Ataraxia

Тобою полон и тебя лишен, Мой верный взор неверный видит сон.

      Он лежит на траве под яркими лучами солнца, раскинув руки в белоснежный хлопковой рубашке с закатанными рукавами в стороны, и вдыхая в себя запахи трав и цветов, щекочущих нос. Озорные блики играют в его каштановых волосах, порхая по прядям, словно бабочки, отражаясь растопленным шоколадом в умиротворённом расслабленном взгляде. — Ты устал? Осаму поворачивает голову набок, но видит лишь пустующее место рядом с собой. — Ты… — улыбается, совершенно не задумываясь о том, кто интересуется его состоянием, прикрывает глаза от ослепительного света и яркого голубого неба, похожего на бескрайнюю лазурь. Близко. — Устал? — ласково повторяет незнакомый женский голос где-то поблизости, почти над самым ухом, и его мягких вьющихся волос вдруг касается нежная хрупкая рука. Кончики пальцев невесомо пробегаются по скулам, обводят контур губ, растянутых в полуулыбке и рисуют… кажется… маленькое сердце на щеке. — Не могу открыть глаза. — Дазай хмурится, проводит языком по пересохшим губам и пытается перехватить тонкое запястье незнакомки, но остается ни с чем, чувствуя лишь непонятную негу, разливающуюся по венам. Он ощущает себя так, словно каждый сантиметр его тела тяжелеет, вместе с возможностью дышать. Лёгкие сковывает вакуум. Воздух густеет с каждой секундой, и у него начинает кружиться голова. — Хочешь убить меня? — Осаму хрипло смеётся и на секунду замирает, когда его голос становится тише с каждой секундой. Дышать так тяжело. — Ты никогда не умрёшь. Морозные ленты чего-то склизкого обвиваются вокруг его шеи, скользя по рукам, отчего он заходится в приступе болезненного кашля. Холод пробирается под кожу, и всё, что он слышит, — отвратительный смех, ударяющий по барабанным перепонкам. — Открой глаза. — Открой глаза. — Открой глаза, Дазай Осаму.

***

Пить.

Осаму резко разлепляет глаза, морщась от яркого света и сглатывает вязкую слюну, вперяя пустой взгляд в окно. Так его спасли, значит. Глаза бегают по помещению, и он усмехается. Как мило. Комната пуста, если не считать крошечного окошка, до которого он не в силах даже банально дотянуться. Сколько прошло времени? День, два? Какое сейчас время суток? Из коридора виден лишь тусклый свет, похожий на пламя одинокой свечи. Тень от него не движется, значит вблизи нет источника сквозняка. Ему всё ещё холодно. Во рту сухо до онемевшего языка и потрескавшихся губ. Мерзость. Словно засохший увядший лист. В комнате светло, на потолке горящая люстра. Интересно, а это совпадение, что она круглая и прижата к белому потолку? На такой даже не повесишься. Рядом с ужасно жесткой кроватью стоят тумбочка и стакан воды. Пустой. Вот так сюрприз. Голова раскалывается на миллионы крошечных частиц. Слишком пусто. Резкая боль где-то внизу живота вынуждает его содрогнуться всем телом, дёрнувшись обратно в лежачее положение. Почему я жив? Шорох в коридоре вовсе не пугает его. Как и звук приближающихся шагов, становящийся все ближе и ближе. Сама смерть пожаловала. Достоевский, как и всегда, бледен и нечитаем. Глаза, походящие своим оттенком на цветы фиалки, проницательны и холодны. Сам он воплощение опасности и презрения. Легко способен заставить любого человека ощутить себя для него открытой книгой. Но для Дазая Фёдор ощущается по-другому. Как нечто близкое и одновременно очень далёкое. — Почему ты жив? — первое, что спокойно говорит ему Достоевский, словно только что прочитал вопрос Осаму по его глазам. — Ты правда думал, что я не догадаюсь? — Как же я рад тебя видеть, мой дорогой друг, — Дазай улыбается ему самой что ни на есть фальшивой улыбкой и даже не старается скрыть свое разочарование. — Безысходность порождает безумство. Фёдор ставит на прикроватную тумбочку керамическую кружку, наполненную водой. — Это было легко предвидеть. Осаму демонстративно закатывает глаза, но продолжает смирно лежать, даже не