Десять талонов

Петляя узкими проходами между зданий, мы наконец оторвались от преследования. Союз проживал мирный, обыденный вечер: детвора, недостаточно нарезвившаяся за день, высыпала во дворы, из распахнутых окон вкусно тянуло варящимся, жарящимся и парящимся концентратом; подтягивались из университетов говорливые студенты, возвращались с работы суровые тетки, стуча каблуками и таща авоськи, да мужички, все, как один, с кожаными портфелями наперевес. Мне нравился этот закрытый, замкнутый мирок кольцевого района; здесь все было правильно, на своих местах. Каждый занят полезным обществу делом, каждый счастлив: не слишком сильно, но и не меньше других — как все. Отсидевшись под решеткой в сырой и безопасной темноте ливневки, мы с Танечкой вынырнули из-под земли в подернутый легкими сумерками дворик. Четыре хруща обступили небольшую площадку, на которой прямо из утоптанной земли и жидкого газона росли горки, качели и карусели. Уши закладывало от детского визга; чистые, умытые мы больше не боялись перепугать ни старух у подъезда, ни пасущихся в шелухе от семечек голубей у них под ногами, однако все равно избегали взглядов. Глядя на троих студентов на лавочке, весело болтающих и жующих белковые батончики, я особенно остро ощутил, насколько сильно не принадлежу этому миру; если бы Союз мог, он бы выплюнул меня, исторг из своего счастливого нутра обратно на Окраину. — Покачаемся? — нерешительно предложила Танечка. Белокурый мальчишка в матроске и забавной фуражке соскочил со стоящих поодаль скрипучих качель; места было как раз на двоих. Я кивнул, соглашаясь, опустился на рассохшееся узкое дерево сидушки. Украдкой глянул на Танечку. Ей было куда хуже, чем мне: ее привычный мир перевернулся и разрушился за последние несколько дней, превратив ее из молодого научного сотрудника, выдающейся студентки и комсомолки в изгоя, нежелательный элемент системы. Я подогнул ноги и слабо оттолкнулся. Танечке качели пришлись в пору: она легко и беспечно взлетела вверх, наверное, хоть так стремясь отвлечься от обрушившегося на нее кошмара. — Держи, — я протянул ей батончик, как только она затормозила, подняв пыль короткими теткиными сапожками. — Это последний? — Есть еще два. Немного воды, немного чайного гриба и пакетик каши, — отчитался я по результатам проведенной ревизии. — Все, что осталось с метро. Танечка разломила батончик пополам и протянула мне. Шарф спал с ее волос, рассыпались золотистые локоны. Было необычно видеть ее такой, а не строгой и аккуратной, одетой с иголочки и тщательно причесанной, как в НИИ. Здесь и сейчас она была родной и живой, а не той недосягаемой мечтой, которой я не смел коснуться. — Я украла вещи у тети, — бесцветно выдохнула она. — Как какая-то… не знаю. — Ты оставила ей взамен свои. Пусть носит, если влезет, — хохотнул я и жадно откусил батончик. Было что-то еще, чего она не могла выразить словами. Я тоже чувствовал это: произошедшее между нами не было сном или фантазией. Я слишком хорошо помнил вкус ее губ, жар тела, стоны и теплое дыхание на коже. У меня на плече осталась царапина от ее ногтей, и ее нельзя было стереть, замазать или выбросить. — Осталось немного потерпеть. На рассвете мы встретимся с Русланом и нас вывезут на Окраину. Там проще, — попытался утешить я. Я знал, что Танечка вообще не представляет, что такое настоящий туман и трущобы Окраины. Ей будет очень, очень тяжело справиться и примириться с тем, что она увидит. — Ты уверен, что нас не обманут? — На окраине другие ценности, — я приоткрыл рюкзак, показывая ей свернутые в рулон талоны. Не стал уточнять, что это была заначка Любови Степановны, выпавшая из расколовшейся кадки с пластиковым цветком. — К тому же, есть вещи дороже талонов. Услуги и обещания. — В какой-то момент я была уверена, что ты трус и тунеядец, злилась, презирала, — вдруг сказала она, повернувшись ко мне. Облитый коричневатой оболочкой