Десять талонов

Нам позволили остаться на сутки. Танечка ожила, неожиданно обнаружив в очкарике, приятеле Семочко, интересного собеседника. Семочко признался, что это товарищ Лукин придумал систему выращивания грибов и разработал план, как нагнать туман, сделав его при этом не таким вредным для человека. Я посматривал на него с опаской, потому что подозревал всех и всегда. Заснуть я толком не смог. Мне в полудреме мерещился треск рации и переговоры ООБшников: казалось, они уже шныряли вокруг хруща, думая, как бы подобраться к нам. Потом я вздрагивал и распахивал глаза, обнаруживая себя в полной тишине просторного зала на жестком диване, который со скрипом разложили специально для нас. Тяжело дышал во сне Семочко, скрипел раскладушкой, что-то бормотал, ворочалась рядом Танечка, не в силах найти удобную позу, стягивала одеяло на себя. Потом закатилась ко мне под бок и задышала глубже, уснув. Я подгреб ее ближе к себе, влажно коснулся губами лба, потом уткнулся носом в ее волосы и тоже задремал. Пробуждение было мятым и тревожным. Семочко так и не объяснил план, отговаривался дурацкими «Там увидишь» и «Ты ж в ликвидации ходил, хуже не будет». Моя обеспокоенность передалась Танечке: наболтавшись вдоволь с Лукиным, она нашла меня в пустой маленькой комнате. Я курил в разбитое окно крайне вкусную самокрутку, которую вместе с полным портсигаром выменял у Семочко за краденые талоны и рассказ о метро. — Ты уверен в том, что мы делаем? Я выдохнул дым и обернулся к Танечке. Она выглядела измученной, светлые волосы свободно спадали на плечи, немного осунулось лицо, но все равно, она оставалась бесконечно прекрасной. Мягко коснулся пальцами ее щеки, отвел прядь волос. — У Семочко всегда было плохо с чувством самосохранения, — пожал плечами я. — Если нам не понравится его план, придется задержаться здесь. Я наклонился, замер в паре сантиметре от ее губ, чувствуя, как девушка вся напряглась. Ее руки скользнули по моей груди и решительно уперлись в плечи, готовые, в случае чего, оттолкнуть. Я решился, подался вперед, едва коснулся ее губ, но она увернулась. Тепло выдохнула мне в щеку. Спросила: — Разве это правильно? — А что тогда правильно? — хмуро бросил я. Отвернулся, затянулся все еще тлеющей самокруткой. Обиды не было: я и так знал, что не являлся парнем Танечкиной мечты. То, что я мог быть с ней рядом, уже казалось чудом. Она помялась рядом, скрипя досками старого подгнившего паркета, потом ушла. Я задумчиво глядел на поднимающееся из-за облаков рассветное солнце: пора было выдвигаться, чтобы не попасть в толпу. Все происходящее напомнило мне детство в ликвидации: мы собирали рюкзаки, одевались, проверяли, не забыли ли чего, словно шли на дело. Только вместо отряда бравых ликвидаторов со мной были девчонка, никогда не видевшая жизни за пределами кольцевой, да безрассудный любитель грибов. Когда мы уходили, Лукин смотрел вслед Танечке с безмятежным, благостным обожанием на лице. Меня даже не укололо ревностью, насколько потешно это смотрелось. Неужели я тоже был таким? Тогда становилось понятно, почему Танечка не воспринимала меня всерьез. Короткими перебежками мы миновали целый район. В какой-то момент по правую руку потянулись рельсы за высокой сеткой-рабицей, которую венчала туго закрученная спиралью колючая проволока. — Мы прошли отличную дыру в заборе, — подсказал я, начиная сомневаться в этой затее. Танечка тронула мой рукав, то ли испугавшись чего-то, то ли боясь отстать. Я ободряюще погладил ее по пальцам. Коричневые хрущи редели, делаясь более печальными, оплывшими, и теперь становились похожи на отсыревшие и подернувшиеся плесенью буханки черного синтетического хлеба, которые кто-то аккуратно расставил на потрескавшемся асфальте. Воздух густел, отчетливо пахло туманом и бетоном. — Тш-ш, — Семочко приложил палец к губам, собираясь совершить очередную перебежку до трансформаторной будки. Будто ООБшники могли обрушиться на нас с неба, задержись мы на открытом пространстве. — Ты что, крыса, под заборами лазать? Там же поезда на скорости, не запрыгнешь. Наконец, я увидел цель нашего похода. Забор вдоль рельс обрывался, и те уходили