потянувшись к стакану, чтобы утолить жажду. — Сколько я был здесь? И сколько времени? — У тебя на сегодня были планы? Достоевский открыто насмехается над ним, продолжая стоять возле его кровати. — Что ты… — отмахивается от него Дазай, многозначительно хмыкнув. — Никаких планов, я знал, что ты придёшь за мной. Так что, я только твой. — Вот как. — Фёдор устало прикрывает глаза, а его губы растягиваются в полуулыбке. — Я не скажу тебе, сколько сейчас времени. Мне стоит быть осторожнее с тобой, Осаму. — Я польщен до глубины души! Сам Федор Достоевский говорит мне эти слова. Фёдор никак не комментирует очевидный сарказм в его голосе, оставляет рядом с кружкой две капсулы, похожие на какие-то лекарства, и уходит, бросив напоследок нечто похожее на: «Я надеюсь на твоё благоразумие.» Дазай смеётся ему вслед, и смерть смеётся вместе с ним. *** Боль, жжение в груди и сухость во рту — первое, что он чувствует, когда просыпается. Осаму всё ещё потерян во времени и не ощущает кончики своих пальцев. Как можно одновременно чувствовать себя так, словно находишься в кипятке и так, словно тебя облили холодной водой на морозе? Таблетки. Таблетки. Таблетки. Может быть, дело в них? Что ему дал Достоевский? Он не чувствует себя человеком. В глазах нет чёткой картинки. Ну и мерзость. Утро? День? Ночь? Вечер? Человек постепенно сходит с ума, когда его лишают социума, лучей солнца и такого банального понятия, как время. Голова тяжелеет. Дазай снова проваливается во мрак. *** Утро? День? Ночь? Вечер? Резко садится на кровати, жмурится, оглядывается по сторонам. Снова таблетки, прозрачный стакан, наполненный водой и тусклый свет из коридора. К горлу подступает тошнота. Дазай знает, что должен думать о том, как выбраться отсюда. Но он не чувствует мотивации. У него есть одна идея, как решить эту проблему, но Осаму, почему-то, не спешит. «Жизнь — это, блять, самое ценное, что у нас есть.» Чуя. Чуя. Я помню, кажется, ты смотрел на меня. Ты был зол? Расстроен? Обижен? Я снова заставил тебя почувствовать себя преданным? Жаль. Только сейчас нос улавливает аромат чего-то похожего на сыр с овощами и даже… мясо? Осаму прищуривается, скидывает одеяло, становясь босыми ногами на ледяной пол, и морщится. Тело точно принадлежит ему? С трудом передвигается до тумбочки, дёргает плечом и замирает, прислушиваясь к гробовой тишине за стенкой. Никого. Поднос с едой смешит его, но даже такое простое действие вынуждает его согнуться пополам, схватившись за живот. Видимо, он слишком слаб для того, чтобы Достоевский начал приводить свой план в действие. Ну и отлично, это сыграет ему на руку. Осаму долго смотрит на стеклянный графин, который выглядит так, словно сделан из самого дорогого хрусталя, и, недолго думая, лёгким движением кисти скидывает его на пол. Почти падает на колени, начиная скользить дрожащими руками по полу. По неосторожности рассекает кожу ладоней, но настойчиво продолжает искать подходящий осколок, безжалостно игнорируя пелену в глазах. У него мало времени. Смерть улыбается ему, когда Дазаю находит широкий и внушительно острый осколок. Он с трудом поднимается на ноги, упираясь в колени и спешит воплотить план в реальность. Пальцами отодвигает бинт и подносит острие к своей коже, тихо вздохнув. Его уже услышали. Это очевидно. Давит максимально сильно. И чувствует себя так, будто на секунду оказался в далеком прошлом. Кровь, вроде как, знакомая, но сейчас кажется ему чёрной. Стекает по запястью, фалангам, капает вниз, окрашивает все в яркий красный и пачкает его одежду. Мерзость. Снова. Тело слабеет, на ногах не стоится. Порез обжигает. Холодно. Неприятно. Больно. Ноги подкашиваются, и Осаму падает на осколки, уставившись в белоснежный потолок. Приближающиеся шаги расслышать очень сложно. Как и пошевелиться. Он засыпает под удары собственного сердца. *** Холод облизывает рёбра изнутри, просачиваясь в лёгкие. Кончики пальцев немеют, он отчётливо