белковый батончик таял под ее пальцами. — Теперь я понимаю, каково это, жить в бегах. — Ешь, — хмуро бросил я вместо ответа. — Нечего продукт переводить. Танечка послушалась. Сумерки становились гуще, зажглись фонари, но на улице было все еще людно — погожий день. Скоро по громкоговорителю пожелают хорошего вечера и порекомендуют расходиться по домам. Я задумчиво пролистал переписку с Русланом: встреча была в силе, но никогда не мешало подумать над путями отхода. — На нас смотрят, — вдруг сказала Танечка встревоженно. Я поднял голову. Грузная тетка в распахнутом окне второго этажа замерла с тряпкой в руках, давно протерев стекло. Кажется, я уже видел ее там, но не придал значения. — Мы же просто студенты, правда? — напряженно отозвался я. — Не суетись. Я оттолкнулся ногами от земли и играючи спрыгнул с качелей. Подхватил тяжелый рюкзак и закинул на плечо, потом подал Танечке руку и резко рванул к себе. Она ахнула и не успела оттолкнуть. Я прижал ее к груди и положил ладонь ей на затылок, заставляя спрятать лицо в изгибе моего плеча. — Разве могла бы Татьяна Михална обниматься посреди двора? — буднично спросил я, крепко держа вырывающуюся Танечку. Потом перевел взгляд на тетку: та глянула на нас презрительным взглядом и захлопнула окно. — Конечно нет. А теперь пойдем. Спокойно. — Вы слишком много себе позволяете! — возмутилась она вполголоса, но подыграла мне и не стала толкать или убегать. Издалека мы и правда походили на беззаботную парочку студентов. — Куда мы пойдем? — Пересидим в подъезде. Темнеет, ООБ скоро начнут обход. Мы покинули уютный двор и, избегая проезжих улиц, свернули в точно такой же. Тепло и гостеприимно светились желтым окна хрущей, в воздухе отчетливо пахло весенней сыростью. Мы укрылись в густом мраке под козырьком подъезда. Я набрал номер случайной квартиры. — Газетки разнесу, можно? В динамике домофона раздалось недружелюбное ворчание про «на ночь глядя», однако дверь с мерзким писком открылась. Танечка воззрилась на меня с немым укором, но не стала пренебрегать предложением и послушно зашла в теплый сухой подъезд. Мы поднялись на поседений этаж по самым обыкновенным лестницам с коричневыми перилами и брызгами зеленой масляной краски, которой коммунальщики густо закрасили стены до середины. Из-за обитой рыжеватым дермантином двери одной из квартир вкусно тянуло жареным концентратом и крапивной похлебкой, доносились веселые голоса — дом жил своей нормальной, вечерней жизнью. Я поднялся на несколько ступенек вверх по короткой лесенке, ведущей к выходу на крышу. Проход был схвачен прочной решеткой, болтался тяжелый стальной замок: приличным товарищам нечего было делать там. Как, впрочем, и нам. Я смел со ступеньки окурки, бросил плед, так кстати похищенный из квартиры болтливой тетки. Усадил на него Танечку, сам опустился рядом. — До рассвета не так долго. Попробуй подремать. Она прислонилась спиной к решеткам и завернулась в плед. По сравнению с метро, сидеть в чистом, сухом и теплом подъезде в свете одинокой лампочки под потолком было почти приятно. — А потом? Что там, на Окраине? — вдруг спросила она. Я выбрал из-под ног окурок подлиннее и поджег. Табак был дрянным, словно его смели отсюда же, с пола, и неаккуратно закрутили в тонкую папиросную бумагу. — Пересидим, пока тебя не перестанут искать так старательно. Подумаем, можем ли мы чем-то помочь твоему дедушке, — ответил я, выдохнув в сторону горький дым. — Нет, что там, на Окраине? Я никогда не была там. Так глупо! Я столько лет училась, чтобы работать с радиацией, аномалиями, туманом, чтобы помогать людям, Союзу… Но видела туман только в банке. Я посмотрел на Танечку. В ее голосе слышалась упрямая, тихая ярость, взгляд казался решительным — такой уж она была. Хотела докопаться до истины. Помогать. Исследовать. Все на благо Союза. В моем понимании не видеть границу тумана, мертвую землю, уходящую в белую пелену, не