— Спрашивая меня, чего я боюсь на самом деле, ты ведь не ожидал, что я укажу на себя?
— Я хочу умереть, потому что я устал.
Осаму не знал, сколько проторчал в этой дыре, но каждый день все шло по одной и той же схеме. К нему заходил Гоголь, проверить, выпивает ли он таблетки, приносил воды и еды, на которые у него даже не было желания смотреть, и разбавлял тишину странными диалогами, походящими скорее на его собственный монолог, ведь у пленника не находилось сил на разговоры… Темнота преследовала его, и чем дольше Дазай смотрел на неё своими стеклянными глазами, вглядываясь, тем чаще видел там мерзкий силуэт, которого он обычно называл смертью или пустотой. Как-то раз в темноте ему померещились рыжие волосы. Тогда он вскочил на ноги и долго ощупывал в стену, шепча губами что-то нечленораздельное, но такое похожее на знакомое имя. — Чуя! Чуя! Чуя… Сомнений не осталось совсем: Дазая Осаму подсадили на наркотики… и он видел то, чего на деле никогда и не существовало. Жизнь утекала из него, просачиваясь сквозь пальцы, словно крохотные песчинки, даже когда он спал. — А сон ли это? Дазай начал сомневаться. Терять грани между сном и явью. Падать вниз, но всё никак не доставая до дна. Просыпаясь, он видел ту же картину, что и всегда: темноту, окружающую его со всех сторон и холод. Рассудок мутнел, и уходили силы. Однажды Гоголь сказал ему, что пытка может прекратиться в любой момент. Ему лишь нужно согласиться на сотрудничество. — А не было ли уже поздно? Тогда Осаму долго смеялся. Рано или поздно это закончится, пусть ему и казалось совершенно иначе. Он нужен Достоевскому живым, иначе какой тогда был толк доставать его с того света несколько раз? Всё просто. Дазай уже может с лёгкостью пересчитать свои рёбра, но не может вспомнить, какой был месяц, когда он попал сюда… Неделя, и его организм окончательно перестанет функционировать, ведь Осаму почти не ест. Только употребляет, ходит в туалет, его рвёт, и он ложится спать. — Все вокруг такое тусклое. Размеренные шаги, тихая мелодия, яркий свет, больно ударяющий по глазам — и Николай собственной персоной. С белоснежными волосами. Бледные. Не цепляют взгляд. Дазай вдруг понимает, как ему нравятся рыжие волосы, и хрипло смеётся. — Дазай-кун, веселишься тут без меня? — учтиво интересуется клоун, в два шага оказываясь рядом с ним. Он рывком поднимает Осаму с пола, хватает за подбородок и пристально вглядывается в его лицо. — Надо же. Да ты и впрямь скоро подохнешь. — Твои волосы не согревают. — Что? — Гоголь не понимает и вновь дёргает его за футболку. Дазай безвольной куклой выпадает из его хватки, ударяясь лопатками о бетонную стену позади, оседая на пол. — Ломка? Осаму даже головы не поднимает, подгибает к себе колени и продолжает тихо посмеиваться, отчего даже Николаю то-ли не по себе, то-ли интересно становится. — Дазай-кун, — непонятно, что на уме у Гоголя, когда он снова поднимает того на ноги. — Что ты чувствуешь? — Свободу, которой у тебя никогда не будет. Николай распахивает глаза. Осаму попадает в точку, бросая вызов ему в лицо. — Ты… обретешь свободу только… Удар. У Дазая от него глаза закатываются. Рвота подступает к горлу, но он продолжает, ощущая во рту отвратительный металлический привкус. — Только когда умрешь. Дальше всё слишком туманно. Осаму тащат куда-то на свет, и это настолько больно, что он бы предпочёл вырвать себе глазные яблоки, лишь бы не испытывать такую боль. Голова раскалывается. Желчь слишком близко. Его рвёт кровью прямо посреди коридора. Боль. Боль. Боль. Забери мою боль.***