вглубь сквера, густо заросшего кривыми голыми деревцами. На входе стояла лавочка, рядом склонил голову унылый фонарь. — И это Топи? — удивленно спросила Танечка прежде, чем это сделал бы я. То, чем нас так пугал Семочко, оказалось всего лишь заброшенным грязным сквером, который когда-то возник вокруг рельс. Наверняка по нему прошлась радиация — бедные деревца аж скрутило — и это отпугнуло немногочисленных желавших прогуляться вдоль шумной грохочущей железки. — Ай, да ну вас, — бросил Семочко раздраженно и указал куда-то вперед. — Если бы там были не Топи, зачем бы парк стали охранять? Все втроем мы выглянули из-за трансформаторной будки. Откуда-то с края сквера вынырнул понурый ликвидатор с граблями наперевес и автоматом на шее. Семочко, чтоб его, не соврал. — Сейчас у них будет пересменка, они встретятся и пойдут налево, по часовой, — посерьезнев, проинструктировал товарищ. — А мы перейдем рельсы и пойдем направо. Ясно? Я обернулся к Танечке. Вид ликвидатора с граблями произвел на нее неизгладимое впечатление, заставив побледнеть. Она, как и я, осознала серьезность ситуации. — А у тебя тоже грабли были? — зачем-то шепотом спросила она. — Ну, их в зависимости от задачи выдают, — оторопело отозвался я, не успев осмыслить вопрос. Семочко обжег нас острым взглядом, странно и непривычно смотревшемся на его круглощеком лице. Скомандовал: — Пошли! И мы рванули вперед, прямо под покосившуюся железную арку с надписью «Дивный Сад», под которую уходили рельсы. Перебрались на другую сторону, слезли с небольшой насыпи: Семочко уверенно вел вперед, сквозь омертвевшие кусты, совершенно не смущаясь треска и шума, который мы производили. — Эй, потише! — попросил я, видя, что Танечка не успевает, но вдруг провалился. Перехватило дыхание, я взмахнул руками, а потом вцепился в горло и зажмурился, силясь сделать вдох. — Дыши, дыши, — Семочко похлопал меня по спине. — Тут слабый туман, не успеете отравиться. Я вдохнул и испуганно заозирался. Под ногой чавкнуло, я опустил взгляд и судорожно выдернул ногу из болотной жижи, но, присмотревшись, вновь увидел под ногами твердую сухую землю, покрытую жухлой листвой. Вскинул глаза на Семочко, но за ним тоже был привычный пейзаж — небольшой сквер. Никакого болота. — Глаза скоси, — посоветовал товарищ. Я послушался, и вдруг снова подскочил, выдергивая ботинки из липкой грязи. Передо мной простиралась топь, бескрайнее тонущее в тумане болото, бледно-зеленое, зловонное, гнилостное. Далеко вперед уходили рельсы, возвышаясь над болотом на насыпи из желтоватого гравия. Рядом взвизгнула Танечка. Я поглядел прямо перед собой, вновь обнаруживая заброшенный парк и Семочко, который поддерживал испуганную девушку. — Периферийная аномалия, — пояснил он без особо энтузиазма. — Сам парк маленький, а тут вона что творится. Поэтому и охраняют. Но местные сюда не ходят, знают, что сгинут… ну или граблями взашей. Я тут грибы собирать пытался, а потом как угодил в трясину, хорошо, всего одну руку отчикали. Я мягко забрал Танечку из его рук помог ей стоять, пока та не привыкала к искажению пространства. С ужасом воззрился на Семочко. Этот грибной коммерсант заманил нас прямиком в аномалию, даже не предупредив. — Что б тебя, твою ж мать, бабку твою и весь твой род, Семочко! — в сердцах выпалил я. — Станция там, — товарищ обиженно поджал губы и кивнул в сторону. — Вы до нее не доходите, вам в последний вагон надо. Ну, как вагон, контейнер грузовой из-под угля, он пустой идет. Там колышек вбит, где ждать надо. На саму станцию не ходите. Ни с кем не говорите. Ясно? Танечка ошалело озиралась, прикрывая рукой то один глаз, то другой, стараясь обозреть Топь. Я плюнул под ноги, еще не отойдя от шока. — Чтоб тебя, Семочко, — уже обреченно повторил я. — Я с вами дальше не пойду, у меня это, фантомные боли, — товарищ неловко прижал культю к груди. — Там вас Русик встретит. Спрыгнете перед заводом, ну, увидишь. У меня не нашлось слов благодарности для того, кто затащил нас в самое сердце какой-то жуткой аномалии, не виденной мною прежде. Поэтому я просто притянул Семочко к себе и похлопал по плечу на прощание. — Береги себя, ну. Без рук же