слышит, насколько медленно бьется собственное сердце, словно весь организм истощён настолько, что определённо не испытывает даже малейшего желания притрагиваться к заботливо оставленным, вероятнее всего, Фёдором накануне, таблеткам, а уж тем более — банальным бутербродам. Он скорее выблюет свои кишки, чем позволит себе брать в рот то, что ему дают здесь. Ох, а Достоевский-то даже по старой дружбе не смягчил его наказания. Дазай, возможно, чуточку расстроился бы, но он сам выбрал такой путь. Фёдор предлагал ему сотрудничество, но вот детектив прекрасно слышал нечто другое. Он скорее покончит с собой, чем станет пресмыкаться перед крысами. Ах да, насчёт покончить с собой… Возникла небольшая проблемка. После попытки с графином Достоевский посадил его в пустую комнату, где не то, что режущих предметов нет. Тут даже окон не имеется. Его единственный собеседник — пустота. Периодически ему кажется, что она смеётся, когда тянет к нему свои руки, и глумливо улыбается, озираясь по сторонам. Каждый раз, когда она почти дотягивается до него тонкими пальцами, в комнату обычно заглядывает Николай. Как и… — У-у-у-у-утречка, Дазай-кун! Сейчас. Осаму открывает глаза, закрывает их обратно, и так около тридцати раз. Новая комната во много раз ужаснее предыдущей. — Что такое? Снова не получилось умереть? Дос-кун достанет тебя с того света! Я даже завидую! Гоголь что-то напевал, пока не обнаружил, что его горе-собеседник не спит. На его лице едва ли добрая улыбка и искрящиеся глаза. Пусть один и слеп. Но Дазай даже находит в этом нечто очаровательное. Свой шарм. — Чего это мы уставились? — Николай щурится, вскакивает со своего стула и приближается к нему, оставляя на тумбочке те же таблетки, что и Достоевский в прошлый раз. — Комната очень большая, думаешь, куда это спрятать, чтобы мы думали, что ты их выпил? Не отвечай. Я и так знаю! Ай, милый, это ваше агентство столь глупая организация, пусть и довольно интересная! Я бы сказал, такую будет очень даже весело разрушить. Бедные. Не знают, что делать. Должно быть, тяжело, когда ты светлая сторона, а методы в наши времена требуются чернее, чем самая темная ночь? Несмышленые птенчики. Дос-кун просто сломает им крылышки. — Как самоуверенно, — голос Дазая хриплый и тихий, но даже в нём можно распознать нескрываемую насмешку. Если враг свято уверен в своей будущей победе — это уже играет на руку его сопернику. Люди, ослеплённые уверенностью, как правило, самая простая мишень. — Кстати! А знаешь, что будет, если ты не начнёшь есть еду, которую тебе любезно приношу я? Осаму молчит. Он уже раскусил фишку Николая задавать вопросы и самостоятельно отвечать на них. — Придётся кормить тебя черёз зонд. Этого ты хочешь, Дазай-кун? Гоголь, после недолгого молчания, вдруг садится на край его жёсткой кровати, оказываясь на уровне его глаз, и собирает капсулы с подноса, прищуриваясь. — Открой ротик. Дазай замечает среди таблеток какую-то новую, голубоватого оттенка, в круглой форме и хмурится, проводя языком по пересохшим губам. Потрескались… Николай кажется ему именно тем человеком, который лишен здравого смысла. Он не имеет сил, чтобы начать противиться, поэтому просто послушно открывает рот. Пальцы, облачённые в перчатки вызывают очередной приступ тошноты, но Гоголь так умело проталкивает ими таблетки в горло, что Осаму лишь остается без вопросов схватить стоящий рядом стакан и залпом выпить препараты, шумно сглотнув. Снова рвота. — Умничка! Сладких снов, не твори глупостей! Николай спрыгивает, одаривает его широкой улыбкой и отвесив щедрый поклон, скрывается в дверном проеме, лишая последнего источника света. Дазай кривится, откидываясь головой на подушку, и закрывает глаза. Темнота везде. Утро? День? Ночь? Вечер? *** Я схожу с ума? Дазай просыпается от громкой возни вокруг себя. И видит Бог, лучше бы он не просыпался. В его пустой комнате соизволили поставить стол и два стула. На столе