Чуя пустым взглядом смотрел в потолок, не в силах уснуть. У него слегка замёрзли пальцы на ногах от сквозняка, скользившего по его квартире прямо из открытого нараспашку окна. Согреться не помогало даже одеяло, со временем сбившееся где-то в ногах. Погода в середине декабря стала хуже некуда: стоило ему выйти на улицу, как рыжие волосы моментально подхватывал ветер, норовя сорвать с него драгоценную шляпу. Каждый раз сидя в салоне своего автомобиля его взгляд неосознанно падал на пустое место рядом. Казалось, что Осаму сидел там не так давно. А вот уже и несколько месяцев прошло. Так и не вернулся. Чуя ни за что бы не поверил в его смерть, но все равно чувствовал себя так, словно его грудную клетку сжимают металлические обручи при каждом упоминании бывшего напарника. А упоминать его было не особо-то и нужно. Куда не посмотри — сплошные воспоминания. Где хорошие, где плохие, но чертовски ценные. Он догадывался, что на часах сейчас около трёх часов ночи. Перед сном Накахара выпил вина, но даже алкоголь не расположил его к спокойствию. Спустя несколько минут он все же решился встать и совершить задуманное, а именно… порисовать. Чуя находился в напряженном состоянии не первый день. Он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Человеком, одержимым воспоминаниями. И также часто он помнил о мести. Местоположение Достоевского уже искали. Пусть Накахара снова и снова отвечал всем, что ни в коем случае не наделает глупостей, в его голове раз за разом прокручивалась идея поднять заведение, где окажутся крысы, на воздух, активировав порчу без капли сожаления. Безрассудство, никак иначе, но это последнее, что его волнует сейчас. Сев на кровати, он недовольно вздохнул, стоило холодному полу обжечь голые ступни, но вопреки мурашкам, что появились на коже, он молча последовал на кухню, прихватив по пути свой мобильный. Чуя вообще всегда, когда рисовал, не жалел самых разных грязных красок на человеческие портреты. Пьяных людей он изображал по-своему жутко, с изогнутыми руками, вечно тянущимися к нему, слишком широкими улыбками и мутными отвратительными покрасневшими глазами, при виде которых у него непроизвольно к горлу подступала тошнота. Пьяных людей он никогда не переносил. Особенно тех, кто не мог оценить вкус алкоголя по достоинству и лишь давился им, только бы потерять над собой контроль, на время избавиться от навязчивых мыслей и забыть о насущных проблемах, что преданно ждут своего решения. Как забавно вышло, ведь сейчас через алкоголь пытается забыться именно он. Кисть в руках отозвалась в груди каким-то детским восторгом. Взгляд заинтересованно бегал по холсту. Атмосфера сейчас была своя. Внутреннее состояние отвратительное, глаза слипаются, но в то же время сон — новое завтра для него. Чуя прислушивается к тишине, которая стала для него верным спутником в последнее время, и усталый вздох срывается с его губ. Хотелось бы вернуться в те времена, когда под ухом назойливо жужжал Осаму, рассказывая ему свои стихотворения или пытаясь вновь незатейливо вывести Накахару из себя. Каждый раз, когда Чуя рисовал, параллельно закуривая или наслаждаясь запахом, исходящим от кружки кофе на тумбочке, он расслаблялся. Краски, переливы, взмахи и сюжеты на холсте вдохновляли его. Вынуждали ощутить себя творцом. Создателем чего-то своего. Особенного. Чарующего. Рыжие пряди вечно спадали ему на лицо, что, собственно, очень раздражало. Иногда он даже умудрялся испачкаться в краске. В такие моменты Накахара морщил нос, фыркал и делал перерыв длиною в пару минут, придирчиво оглядывая свое творение. Бывало и такое, что вдохновение не находилось. Тогда он так и забрасывал свои образы, не вселяя в них жизнь и частичку своей души. Но… сейчас все оказалось иначе. Чуя вошёл во вкус, почти не отвлекаясь на то, чтобы посмотреть на получающуюся картину. Он