сгребать граблями слизь, не вздрагивать от звука сирены и не принюхиваться ежеминутно, проверяя, не появилась ли в твоей коморке на Окраине плавающая аномалия, было привилегией. Выигрышем, счастливым лотерейным билетом. Если бы я оказался на Танечкином месте, то наслаждался бы студенчеством и думать не думал, каково там другим. С другой стороны, я по-человечески понимал ее: она не могла сидеть, сложа руки, когда ее мир мог вот-вот весь сгинуть в тумане, когда страдали люди, и когда вокруг было так много неизученного. — Там… Сложно объяснить. Ты увидишь, — пожал плечами я и выбросил фильтр, чтобы тут же подобрать новый окурок. — Там не так уж и плохо. И я рассказал. Рассказал про то, как по земле стелется туман, становясь все плотнее и превращаясь в непроницаемую плотную завесу. Как люди уходят в него, от проблем ли, или уколовшись вытяжкой из слизи; как умельцы бродят по кромке, собирая в жухлой листве грибы, и какая горькая на них получается настойка. Рассказал о громоздящихся друг на друге лачугах, которые когда-то были гаражными кооперативами, а потом превратились в хитросплетение этажей, переходов, надстроек, мостиков и коридоров; о заводах, чадящих небо черным дымом, и о людях, тянущихся в них понурой серой толпой изо дня в день, чтобы отработать свою смену и получить заветные талоны. Танечка слушала меня и задумчиво кусала губу. Мне не хотелось больше говорить о плохом, а о хорошем и пустом не хотелось — после смерти Кости и после всего того, что мы пережили, язык не поворачивался. Лучшее, что я мог бы, это обнять ее. Поделиться своим теплом, успокоить, подарить ощущение защиты. Но Танечка думала о высоком, и я снова не смел прикоснуться к ней. Пока я говорил, на Союз опустилась ночь. Стихла суета за дверью, только где-то внизу бубнил телевизор да все так же вкусно пахло концентратом. Мы разделили еще один батончик и я поднялся, чтобы размяться. Спустился на полпролета вниз, стараясь ступать как можно тише, выглянул в окно, прижав ладони к стеклу. — Таня, — позвал я. — Хочешь посмотреть? Она нехотя скинула с плеч плед и подошла. Тоже прижала руки к стеклу, рассматривая улицу. Двор был пуст: тускло светили фонари, застыли качели, бросилось в глаза яркое пятно детского ведерка, забытого в песочнице. Черные окна хруща напротив смотрели неприветливо: граждане Союза спали. — Что это? Я понял, что она заметила. Темный силуэт отделялся от двери подъезда, в панике заламывал руки, бросался прочь и исчезал в темноте, чтобы возникнуть вновь через несколько минут. — Зацикленная аномалия. Безобидна, но ее практически невозможно устранить. Никакой слизи, никакого запаха — просто картинка, иногда звук, — пояснил я. — На Окраине люди считают это дурным предзнаменованием. Не хотят жить там, где аномалия проявляется. Танечка продолжала смотреть с неподдельным любопытством, с интересом настоящего ученого. Я вздохнул и, подойдя сзади, обнял ее. Как и всякий простой товарищ Союза, я был человеком суеверным, а потому смотреть на аномалию мне было жутковато. — Пойдем. Танечка не послушалась, буквально прилипнув к стеклу, даже не обратила внимания на мои руки на своей талии. Я зарылся носом в ее волосы, вдыхая еще не выветрившийся аромат туалетной воды и шампуня, скользнул ниже, с удовольствием касаясь ее бедер. Нам было хорошо вместе: я запомнил каждое мгновение, и теперь память услужливо подкидывала фрагменты. Я не имел в виду ничего пошлого. Просто было уютно и спокойно рядом с ней, зная, что она жива и находится в безопасности в моих руках. Но Танечка шлепнула меня по тыльной стороне ладони и отпрянула. — Что ты… вы себе позволяете? — привычно возмутилась она и поджала губы. Потом вдруг смутилась под моим взглядом, неловко добавила: — Что, если кто-то выйдет на лестницу покурить? Нужно ведь думать… — Не выйдет, — я улыбнулся и покачал головой. — Ночь же. Мы вернулись на ступеньки. Танечка с пару