Рывок

Он заразился этим от Стюарта. Или Райнера, этого мерзкого крысеныша, потому что ничем другим, как очередным уродством с Земли это что-то быть не могло. Земля всегда выглядела до нелепости поэтично с расстояния, испещренная границами воды и континентов и словно пульсировавшая изнутри видными даже из космоса облаками, а по сравнению со всегда сухим и опрятным Коругаром вообще была чем-то абсолютно бездумным и не неряшливым, словно неаккуратный мазок краски в космосе. Вода и растения были самой сутью планеты, подпитывали корни её ядра и их крепкий зависящий друг от друга симбиоз порождал на и без того не самой цивилизованный планете беспорядок. Беспорядок, который рано или поздно, приводит к хаосу. Хаос - это плохо, его невозможно держать в узде, невозможно контролировать. На Унгаре ему нравилось больше. На ней было тепло и сухо, как на Коругаре и много цветов, как на Земле, большая часть из которых были выведены искусственно, поскольку почва планеты, давно уже изрытая множеством механизмов и скважин, отказывалась вырабатывать нужное количество полезных веществ. Унгара всегда была чем-то технологически развитым и одновременно цветущим благодаря паркам и зелени искусственных посадок, и цветение это было упорядоченным и приятным глазу, а не дикими и хаотичным как на Земле. Даже в цветах на Унгаре был порядок. Арин любила цветы. На её родной планете у неё был собственный сад возле дома, в котором она, словно в противовес островам зелени в городе, позволяла растениям разрастаться до такой степени, что они закрывали собой почти все отведённое им место, но даже в этом торжестве красок и форм была какая-то своя закономерность, негласная эстетика и порядок подчиняясь которому раскрывались сменяя друг друга бутоны. Они сделали ей новый сад когда она перебралась к нему на Коругар, но временами ему казалось, что она все же скучала по своему оазису маленького упорядоченного хаоса, мягким лепестками и сладкому запаху оранжерей. Цветы навсегда остались чем-то сакральным, к чему нужно было относится бережно и любоваться издалека. Что ассоциировалось у него с её голосом, мягкостью её кожи и волос, и тем кощунственнее было то, что теперь цветы отравляли его организм, медленно убивая, о чем ему беспристрастно сообщило кольцо. Он не мог сказать точно когда это началось, предугадать такие вещи почти невозможно. Просто в один день ком в горле, который он списывал на остатки бесполезных эмоциц внезапно стал физическим, и он почувствовал, как несколько секунд буквально не мог дышать пока не получилось протолкнуть вниз по глотке плотный неприятный комок. Лепестки размокали во рту и отдавали ужасной горечью на языке, пока он пытался понять откуда они взялись, а следом как избавится от того, что служило причиной самых глупых смертей на Земле. На Земле этой болезнью болели те, кто по каким-либо причинам не мог находиться рядом со своими любимыми, и исход у такой болезни чаще всего был один. Будь он человеком, давно бы уже умер от того, насколько токсичен был сок у расцветающего внутри кошмара. При должном употреблении и в малых дозах, цветок мог бы служить лекарством. Чем-то вроде тонизирующего, заставлявшего кровь быстрее течь по венам и помогавшего при заживлении ран. В больших же дозах он медленно убивал. Даже тогда, скрываясь от желтых солдат в своих апартаментах на Кварде и давясь там крупными белыми цветами в одиночестве, он не мог не думать о крывшейся во всем этом странной иронии, словно вселенная в который раз хотела указать ему на совершено очевидные вещи. Джордана всегда было либо слишком много для него, либо недостаточно, а ненависть и зависть внутри были сильнее старательно подавляемых чувств и стирали грань, оформляя мысли и эмоции в неясные порывы и противоречащие друг другу желания, с каждым новым поединком приближая его к моменту, когда между ними произойдет что-то такое, что уже невозможно будет исправить. После чего он, вероятнее всего, потеряет Джордана