рисовал портрет. Это был парень с вьющимися каштановыми волосами. Черты лица прояснились слишком быстро… Карие глаза. Насыщенные, но в тоже время пустые. На солнце всегда напоминали ему растопленный шоколад. Накахара прикрыл глаза, вспоминая человека, чей образ он сейчас тщательно передавал на бумаге. А ведь помнил Чуя слишком хорошо. До самых крошечных мелочей. Дьявольскую улыбку, которую иначе и не назовешь, вечно прищуренный насмешливый взгляд, веселый тон, частенько выводящий его из себя и переливистый, временами хрипловатый, смех. Но в тоже время последний месяц ему все больше и больше начинало казаться, что он забывал… Поцелуи с Осаму растворялись в памяти с каждым днем, размывая горьковатый, но безумно приятный, вкус его губ. Чуя прекрасно понимал, кого позволил себе полюбить. И прекрасно понимал, какую любовь он может получить в ответ. Впрочем, Накахаре было плевать. Людские чувства — настоящая загадка. А говорят, что любовь самая сильная из них. Да и дай ему кто выбор, он бы все равно указал на Дазая. Потому что в его понимании Осаму заслуживал любви больше, чем кто-либо. Чуя понятия не имел, мог ли её ему дать, но он хотел попытаться. Конечно как обычные люди они наслаждаться жизнью не смогут, но Накахара хочет попробовать по-своему. Дазай тот ещё ублюдок, но Чуя, блять, готов поклясться, что вытащит его. Даже если ради этого придётся идти на жертвы. Он жив. Накахара просто это знает. — Словно на него смотрю. Портрет дождётся своего хозяина.***
Липко. Неприятно. Сухо. Он просыпается от яркого света и первым делом видит перед собой белоснежный потолок. Незнакомый. Похожий на те, что обычно бывают в больницах. Омерзительный. Дазай садится на кровати, сглатывая вязкую слюну. Его бинты в некоторых местах запачканы коричнево-красными пятнами. Он кривится, возвращая свое внимание к осмотру своей новой комнаты. Никаких окон… Стол, два стула. Поднос с чем-то отдаленно похожим на кашу, остывший чай, наверняка сладкий, бутерброды с отварной курицей, если смотреть на белое мясо, листья салата, две конфеты, кажется, трюфели и таблетки, от вида которых внутри зарождается трепет. Он опускает босые ступни на пол, но обнаруживает заботливо оставленные для него тапочки. Не… люблю больницы. А это так похоже на одну из больничных палат. Осаму лежал в них не один раз. От голода у него трясутся руки. Дазай хватает стакан, почти залпом осушая его, но вдруг вспоминает про таблетки. Хочется сильно. Он сглатывает насухую, морщась. Чувствует, как они липнут к стенкам горла. Подавляет рвоту. Может, здесь не так уж и плохо? Осаму полон энергии, у него подгибаются колени, вынуждая сесть за деревянный стул и откинуть голову назад. Под веками пляшут разноцветные искры, походящие на фейерверки, и он засматривается. С закрытыми глазами. — Fly me to the moon… Голос хрипит, но звучит откуда-то из груди. Он слышит эхо, которого нет. — Let me play among the stars… Дазай вдруг понимает, что не падает. А летит. В комнате никогда не было светло. Вокруг звезды. — Let me see what spring is like on… Так хорошо. Легко. Свободно. Сейчас. Не хватает лишь тепла… — A-Jupiter and Mars… Все люди состоят из звёздной пыли… Люди и есть звезды. Осаму слишком далеко от реальности, чтобы расслышать шаги, которые замирают у двери и не делают шагу дальше. Что-то проворачивается в ручке. В комнату заходят. Бесшумно подходят к нему. Так бесшумно, как умеет только он. Ледяные пальцы прикасаются к разгоряченному лицу, задерживаются в области переносицы и поднимают веки. Глаза закатываются. Запястья Достоевского грубо перехватывают. От неожиданности он застывает, не шевелясь. Встречается с мутными карими глазами. Они смотрят прямо