Десять талонов

Выйдя на широкую улицу, мы опасливо заозирались, но машин не было. Впрочем, не дремлющие товарищи из обеспечения безопасности могли нарисоваться в любой момент, поэтому, избегая тусклых ореолов фонарей, мы двинулись к большому пятиэтажному дому. Он разительно отличался от прочих, выступая среди тоскливого уюта сероватых хрущей эдаким франтом: выкрашенный в светлый оттенок, украшенный строгим белым декором и аккуратной лепниной. Дом не для номенклатуры, конечно, но видно — для товарищей непростых. Входная группа тоже представляла архитектурный интерес, но я предпочел отвернуться и следить за дорогой, пока Танечка вводила код на высокой металлической двери. Дверь поддалась. Мы скользнули в спасительный подъезд, весь заставленный кадками с пластиковыми цветами, и переглянулись. Впервые я почувствовал себя, хоть и временно, но в безопасности. — Если твоя тетка не пустит меня на порог, я буду рад переночевать здесь, — шепотом бросил я, кивая на вязаный коврик подле какого-то странного цветка. Пластиковый стебель был, вдобавок, перевязан бантом — я никогда прежде не видел такого расточительного использования ресурсов. Было бы интересно оценить эти немыслимые украшательства в талонах. — Не придуривайся, то… Сычев, — строго осадила меня Танечка. Подниматься не пришлось — нужная квартира была на первом этаже. Выбрав обитую плотным коричневым дермантином дверь, девушка тихо постучала. Мы подождали минуту, пять, десять, не обменявшись и словом. Потом Танечка постучала еще, и наконец дверь приоткрылась. Прежде, чем скользнуть внутрь, она коротко обернулась ко мне: — Будь здесь. И я рад был быть где угодно ради нее. В сыром подвале, на заброшенной станции, в этом роскошном светлом подъезде, который сам по себе был лучше тех комнат в трущобах, где мне приходилось жить. Мне было все равно, пока я мог быть рядом с ней. Со смешанными чувствами я вспоминал, как мы спали на эскалаторе, прижавшись друг к другу, как она плакала, обняв меня — это было одновременно так тепло, так трогательно, и так разрушительно ужасно. Лучше бы я никогда не коснулся ее, чем так, когда жизнь и безопасность самой Танечки и всей ее семьи были под угрозой. Усталый, я опустился на корточки, привалившись спиной к стене. Кажется, даже задремал минут на десять. Когда дверь открылась и Танечка тихо окликнула меня, я с трудом разлепил глаза и не сразу отозвался, еле ворочая пересохшим языком. Танечкина тетка, даже не тетка, а дальняя родственница, оказалась суровой женщиной лет шестидесяти в странном халате в цветочек и крупных бигуди на седых волосах — похоже, она встала еще до рассвета, чтобы собраться на работу. В большой квартире пахло старостью и богатством. Каждый метр был заставлен: тянулись к потолку стеллажи с книгами, ломился от посуды стеклянный сервант, тут и там были разбросаны массивные вазы с пластиковыми цветами. В коридоре меня встретила клыкастая морда, прибитая к стене, шерстяная, с вывалившимся языком, но явно не собачья — таких мутантов я не видел, и видеть бы не хотел. Любовь Степановна была настолько же чопорна и надменна, насколько интеллигента и картинно, до безобразия вежлива. Едва она отправилась на работу, в галлерею имени величайшего И.К.Малярова, я выдохнул полной грудью — общаться с такими людьми я не привык. — К ней еще не приходили, не спрашивали обо мне, — сообщила Танечка, упорно задергивая шторы. За окном светало. — Боюсь, это ненадолго… Я кивнул, старательно поглощая недоеденный Танечкой белковый концентрат "Золотая марка". Ради еды я готов был терпеть убийственный взгляд Любови Степановны вечность. — Я пойду в душ, — устало сказала она, замерев напротив. В грязном платье, со спутанными волосами и синяками под глазами она была такой несчастной, моя Танечка — хотелось сделать все, чтобы избавить ее от этого кошмара сию секунду. Но я не мог. Неподалеку пискнул лежавший на зарядке коммуникатор, оповещая, что включился. — Я буду рядом, — коротко ответил я и наконец выпустил из рук ложку, вдруг почувствовав себя рядом с ней невероятно неловким и глупым. Я был чужим в этой обстановке, грязным, жалким, ничтожным отребьем с Окраины — и ничего не мог изменить. Танечка