даже стоит кофе и, судя по запаху, очень крепкий. Николай же сидит на стуле, грудью прислонившись к спинке. Руки сложены, словно у ученика за партой. На лице у клоуна снова широкая улыбка. — Приглашаю тебя на чашечку кофе, Дазай-кун! «Дазай-кун. Дазай-кун. Дазай-кун.» Осаму поднимается с подобия кровати, шлепая босыми ногами по полу и садится напротив Гоголя, потирая глаза холодными руками. Под внимательным взглядом обхватывает пластиковый стаканчик, наплевав на исходящий от него пар и подносит его к губам, игнорируя боль в пальцах. — Отличный кофе, сам варил? — как-то между делом равнодушно интересуется Дазай, едва взглянув на Николая. — Естественно! — даже слишком искренне улыбается ему Гоголь, при этом не скрывая пристального взгляда, направленного на пленника. — Хороший кофе зачем-то испортил снотворным… — устало вздыхает Осаму, разочарованно делая очередной глоток чересчур крепкого напитка. Но ничего, ему даже нравится. — Неужели даже не допьёшь? — теперь очередь театрально вздыхать уже Николая, смело усевшегося напротив заключённого, рукой подпирая щеку. Он, кстати, вовсе не удивлен, что детектив его раскусил. — Обязательно допью, если добавишь в него еще пару-тройку ложек этого порошка, — кивает Дазай, уголки губ которого приподнимаются в неком подобии на слабую улыбку. — Желательно столовых. — Ну чего ты… — Гоголь аккуратно пододвигает ему уже почти остывшую пластиковую кружку, незаметно намекая на то, что дно должно будет остаться пустым. — Совсем раскис, Дазай-кун. Так ведь нельзя. Осаму ничего ему не отвечает, только вяло усмехается, допивая свой кофе. В голове лишь одна мысль, и она совершенно не радует. Совсем скоро Крысы любезно преподнесут ему сюрприз. И он не то, чтобы догадывается. Он знает, что тот окажется не из приятных. Галлюцинации. Нервозность. Отсутствие аппетита. Намеки на шизофрению. Какую грязную игру ты начал, Фёдор. *** Чуя разбит. Он ненавидит себя. Ненавидит свою беспомощность. Ненавидит собрания. Ненавидит Осаму. Ненавидит крыс. И презирает себя за слабость. Ненависть. Ненависть. Ненависть. Она пожирает его изнутри. Грудную клетку располосовывает боль. Она ломает ребра, пронзает легкие и наполняет их кровью, лишая кислорода. Это, блять, просто ахуеть как больно. Больно любить Осаму. Никаких бабочек в животе. Никакого тепла в груди. Только боль. Ненависть. И жгучая обида. Очередной удар приходится по стене заброшенного здания, оставляя после себя глубокую вмятину. — Блять. Он прислоняется спиной к кирпичной стене, медленно оседая на землю и утыкается лбом в колени, игнорируя порывы ветра, готовые вот-вот сбросить с него шляпу. Не так он хотел осознать свою привязанность к Осаму. Не так он хотел понять, насколько сильно нуждается в нем. Не так. Не так. Не так. Дождь, как и всегда, холодный. Чуя, как и всегда, ослеплён ненавистью. *** Накахара выглядит болезненно. Словно раненый зверь, готов бросаться на каждого, кто посмотрит на него с долей жалости и сочувствия. Посмотрит так, словно понимает. Словно разделяет его потерю. Ни-ху-я. Они не понимают, лишь делают вид. Это выводит его из себя еще больше. Бессилие окончательно сводит с ума. Осаму нет уже целую неделю. Достоевский залёг на дно. Мори встречался с Фукудзавой. И все, что Огай сказал Чуе: «Не волнуйся, Осаму нужен Фёдору живым.» Каждую грёбанную ночь Накахара засыпает с мыслями о том, чтобы убить Достоевского. Голыми руками. Свернуть ему шею или превратить его лицо в кровавое месиво. Упиваться страданием на его лице. Заставить почувствовать хотя бы часть из того, что он причинил людям. Но у него нет ничего, хотя бы немного выдающего его местонахождение. У мафии в Йокогаме достаточно связей, но именно сейчас они просто бессильны. Он знает, что Осаму умен и выкарабкается, но что-то не дает ему покоя. Особенно с того дня, как в голову закрались мысли о том, что Достоевский мог увезти Дазая на родину. *** Дорогой дневник? Уже