на него. Ощущается так, словно сквозь. Дазай встаёт со стула, приближаясь к нему вплотную. Фёдор видит, что тот не в себе, пятится назад и упирается поясницей в стол, шумно выдохнув. Осаму заводит его руки за спину и утыкается носом в изгиб шеи, что-то прерывисто шепча. — Даз… Дазай ведёт кончиком носа вверх, останавливаясь в уголке тонких губ и оставляет невесомый поцелуй… Достоевский с трудом вырывает свои запястья, руками упираясь ему в грудь. «В чём дело, Чуя?» Осаму целует его, игнорируя неприятную боль в груди. Сплетает их языки, наклоняется вперёд и вжимает Фёдора в стол. Он бьётся под ним, словно бабочка, сжатая в кулаке, но стоит Дазаю положить руку ему на шею, слегка сжав, послушно затихает, не предпринимая попыток сбежать. — Чуя… Достоевский под ним дёргается, пользуется минутным замешательством и отталкивает его от себя, тяжело дыша. Зрачки расширены. В области шеи расцветает лиловая отметина, подходящая под цвет его глаз. Ноги дрожат. Волосы растрепаны. Шапка валяется на полу. У Дазая проясняется взгляд, и он видит настоящее. Непонятное чувство накрывает его с головой, и Осаму вновь приближается к Фёдору. Неужели злость? Спустя столько времени он чувствует её вновь? Кипящую. Почти обжигающую. — Надеюсь, ты доволен. Фёдор не отвечает. Уходит, даже не посмотрев на него. Сейчас последнее слово осталось не за ним, не так ли?***
Чуя пьет горячий кофе с карамелью, все ещё не до конца понимая, почему он так резко стал пить его не менее одного раза в день. Накахара в целом не представлял своё утро без бодрящего напитка, а ведь… Ведь раньше Чуя всеми фибрами души ненавидел ярый аромат кофейных зёрен, его горечь и различные приторные добавки. Сейчас запах кофе пускал по телу приятное тепло, шевелил завалявшиеся воспоминания и пропитывал одежду. Кофе. Кофе. Кофе… «Он нравится тебе, потому-что так пахнет Дазай?» Глупости. Накахара сделал последний глоток и поставил опустевшую кружку на барную стойку, недовольно скривившись. Его жизнь грозила превратиться в нечто серое, чего нельзя было допустить. Взгляд ненароком упал на портрет Осаму. Лёгкая улыбка и… Раздаётся звук уведомления. Мори просит приехать. Чуя почему-то действительно верит в лучшее. Чуя почему-то действительно надеется. Чуя почему-то собирается с особым энтузиазмом. Чуя даже не помыл за собой кружку. *** — Чуя? Проходи? Накахара не спеша проходит в кабинет, с вызовом встречая взгляд тёмно-рубиновых глаз, пристально следящих за каждым его действием. Несмотря на свой дерзкий вид, он почтительно кивает боссу, встречая доброжелательную улыбку в ответ. — Возьми. — Огай прищуривается, расцепляет пальцы рук и пододвигает к краю стола крошечную бумажку. Чуе дважды повторять не нужно. Он срывается к столу, судорожно разворачивая клочок бумаги. Глаза неверяще бегают по тексту, после чего с губ Накахары срывается лишь оборванный выдох. Адрес. На бумаге. Написан. Гребаный. Адрес. — Как? — всё, на что хватает его сейчас. — Есть один детектив в агентстве… Впрочем, это не имеет значения. Я бы мог приказать тебе не делать глупостей, но… Ты все равно отправишься туда? Накахара молчит, хмурится, проводит языком по пересохшим губам. Его мысли путаются. — Это очень опасно, Чуя. Ты безусловно силён, но не стоит забывать о том, насколько Достоевский скользкий тип. Неужели ты готов жертвовать собой ради Дазая? После всего, что он сделал? Он лишь сжимает клочок бумаги в руках и прикрывает глаза. — Хотя чего я спрашиваю… Я прошу тебя, будь осторожен. — Огай действительно переживает за него. Но в тоже время, сейчас совершенно не та ситуация, когда он имеет над Чуей власть. Сегодня он буквально выбегает из здания Портовой Мафии. Акутагава не успевает