как возможного союзника навсегда, что не входило в его планы. И всё это было невыносимо, бесконтрольно и подобно хаосу с которым разрастались мерзкие, ненужные сорняки с захолустной Земли. Чёртов Джордан, который не давал ему покоя даже сейчас, когда находился достаточно далеко, чтобы иметь возможность подавлять эту глупую нарастающую боль в груди инопланетными обезболивающими. Он принимал в себя все, что казалось способным хотя бы на время притормозить ход болезни и уменьшить боль, но она все никак не отступала, утихая лишь на короткое время. До тех пор, пока он снова не столкнётся со своим учеником, вскрыв полузажитые раны, или еще хуже с его состраданием, с его взглядом который он получал от него тогда, когда Хэл осознанно выбирал довериться, а не ненавидеть, и тогда он сам ненавидел Джордана за двоих просто потому, что ненавидеть его в такие моменты становилось чертовски трудно. Чувства эти в своей природе неправильны, как неправильно то, какую боль способно приносить хрупкое белое растение с гибкими лозами. Таалу все сильнее хочется вырвать эту чёртову ветку с корнем прямо из глотки и швырнуть ее Хэлу в лицо шипя: "Видишь, Джордан, что ты со мной сделал. Снова", но вместо этого он просто смотрит. Внимательно, с презрением и почти что выжидающе, потому что ему уже почти интересна реакция. Джордан тоже презрительно смотрит в ответ, но ничего не замечает, отправляя в него очередную конструкцию поезда, а раскрывшийся бутон внутри отправляет в кровь новую порцию токсинов. Цветы плотно переплелись в сознании с образом Джордана, окрашивая в зелёный белые лепестки, и возможно ему никогда было не уйти от его света точно так же, как не уйти от болезни. Внутренности скручивает в тугой узел не способный ослабнуть даже под торопливо впрыснутыми кольцом препаратами, когда однажды, во время одного из их поединков он понимает, что кажется граница между сознанием и болью наконец источилась настолько, что теперь уже точно все. Потому что они с Джорданом схлестнулись в поединке на одной из пыльных лун и в какой-то момент он понимает, что не может больше дышать, но не из-за захвата на шее, а из-за того, что вставший поперёк его горла цветок, взращенный на его крови и невысказанных желаниях наконец раскрывается, прорываясь наружу. Все тело сейчас - сплошная агония, сковавшая разум тисками и он чувствует себя унизительно, пока обезуспешно пытается встать, каждый раз содрогаясь от новых приступов кашля. Мелькает слабая мысль, что это конец, но она не приносит облегчения. Он слишком зол, оскорблен и совсем немного разочарован, потому что это будет так глупо умереть вот так, задохнувшись в белых цветах всегда символизировавших самое чистое что у него когда-то было прямо у ног своего злейшего врага, и он надеется, что возможно Джордан достаточно сильно ненавидит его за все причинённые друг другу страдания, чтобы скорее добить, но тот не бьёт и молчит, а Синестро не знает будет ли ему хуже, если подняв взгляд от залитых собственной кровью рук он разглядит за зелёной маской сострадание и что-то ещё, отголоски чего он мог разглядеть, когда Хэл осознанно доверял ему свою спину. Его главный страх, пожиравший его изнутри гораздо дольше болезни с грязной, отсталой и такой ужасной Земли. Сквозь боль вспоминается один из вариантов лечения: последнее средство, сформулированное, очевидно, каким-то совершенно отчаявшимся глупцом с Земли, и он собирает остатки рассудка и подрывается вверх одним резким болезненным спазмом, формируя в руке конструкцию из жёлтого клинка. Не грациозно и не сказать чтобы поэтично, но все что он сейчас может сделать. Другого пути у их просто нет и быть не может. Синестро заводит клинок за спину змеей, привыкшей жалить исподтишка, но Таал в этот момент все равно яростно вцепляется пальцами в воротник чужой униформы и грубо дёргает несопротивляющегося Хэла на себя. Раз уж ему суждено умереть сегодня в любом случае, то Хэл Джордан отправится в ад вместе с ним.