останешься. — И ты. Позаботься о Татьяне Михалне, — смущенно проговорил он. Шагнул в сторону, глядя на Танечку, покраснел, пробормотал: — Вы очень красивая. Вдруг я опомнился: — Слушай, а чего рельсы-то в объезд аномалии не построили? И периферийным зрением увидел, как Семочко шагнул в туман и исчез. Потом переглянулся с растерянной Танечкой, кивнул. От искажения пространства уже и так болела голова, и каждое слово казалось тяжелым и ненужным. Держась за руки, мы медленно двинулись вперед, то и дело утопая в болотной жиже. Ближе к насыпи идти стало легче, но меня затошнило. Накатывали воспоминания о детстве и о родителях, которых я в последний раз видел у кромки тумана. Потом была ликвидация: нам приходилось заходить в белесую пелену в респираторах, отлавливать незадачливых грибников и беглецов. Работа была паршивая, для начинающих, но от того запоминающаяся. В нескольких сотнях метров до станции, терявшейся в тумане, действительно был толстый полосатый колышек. Я наклонился, рассматривая корявые надписи на белой полосе: «Во славу Партии!», «Здесь был Хмурый», «Посмотри на себя», «Тоха — лох», «Являешься ли ты тем, что является тобой?», «Люблю Аньку Тоню». — Состав! — почти радостно оповестила Танечка. Меня оглушило: на переднем плане и где-то вдалеке, преломляясь в пространстве, грохотал поезд. Состав резко замедлялся, скрежеща, стуча и жалобно скуля ржавыми соединениями. Обычный такой грузовой состав с открытыми контейнерами для сухих грузов. По краям трепался брезент. С боку каждого контейнера была лесенка, чтобы облегчить доступ рабочим. Я пропустил Танечку вперед и вскоре полез следом: едва мои ноги оторвались от сочно чавкающей трясины, поезд тронулся. Мы тяжело рухнули на дно перепачканного угольной крошкой контейнера. Я сразу сел, уже не заботясь о том, что испачкаюсь, Танечка чихнула и попыталась отряхнуть черное с рук. — Дорога дальняя, иди сюда, — я поманил ее рукой. Поймал брезгливый взгляд и похлопал по колену — штаны спереди еще оставались чистыми. Поборовшись с собой пару минут, Танечка потеряла баланс от того, что контейнер качнулся, и неловко плюхнулась рядом. Чихнула еще, спросила: — А почему поезд останавливается в аномалии? Станция же не работает, и поезд не пассажирский… — Но мы же пассажиры, — улыбнулся я, не зная, как ответить на ее вопрос. Потом возвел взгляд к небу. Как не коси глаза, оно было затянуто туманом, плотной молочной завесой, непроницаемой и губительной для всего живого. Убаюканный качкой контейнера, я медленно прикрыл потяжелевшие веки и мгновенно заснул. Проснулся я резко, будто от будильника. Судорожно вдохнул, закашлялся, когда в нос попал запах сгоревшего белкового концентрата «лакомый кусочек». Огляделся. Я был в той самой комнатушке, которую мы сняли с Васильевым и одноглазым типом из трущоб. Я хорошо знал это место. Облезлые зеленоватые обои, хлипкая рама окна, железные нары и табуретка посередине, служившая столом. Внизу был мой гараж, где я за небольшое вознаграждение чинил автомобили всем желающим. Меня звали Иван Сычев, и мне было всего девятнадцать лет. Девятнадцать гребаных лет, большую часть которых я провел в колонии для несовершеннолетних, а потом в отряде ликвидаторов. Однажды я влюбился в девушку, которую мельком увидел на задании, и газетная вырезка с ее портретом все еще хранилась у меня в кошельке. Но никогда больше я не встречал ее. Никогда не ездил на кольцевую, никогда не работал в НИИ, никогда не обнимал ее и не знал вкуса ее губ. Я не осмелился и не осмелюсь никогда. Да и зачем, когда можно уколоться вытяжкой, и призрачная Танечка сама шагнет в мои объятия? Последний трип был более чем реален. Надо же, метро, НИИ Радиации, Семочко без руки и грибы, выращенные в подвале хруща. Я хрипло рассмеялся. Надо бы предупредить его, чтобы меньше лазил по туману. Но не говорить про грибную лабораторию — если это и возможно воплотить в жизнь, то точно не нужно. И рассказать Васильеву, как тот покорял с Анькой подземелья заброшенного метрополитена. Надо же, с Анькой! Она бы и на шаг не подпустила этого балбеса. А Танечка… Ух, обычно мне не приходилось завоевывать ее так долго. Моя