ушла. Долго шумела вода, и я чуть не заснул снова, так меня разморило от еды. Потом настала моя очередь: я с удовольствием отогревался под горячим душем под монотонный шум громоздкой стиральной машинки "Круговерть". Одежды мне не полагалось. Пришлось натянуть влажное, но чистое белье, и обернуть бедра полотенцем — благо, меня не видела драгоценная Танечкина родственница. Я вошел в гостиную, буквально пропитанную пылью и тяжелыми цветочными духами. Под босыми ступнями был хороший, крайне дефицитный ковер, напротив дивана, обитого лоснящейся бархатной тканью, оказалось растянуто белое панно, по которому без звука шли новости с проектора. За спиной ведущей "Доброе утро, Союз!" плыли наши с Танечкой фотографии. Заметив меня, девушка выключила проектор. Из-под штор пробивалось утреннее солнце, отчего полумрак в комнате превращался в таинственную дымку. Старик с Окраины, рассказывавший небылицы о старом мире, описывал мне ангелов, в которых верили раньше повсеместно — и Танечка в белоснежной ночнушке, окруженная зыбким ореолом света, идеально подходила под описание. — У вас… у тебя шрам, — вдруг зачем-то сказала она. Я растерялся, глянул на руки, на свой голый живот, потом вспомнил — шрам и правда был. На ноге. — Это от слизи, — хрипло выдохнул я. Даже голос, казалось, перестал слушаться. Опять сделалось от чего-то страшно неловко. Я очень хотел подойти ближе и снова поцеловать желанные губы, расцеловать ее наконец-то отжившее и порозовевшее личико, но как и о чем с ней разговаривать стоя вот так, на расстоянии — не знал. — Каково это, быть ликвидатором? Я растерялся еще больше. Прежде меня никогда не трогали такие чувства, а с ней — часто. В голове было много мыслей, и все они — о ней, а не о ее странных вопросах. — По-разному. Иногда я думал, что делаю благое дело во имя народа и Партии, а иногда… наоборот, — пожал плечами я. Она не ответила. Поправила расстеленную на диване простыню, развернула одеяло. Для меня на ковре были брошены покрывало и подушка. — Я написал знакомому, помнишь, мы обсуждали тогда... Он согласился встретиться завтра перед рассветом и обсудить, как тебе можно помочь, — сказал я. — Хорошо, — устало отозвалась девушка. Танечка села на диван и завернулась в одеяло. Мне не хотелось больше мучать ее разговорами — нам обоим нужен был сон. Я устроился внизу. По сравнению с холодным бетоном и ступенями эскалатора, красный синтетический ворс ковра и мягкое теплое покрывало казались блаженством; я вытянулся на спине, чувствуя, как расслабляется усталое тело. Танечка повернулась то так, то сяк, задев меня свесившимся с дивана краем одеяла. Потом я буквально кожей ощутил взгляд и, распахнув глаза, обнаружил ее, склонившуюся надо мной. — Иди сюда, — потребовала Танечка, и в ее голосе скользнули стальные нотки. Приказ не терпел споров и не нуждался в комментариях. Мне подумалось, что так же она будет управляться с целой лабораторией очкариков — для наиболее эффективного достижения целей на благо Союза, конечно же. Недолго думая, я отбросил покрывало и перебрался к Танечке на диван. Было узко, но до невозможности уютно и тепло — словно в том моем сне. Обняв ее, я мгновенно уснул. Проснулись мы рано — раньше, чем хотелось бы. В квартире стояла тишина, солнце еще только клонилось к закату, слабо освещая комнату из-под задернутых штор. Было душно, лениво, и отчаянно не хотелось двигаться. Танечка лежала у меня на груди, но я знал, что она не спит. — Сколько времени? Я глянул на электронные часы, таинственно мерцавшие на полке, сплошь заставленной различными справочниками и подшивками. — Пять. Она села, подобрав ноги, и сонно потерла глаза. Золотистые волосы, теперь чистые, рассыпались по плечам. Я приподнялся и потянулся к ней. Не удержался, просто не мог. Быстро, пока она не поняла, коснулся разомкнутых губ. Танечка оторопела и отпрянула, глядя на меня широко распахнутыми глазами. — Что вы… ты… себе… Я не дал ей договорить привычное "позволяете" — поцеловал снова. Позволил себе. Я не знал, что ждало нас впереди. Поезда, грязь Окраин, подвалы и подворотни — все это было куда мрачнее этого момента. И я хотел насладиться им, насладиться Танечкой, которая, едва