часов продремала у меня на плече, да я и сам в какой-то момент отключился, убаюканный тишиной. Потом вздрогнул, резко просыпаясь, глянул на экран коммуникатора: пора было идти. Нас ждали. Еще не рассвело, но темнота постепенно рассеивалась. Стоял туман, легкий, безопасный, совсем не такой, как на Окраине, низко висели тяжелые облака, светили фонари, рассеивая предрассветную дымку. Танечка зябко куталась в широкий шарф, я сунул руки в карманы, согревая озябшие пальцы. Воздух пах приятной свежестью. Укрываясь от редких машин патруля, мы двинулись прочь от кольцевой. Хрущи становились грязнее, громоздились кучнее, влажные и неопрятные, окружали одинаковые дворики с неизменными детскими горками и песочницами и творчеством из покрышек. Танечка уже начала уставать, когда мы наконец пролезли сквозь дыру в заборе из подгнивших досок. Перед нами раскинулась пустая площадка с потрескавшимся асфальтом, из трещин в котором торчала жухлая сорная трава. Посреди нее возвышался хрущ, вернее, три его верхних этажа: еще два, вместе с подъездом, уходили под землю: когда-то здесь хорошо поработала аномалия. Я жестом велел Танечке держаться позади, а сам шагнул вперед, осматриваясь. Под ногами захрустело стекло: печальный поросший мхом хрущ грустно глядел выбитыми стеклами. В одном из окон до сих пор болталась оборванная грязная занавеска. Заходить в покорёженное аномалией здание я не собирался: подошел к окну, заглянул в ощерившийся осколками проем, обнаруживая там лишь пустую комнату с прогнившим дощатым полом и оборванными обоями — всю мебель давно вынесли. — Стоять, не двигаться! — звонко воскликнул кто-то. Я отпрыгнул и загородил Танечку собой. Испуганная, она ахнула и с силой вцепилась в мою руку. На осознание ушло несколько секунд. Передо мной собственной персоной стоял человек, которого я мысленно давно считал сгинувшим в тумане. Однако товарищ Семочко был живее всех живых: розовощекий, загорелый, в коротком распахнутом ватнике он казался таким до боли знакомым, что защемило в груди. В правой руке, обожженной когда-то слизью и спасенной мной, он держал короткий автомат; левая рука отсутствовала по локоть. Протез он ставить не стал, и пустой рукав ватника спокойно болтался вдоль тела. — Твою ж мать, Семочко! — Товарищ Сычев, миленький! Семочко широко заулыбался, и я, отпустив Танечкину ладонь, крепко обнял его и похлопал по спине. — Но я договорился с Русланом… — Знаю, но как я мог упустить возможность на тебя поглядеть, а? — весело отозвался парень, не переставая осматривать меня, будто изваяние в музее тонких искусств. — Каков, а? Самый разыскиваемый преступник всего Союза. А вы, Татьяна Михална? Мое уважение. Семочко почтительно склонил голову. Я обнял Танечку за талию, выводя ее вперед. Она все еще выглядела испуганной и растерянной и не знала, как реагировать на моего старого приятеля. — Сычев-то, вот, руку мне спас однажды, — похвастался Семочко, демонстрируя шрам на кисти и размахивая автоматом так, что Танечка попятилась. — Всю жизнь помнить буду. — А эта рука где? — я кивнул на пустой рукав. — Грибы, будь они прокляты! — картинно вздохнул парень. — Ликвидаторы по локоть отхватили, а потом в тюрьму. За незаконное… это самое. Я цокнул языком и усмехнулся. Семочко был неисправим. — Ладно, — я покачал головой. — Нам с Татьяной Михалной на Окраину нужно. На поезд… Сам понимаешь. И на кольцевой дольше оставаться нельзя. Ищут нас. — Я для тебя — что хочешь! — Семочко широко взмахнул автоматом и Танечка дернулась назад, буквально вжимаясь спиной мне в грудь. Я ободряюще положил руку ей на бедро. — Только настоечки выпей со мной. — Выпью, — согласился я. Счастливый Семочко лихо заскочил в соседнее окно, из которого, вероятно, и появился. Я подсадил Танечку и забрался следом, снова ощущая дискомфорт от того, что приходится нарушать все правила и лезть в надкушенный аномалией хрущ. Комнаты внутри