что-то сказать ему, лишь провожает мрачным взглядом. У Накахары много вопросов. Даже слишком. Один из них, как минимум, о том, почему Вооружённое Детективное Агентство ничего не предпринимает. Тоже считают, что Дазай сам справится? Но что-то подсказывало ему, что они не последнюю роль сыграли в этом клочке бумаги. Детективы, как никак. *** И вот когда время теряется. Когда боль на время затихает. Когда кроме тишины и пустоты у тебя больше никого нет, приходит одиночество. Но оно не отвратительное, нет. Оно несёт лишь умиротворение и покой. Казалось бы, насколько же удобно человеку оправдывать свою отстраненность любовью к нему. Видишь? Я не боюсь одиночества. Я его люблю. Но это ложь. Человек, сколько бы он ни старался отрицать очевидное, хочет иметь подле себя того, кто сможет понимать его хотя бы наполовину так же хорошо, как он понимает себя сам. Одиночество — неотъемлемая часть человеческих сердец, ровно так же, как и боль. Но люди борятся, пытаются забыть, идут дальше и в этом находят в себе силы жить и становиться счастливыми. Люди со временем признают, что человек и есть эмоции. Чувства, любовь, горечь, обида — это все не слабости. Люди не делятся на плохих и хороших. Люди ошибаются. Люди учатся признавать ошибки. Люди учат. И бывают учениками. Люди заботятся друг о друге. Люди идут на жертвы ради других. Люди смеются, плачут, улыбаются… Люди любят и разбивают сердца. Люди творят и рушат. Они отдают часть себя, порой даже не догадываясь, что существуют как личности лишь благодаря друг другу. Осаму так часто думал о том, что отличает его от других людей. Так много времени потратил на то, чтобы понять самого себя. И в конечном итоге, когда конец оказался так близок, он вдруг осознал, что двигался не в ту сторону. Стороны. Люди. Путь истинный… Скукотища и банальщина. Дазай был очень близок к смерти. На расстоянии вытянутой руки. Но сейчас он не чувствовал в этом что-то родное и близкое. Раньше смерть воспринималась несколько иначе. На ум неконтролируемо приходили те самые небесно-голубые глаза. Чуя всегда смотрел на него недовольно, но преданно. Осаму считал, что не заслуживал этого. Его жизнь — одна сплошная грязь. Неудача. Трагикомедия. Позор. Все это обесценилось и размылось. Он не хотел тянуть его за собой. Накахара заслуживал лучшего, не так ли? Дазай подсел на таблетки и выглядел отвратительно. Пару дней назад у него зачесалось плечо. А спустя некоторое время там образовалась кровоточащая рана. Он просто-напросто специально раздирал свою кожу, зная, что делает. Возможно галлюцинации силуэта с голубыми глазами единственное, что заставляло его жить. Но мысли о побеге не приходили. Осаму знал, что может скоро умереть. Знал и Достоевский. Убрать Дазая означало лишить всю Йокогаму человека, способного остановить любого эспера лишь одним прикосновением. К тому же, кто ещё, если не Осаму, был готов бросить вызов самому Фёдору? Мысли под воздействием наркотиков превращались в бессвязное нечто. Даже сейчас, лёжа на кровати, глядя на омерзительную капельницу, слева от его кровати, у него в голове всё стало до ужаса смешанным. Таблетки влияли на речь, влияли на самочувствие, восприятие окружающей среды… влияли на все. Когда доза попадала в организм, Дазай даже и думать не хотел про какой-то там побег. Но стоило воздействию наркотиков закончиться — он падал. Падал так долго, как только мог. Это было больно. Ломало изнутри, выворачивало органы и скользило желчью по горлу. Ты хочешь, чтобы тебя спасли? Ты устал? Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.***
Аэропорт Ханэда, 06:32. Чуя пьёт крепкий кофе. Настолько крепкий, что горечь обжигает ему горло. У него рейс в Камакуру.