все закончится, станет снова для меня далекой мечтой. Она ответила. Я обхватил ее за талию, сминая тонкую ткань ночнушки, притянул к себе насколько это возможно. Запутался пальцами в шелковистых волосах, спустился ниже, сжал бедра, снова жадно целуя. Я не хотел давать ей возможность опомниться. Не хотел, чтобы она успела оценить масштабы проблемы и передумать. Я желал ее всю, здесь и сейчас. Ее ночнушка полетела на пол, и Танечка вдруг оказалась передо мной абсолютно нагая. Я отпустил ее на мгновение, с восторгом рассматривая ее тело, подтянутое, с ровной бледной кожей, аккуратной грудью и трогательной родинкой под левой. Она хотела прикрыться, но я не дал ей этого сделать, перехватив руки; поцеловал щеки, залитые румянцем, снова коснулся губ. Я потянул ее к себе на колени. Она поддалась, сама обняла меня за плечи, запрокинула голову, позволяя целовать шею. Возбуждение сводило меня с ума, и стоило ей чуть двинуться, удобнее устраиваясь, я едва не застонал в голос. Она все понимала, конечно: старалась не смотреть вниз, скромно отводя взгляд, но сама непроизвольно ерзала на моих коленях и мучительно краснела. В тот момент я не думал, стану ли жалеть, что пересек черту между нашим почти товарищеским сотрудничеством и страстью; мною руководили инстинкты, желания, которые я годами прятал в себе, зная, что я не достоин даже смотреть на нее, не то, что касаться. Я опрокинул Танечку на диван и навис сверху. Она сдавленно пискнула, испугавшись напора, хотела что-то сказать, но слова утонули в глубоком влажном поцелуе. Без промедления я вошел в нее, замер, ощутив как она впилась пальцами в мои плечи. — Больно, — выдохнула Танечка. Я поцеловал ее в уголок губ, извиняясь. В голове было пусто, все мое сознание сконцентрировалось на одном: в ней было до безумия горячо, узко и хорошо, хотелось сразу начать двигаться. — Прости, — шепнул я, оставив на ее щеке очередной поцелуй. Почувствовав, что она расслабилась, мягко толкнулся. Невообразимо. Все происходящее казалось мне настолько нереальным, что проскользнула ужасная мысль: а может ничего этого и не было в самом деле, и я лежал сейчас на Окраине в гараже, уколовшись вытяжкой из слизи и воображал все это. Но нет, сладкие поцелуи, ее руки на моих плечах, удовольствие, прекрасная Танечка подо мной, все это казалось реальным. Я забылся, взял быстрый темп, ловя губами ее сбившееся дыхание и стоны. Золотистые волосы разметались по подушке; она прикрыла глаза, тоже наслаждаясь процессом. Кончив, я бережно вытер ее нежную кожу подвернувшейся под руку кружевной салфеткой с журнального столика. Лег рядом, тесня Танечку на узком диване, легко коснулся ее взмокшего виска губами. Танечка не отвернулась, не отвела взгляда — стесняться было уже нечего. Погрузившись в задумчивость, пробежала пальцами по моей груди, потерла пальцем тонкий шрам на ключице, будто это была грязь. — Это сон, — тихо сказала она. — Как только мы проснемся, нам опять придется бежать. Я поймал ее руку и поцеловал пальцы. Она была бесконечно права: больше ни в одном уголке Союза не осталось места, где мы наверняка были бы в безопасности. — Что сказали в новостях про твоего дедушку? — Все очень плохо. Обвинения серьезные. Он сделал какое-то открытие, узнал то, чего не должен был знать. Я вздохнул. У Союза было много тайн, и даже таким людям, как Мармеладовы, не было дозволено знать все. Не говоря уже обо мне, маргинале, вычеркнутом с красивой картинки застрявшего посреди тумана и апокалипсиса мирка. — Большее, что ты можешь сделать для него, это не попасться в их руки. Ты — его главная слабость. Танечка хотела возразить, но мы оба замерли, услышав, как в прихожей щелкнул замок. Вернулась с работы Любовь Степановна. — Ты запер дверь? — шепотом спросила Танечка. Я кивнул. У нас было время понежиться, прежде чем пришлось бы выйти к хозяйке этой слишком шикарной по союзным меркам квартиры. Но я уже не мог расслабиться. Приподнявшись на локте, я настороженно вслушивался в четкие шаги за дверью. Любовь Степановна прошла по коридору, постояла у входа в гостиную, вернулась на кухню, стала шелестеть чем-то, вероятно, разгружала пакеты с продуктами. Потом мерно забубнил диктор