превратились в сложную систему коридоров: кто-то понаставил внушительных железных дверей, и парень с хозяйским видом открывал их по мере продвижения, звеня большой связкой ключей. Наконец, мы попали в большой зал с заколоченными окнами: со всех квартир сюда стащили разномастные диваны, пестрые, замшевые, округлые, угловатые, просиженные и не очень; по стенам и на полу пестрели ковры, в углу ютился старого образца телевизор с длинными антеннами. Из высокого стеклянного серванта появились газовая горелка, консервы из концентрата в потертых банках, бутылки с мутной настойкой и прочие приятные вещи. Отогнув доску и впустив в комнату свежий весенний ветер, Семочко разогрел нам еду и заварил по стакану «завтрака трудящегося» — мы с Танечкой, не раздумывая, набросились на еду. В процессе к нам подтянулись еще двое: мрачный коротко стриженный парнишка, похожий на бывшего ликвидатора, и простоватый молодой человек в больших роговых очках. Последний оказался каким-то умником. Признал Танечку и, выразив ей восхищение, принялся засыпать ее какими-то техническими вопросами, на что мы, люди менее просвещенные, таращили глаза и поддакивали, не особо вникая в диалог. — Ну, пойдем поболтаем, Сычев, — наконец предложил Семочко, хлопнув меня по плечу. Я поднялся, чувствуя, что с непривычки порядком захмелел от крепкой настойки. Сам Семочко грыз ломтик сушеного гриба, гоняя его по рту вместо жвачки. Кивнув Танечке, я пошел вслед за приятелем: оставлять ее здесь одну было не слишком надежно, но я надеялся, что история с сектантами научила девушку хоть чему-то, и в случае опасности она сразу побежит ко мне. Однако приятель не просто отвел меня в сторону, а поманил куда-то вглубь хруща. — Нас там не перекрутит? — с сомнением спросил я, уставившись на ступени, ведущие вниз, на те этажи, что оказались под землей. — Не боись, — весело бросил он и дернул предплечьем. Безвольной тряпкой мотнулся пустой рукав. — Там все самое интересное. — А чего протез не носишь? — Чтоб помнить, — объяснил он, бодро прыгая по ступеням вниз, в темноту. Я спустился следом. На первом этаже была установлена внушительная гермодверь. Семочко уцепился за рулевую ручку здоровой рукой, и я помог ему прокрутить ее. В лицо ударил знакомый до дрожи запах сырости: внутри хорошо освещенного помещения стоял густой плотный туман. Не природного происхождения, конечно. Я зажал рот рукой, в ужасе таращась на Семочко, но тот уже протянул мне респиратор и, надев свой, бесстрашно шагнул внутрь. Грибы были здесь везде, и никогда прежде я не видел их в таком количестве. Они тянули свои шляпки к белым лампам дневного света из ведер, пятилитровых банок, ящиков, контейнеров и пластиковых пакетов, расползались по железным лоткам плотным серо-белым ковром. Густо и мерзко пахло слизью. — Ну, видал? — Семочко облокотился о бочку с уже срезанными грибами и гордо улыбнулся, демонстрируя ровные ряды зубов с отсутствующим клыком. — Во технологии пошли, а? — Ты с ума сошел? — глухо пробормотал я сквозь респиратор. Грибной завод имени Семочко, которого я, хнычущего и перепуганного, недавно спасал от ожога слизью, впечатлял. — Под носом у Партии сидишь. — Да что мне Партия? — беспечно пожал плечами он. — Надо, я и их настоечкой угощу. А теперь к делу. Я вас на поезд посажу в Топях, а там уже Руслан на Окраине встретит. Потом к сопротивленцам отведет. Не лучшее, конечно, но ситуация… влип ты, короче, не слабо. Я подковырнул белесую шляпку гриба, влажную и липкую. Отменное качество. Что придется связываться с сопротивленцами, я и так знал — а название «Топи» мне ни о чем не говорило. — Где-где поезд? — Ну, в Топях, вам что, в ликвидации не рассказывали? А, так ты не на востоке служил… — задумчиво протянул Семочко. Потом гордо поднял культю вверх. — Это мне там руку разъело! Предчувствие не обмануло: меньше всего я хотел знать, что такое Топи, и, тем более, вести туда Танечку.