две недели я не знаю, где находится Дазай. И я не знаю, что мне делать. Осаму бы точно придумал что получше. Просто… как там говорят? Надежда умирает последней? Пожалуйста, пусть этот ублюдок будет жив. *** Сегодня Хироцу сказал, что люди становятся сильнее благодаря тем воспоминаниям, которые не могут забыть. Но я не хочу, чтобы Дазай стал воспоминанием. Дорогой дневник, прошел месяц. *** Я видел Акутагаву сегодня, он был растерян (в ужасе), как и я. В городе наконец светит солнце. Скоро зима. Я пытаюсь делать всё возможное. Я стал слишком часто пить. Я безнадежен. *** Босс сказал, что Дазай справится с любыми препятствиями. Нужно просто подождать. *** Того беловолосого паренька из агентства зовут Ацуши, кажется… Он выглядел так же, как я… *** 01.12. Я устал ждать…но... я буду. *** Чуя сидит у окна, прямо-таки как в тот день, когда все началось. В его руке снова полупустой бокал вина. Не сходится лишь погода за окном. Никакого дождя. Яркое солнце. Йокогама снова сияет. Стук в дверь слегка выбивает его из колеи. Он недовольно дёргает плечом, скользит рукой под колючий свитер, царапает зудящий бок и поднимается на ноги, чувствуя наступающее головокружение. Накахара, разумеется, гостей не ждал. Но тем не менее… ради приличия плетётся в коридор, даже не удостоившись спросить банальное: «Кто там?» - просто открывает дверь, сонно потирая глаза и скрещивает руки на груди. — Кого ко мне занесло в такое вр… Осаму стоит перед ним, широко улыбаясь. Сон, словно рукой снимает. — Дазай? — Чуя старается говорить спокойно, но голос выдаёт его с головой. — И чего ты припёрся? Осаму смеётся. И Накахара сходит с ума, прислушиваясь к хриплому, но теплому смеху напротив. Он не знает, виной ли тому алкоголь, но что-то подталкивает его смело сделать шаг вперёд и обнять эту забинтованную шпалу, с трудом сдерживая свой порыв завилять хвостом, как довольный пес, преданно дождавшийся хозяина. — Я скучал по тебе, Чуя. Он не помнит, как они оказываются у него на кухне. Не помнит, как опустошают новую бутылку вина. И не помнит, как переходят в гостиную, решая посмотреть телевизор. Это все кажется Чуе таким далеким… И слишком правильным? Какая-то скучная комедия… Накахара честно старается не уснуть, глядя на нее. А вот Дазай, судя по всему, весьма заинтересован… Карие глаза встречаются с голубыми, и Накахара отводит взгляд обратно к экрану, молясь всему, чему только можно, что бывший напарник не заметил его разглядываний. — Тебе скучно? Кивок. — Я знаю, чем можно заняться. Чуя поворачивается к нему, нахмурившись, мол: «Ну давай, удиви меня.» Холодные пальцы нежно подцепляют его за подбородок и тянут к себе. Дазай так близко. Он даже чувствует его горячее дыхание на своих губах… — Позволь мне поцеловать тебя… И Чуя, блять, позволяет. Он отдаёт всего себя, обнажает душу и судорожно хватается за его одежду, притягивая к себе. Осаму тянется за поцелуем, умудряясь в очередной раз незаметно, но очень умело подмять тёплого Накахару под себя. Горячие губы и сплетённые языки, приятный вкус вина будоражит кровь. Дазай, чуть ли не рыча от нехватки рыжего, нагло кладёт руку тому на бедро и грубо сжимает. Чуя что-то недовольно мычит ему прямо в губы, совершенно переставая контролировать помутневший рассудок, когда Осаму уверенно спускается ниже, к чувствительной и тонкой коже на шее. Он проводит языком от самых скул, до изящных ключиц, оставляя расцветать лиловые отметины. — Д-дазай. Осаму поднимает на него свои потемневшие от возбуждения глаза и прищуривается. — Жаль, что сон. — Что? Дазай? Чуя не понимает. Глаза закрываются, руки безвольными тряпками падают вниз. Он открывает глаза. В правой руке зажат бокал, содержимое которого оказалось на полу. Стакан разбит, осколки врезаются в кожу. Алая кровь стекает по ладони, пачкая пол густыми каплями. В горле образуется неприятный ком. Его взгляд пустой. Накахара Чуя боится потерять свою надежду.