строптивая, моя очаровательная Танечка. Как жаль, что мы можем встретиться только в наркотическом приходе. Я приподнялся и плохо слушающимися пальцами стянул с предплечья жгут. Сгиб локтя пестрел синяками, кровоподтеками и следами от уколов. На левой руке вены было уже не рассмотреть. Но я только начал. Я помнил, что отец, прежде, чем уйти в туман, колол вытяжку в пах. После наркотика хотелось есть. Я протянул дрожащую руку до табурета, смахнул все, что там было: мусор: шприцы, жестяную миску. Отчаянно уцепился за белковый батончик, совал обертку и жадно вгрызся в сухой сладковатый брикет. На полу в пузырьке осталось еще на раз. На ночь закинуться, может? Или утром… Я сунул ноги в растоптанные сапоги и, шатаясь, встал. Натянул футболку. Рукава не особо скрывали следы от уколов и ожоги слизи, но было плевать — кто здесь без них? Покажите мне этого святошу, и я пожму ему руку. Вывалился на улицу в холодную весеннюю свежесть. Похоже, недавно была сирена. В воздухе еще густо пахло слизью, трущобинцы, кривые, косые, грязные, калеченые, с перекошенными лицами и тяжелым весом судеб на плечах выползали из своих укрытый. — Сычев, ты чтоль? — окликнула дородная Степанна в грязном зеленом бушлате. — Обколотый, ирод! Ты себя видел? Во что превратился? — Да норма-а-льно, — протянул я, широко улыбаясь. Степанна волокла на рынок полную сумку добра: сломанный телефон, одинокая туфля с бантом, шахматная доска и венок на могилку. — Тьфу на тебя, Сычев, совсем оскотинился, — женщина посмотрела на меня с отвращением и поспешила по своим делам. — Оскотинился. — Мерзкий. — Слабак! Все вокруг согласно кивали головами, подхватывая слова и разнося их, будто эхо. Какие-то грязные дети, возившиеся со сломанной лошадкой-качалкой, весело засмеялись, тыча в меня пальцами. Они еще не знали, что через пару лет их ждет та же судьба. Завод, смены, между сменами по рюмке настойки да сладкий укол. Чтобы забыться и не видеть. — Неудачник. — Гадость. — Ваня! — мне навстречу шел Васильев. Злой, с подбитым глазом, осунувшийся и больной. Должно быть, я выглядел не лучше. — Ваня! Хренов ты наркоман. Ты у Аньки талоны спер? — Может и я, — весело отозвался я. — А может, и не я. Подумаешь, одной бумажкой меньше, одной больше. — Ваня! — Васильев обхватил мое лицо руками, будто собирался столкнуть нас лбами. — Ваня! Иван! От крика заложило уши. Я попытался оттолкнуть Васильева от себя, но движение вышло слабым и неловким. Нас окружили люди, и все они наперебой кричали мое имя. — Ваня! Ванечка! Меня трясли так, что к горлу подступила тошнота, а голова закружилась. Я сглотнул, зажмурился, потянулся к лицу, стремясь заткнуть уши и не слышать крика. Вдруг лицо окатило прохладной водой, потекло по горлу, и я захлебнулся. — Ванечка… Нежные женские пальцы гладили меня по лицу, стирая влагу. Волосы вымокли, вода затекла за шиворот. Щек, скул и лба принялись касаться нежные губы, буквально сцеловывая кошмар, в котором я только что побывал. Распахнув глаза, я увидел перед собой Танечку. Она сидела на коленях возле меня и, обхватив ладонями мое лицо, то целовала, то подолгу прижималась щекой. Я опешил, с трудом соображая, где реальность, а где сон. — Танечка, — я крепко схватил ее за запястья и рванул на себя. Хотелось ощупать все ее тело, убедиться, что она здесь, она реальная, а не порождена моей фантазией. — Я здесь, здесь, — она упала мне на грудь, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. — Ты надышался тумана… И я… Так испугалась… Я так испугалась, что ты умрешь… — Мне приснилось, что ты не настоящая. Что я все придумал, — объяснил я. Вдруг выпустил Танечку из рук, задрал рукава вверх, тщательно осмотрел сгибы локтей. Ни царапинки. Я не верил своим глазам. Та жизнь казалась такой реальной… Гораздо реальнее чем эта, где я пустился в безумное бегство с девушкой моей мечты. — Я здесь, не бойся, — повторила она, вытирая влагу в уголках глаз. Я подтянул Танечку ближе, усаживая к себе колени, и крепко обнял. Поднял глаза к небу: оно привычно простиралось вверху, бескрайнее, голубое, безучастное к переживаниям маленьких людей. Это значило лишь одно: мы выехали на Окраину.