новостей, вскоре уступив место выпуску научной передачи — слышимость была потрясающая. — Она звонит кому-то, — нахмурился я, различив знакомый звук проворачивающегося дискового номеронабирателя. — Сычев! Ваня! — попыталась укоризненно одернуть меня Танечка, но я уже натянул белье и прижался ухом к двери. Предотвращая лекцию о том, что подслушивать плохо, я приложил палец к губам. Любови Степановне ответили на том конце провода. — Добрый день, Маринка? Ага, да, моя золотая, — торопливо и приглушенно заговорила пожилая женщина. — Сейчас что расскажу, не поверишь. Представляешь, пришла сегодня ни свет ни заря моя Танька, ну, Мишина дочка, да… Грязная вся, как крыса помойная, а с ней, мамочки мои, обормот какой-то, уголовник настоящий… Я обернулся к Танечке. Она не могла слышать разговора, но замерла в нерешительности, прикрывшись одеялом. Луч солнца упал на трогательно обнаженное плечо. — Ага, ищут ее, да… Думаешь? В ООБ не дураки сидят, конечно, молодцы ребята, раз надо, значит надо, — тем временем продолжала женщина. — Ага, ага… Ну позвоню… Не хватало еще чтоб они прирезали меня ночью с уголовником-то этим. Конечно, Марин… Я метнулся к Танечке, не дослушивая разговор. Подобрал с пола рюкзак, бросил короткое: — Собирайся. — Что? — Она сдаст нас. Собирайся. Танечка ошарашено уставилась на меня, но затем взяла себя в руки — за эти дни произошло столько всего, что она наверняка устала удивляться. Я был благодарен ей за это: не пришлось тратить время на убеждения. Я покидал в рюкзак наши коммуникаторы, зарядные устройства, стащил с застекленной этажерки с безделушками запасной аккумулятор. Танечка выбрасывала одежду из высокого платяного шкафа, выбирая хоть что-то, что подошло бы нам — наши вещи сушились в ванной, в которую больше не было хода. — У Любови Степановны муж умер, тут толком ничего не осталось от него, — вздохнула она. — Примерь. Мне было давно не до красоты. Я поспешно натянул безразмерные штаны с лампасами, в которых достопочтенный тучный товарищ наверняка совершал пробежки на стадионе "Труд" по выходным, забраковал дурацкий вязаный свитер со странным узором, набросил зеленый стеганый ватник со стильным воротником прямо на футболку, сунул ноги в грубые ботинки на размер больше. Оценивающе оглядел Танечку, наряженную в платье в мелкий цветочек до пят, скомандовал: — Теплее одевайся. Кто знает, где мы будем ночевать. А сам засунул в рюкзак плед. Еды поблизости нигде не было, я укорил себя за то, что не продумал этот момент и не подстраховался заранее, но было уже поздно. — А как мы… Ах, — Танечка запнулась на полуслове, прижав к груди аккуратно сложенный шарф. Я уже отдернул штору и боролся с присохшей рамой окна. С подоконника на пол обрушились кадки с пластиковыми цветами, и я наконец распахнул створку; с улицы в комнату ворвался неожиданно холодный ветер, подбрасывая вверх тюль. — Бежим, ООБшники приезжают быстро, — я бросил рюкзак вниз и обернулся к Танечке. — Я поймаю тебя. Выпрыгнуть с первого этажа обычного хруща было легкой задачей, но дом не типовой застройки мог стать настоящей ловушкой. Однако времени размышлять не осталось — я бросил рюкзак вниз, на залитый светом серый асфальт,и прыгнул следом, не заботясь о том, что эту картину наблюдали пролетающие мимо машины. — Прыгай. Скорее, — я протянул руки к Танечке. Она сидела на подоконнике свесив ноги, совсем не похожая на себя обычную: испуганная, не отдохнувшая толком, в растянутом нелепом свитере и длинном шарфе, скрывавшем светлые волосы. Ветер трепал бледно-зеленое платье, открывая покрытые царапинами и синяками ноги — следы метро. — Ну же, — поторопил я, судорожно озираясь по сторонам. Из-за угла вырулила какая-то бабка с авоськами, но пока глядела под ноги, на мысы уродливых стоптанных сапог, а не на нас. Решившись, Танечка соскользнула с подоконника. Я поймал ее, поставил ее на ноги и крепко схватил за руку. — Бежим! — Хулиганы! Что же делается! Средь бела дня! — истошно завопила позади бабка. Где-то неподалеку взвыла сирена на машине сотнудников общественной безопасности. Мы с Танечкой круто свернули во двор и что есть сил побежали прочь, стремясь затеряться в однообразии серых хрущей.