я не знал, как ты отреагируешь. Я не хочу обратно ни в тюрьму, ни в солдаты, — тихо ответил я. В коридоре никого не могло быть, но я все равно боялся. — Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. — Я догадалась уже тогда, — покачала головой она, все еще обиженная. — Но мне хотелось, чтобы ты рассказал сам. — Мне жаль, — ответил я. — Но я не мог поступить иначе, нравится тебе это или нет. Танечка не ответила. Возможно, она сама это понимала. Она продолжала смотреть на меня, словно ожидая еще объяснений и оправданий, но оправдываться мне было не за что. И терять мне было уже нечего — если она расскажет обо мне, то пусть. Поэтому я потянулся к ней, отвел прядь волос с лица, придержал рукой за голову, чтобы она не вырвалась, и поцеловал. Танечка оторопела, вся напряглась в моих руках и распахнула губы от удивления. Этого было достаточно. Я целовал ее, и это было высшее наслаждение из возможных. Мягкие губы, тепло ее тела, бархатистая ткань платья под моими пальцами. Мне хотелось дотронуться до нее везде, коснуться губами щек, скул, вдыхая нежный аромат кожи и сладковатый запах духов. Но Танечка опомнилась и оттолкнула меня, ударив ладонями в грудь. Я отпрянул. Она смотрела испуганно, и голубые глаза были широко распахнуты, а разомкнутые губы порозовели, но не могла вымолвить и слова. Я перевел дыхание и, пытаясь сгладить неловкость, выудил из кармана билет в метро. Протянул Танечке. — Нашел в перегоне между Музейной и Площадью Металлургов. — Да что вы себе… позволяете! — выпалила она, оправившись от шока. Мне ответить было нечего. Я позволил себе ровно то, чего давно хотел, и в душе неожиданно стало спокойно. Теперь хоть в колонию, хоть куда. Танечка выхватила у меня билет, сминая в пальцах, и выбежала прочь из переговорной. Останавливать ее я не стал.