Луноцвет на обочине

Се Лянь навестил Облачные глубины тем ясным и чудным вечером, когда весь мир стоял сонный и тихий, объятый истинно благостной тишиной. Се Лянь пришел в тот час, когда край небес уже начинал стыдливо алеть, поднимаясь ввысь и облекаясь в золото, терракоту и персиковый отлив, но великий шатер был насыщен и синь, будто расписанный рукой великого мастера. Се Лянь приблизился к воротам Гусу, и мир будто бы замер, остолбенев и оробев перед ним, да так и встал после, заходясь в великом смущении. Стихли птицы и замолкла вода, ветер бросил веселую дурь: шевелить кроны деревьев да отрывать от земли чудных бабочек с огромными крыльями. Се Лянь окинул все вокруг ласковым взором, сияющим, будто древние звезды в прекрасную летнюю ночь, покачал головой и вдруг улыбнулся, приложив палец к губам. Мир вздрогнул, покачнулся, и будто ожил: все вокруг вновь ожило и зашуршало, засмеялось, запело и бросилось врассыпную. Однако и ветер, и вода, и птицы, и бледные лучи вечернего света — все невольно задерживалось, чтобы коснуться подола одежд чудесного гостя, пожаловавшего в Гусу. Однако как бы проницателен не был живой мир вокруг великих ворот, люди оставались слепы и наивны, что кошачьи дети трех часов от роду. Часовые, приставленные к воротом, с удивлением и опаской глядели на идущего к ним молодого мужчину в одеждах странствующего даочжана. — Кто ты и с чем пожаловал? — громко спросили они, как по команде опуская руки на рукояти клинков и пристально глядя на неизвестного. И быть может, если в тот миг вода и ветер неожиданно обрели дар речи, они бы в недоумении вопросили, от чего люди спрашивают о таком пречистого владыку Се Ляня. Но они были немы для человеческого языка, а смертные в свою очередь оставались слепы и глухи. Се Лянь сложил руки в уважительном жесте и улыбнулся тихой улыбкой. — Я рад приветствовать людей великого дома Лань, — сказал он удивительно мягким, певучим голосом, который увлекал и кружил, вызывая в душах смертных одно лишь желание — внимать этому голосу с восхищением. — я всего лишь странствующий монах, о котором иные говорят много хорошего. Я пришел издалека и настоятельно прошу сопроводить меня к господину Лань Цижэню. У меня есть, что сказать ему. Часовые переглянулись, будто без слов напоминая о чем-то друг другу. — Обожди, господин даочжан, — наконец проговорил один из них и пошел прочь от ворот, то ли желая спросить о чем-то кого-то, то ли ища провожатого для незваного гостя. Другой же остался стоять как и был, недоуменно разглядывая лицо и одежды Се Ляня. — Как ты, даочжан, молод, — проговорил он с робкой полуулыбкой. — будто бы не столь много зим застал в подлунном мире. Глаза лишь иные. Будто не юноши глаза, а древнего старца, видевшего, как уходит эпоха, исплакавшегося от горя и иссмеявшегося от радости... Знаешь ли ты, даочжан, в какой чудный срок ты пришел? Никогда прежде ворота Гусу не открывались для посторонних. Нам велено впускать и выпускать лишь по нефритовому жетону, а всем гостям надлежит иметь пропуск. Да только сегодня иначе. Утром этого дня повелел учитель Лань с предпоследнего часа Кролика до первого часа Дракона ждать, как появится у ворот странник в монашеской рясе, а как придет — сопроводить к нему. Отчего уж так — сам не знаю. Быть может, знак какой во сне был учителю... Между тем явился и другой часовой, а с ним некто третий в убранстве аскетично-белых одежд, какие носили все адепты ордена Гусу Лань. Поклонившись "даочжану", этот третий велел ему следовать за собой. Се Лянь поспешил удалиться, лишь улыбнувшись украдкой тому стражу, что говорил с ним некоторое время назад. А после он шел тихим и мягким шагом, не то скромно, не то просто спокойно. Глаза Се Ляня были опущены в землю, и он мало глядел по сторонам, пряча руки в широкие рукава и лишь улыбаясь временами как будто одним своим мыслям. Наконец его привели. Подняв голову, Се Лянь удостоверился, что стоит посреди пустой классной комнаты, в которой, не смотря на время, горели огни и сидели двое: благообразный, удивительно моложавый старик и юнец, холодный и выверено-суровый, как статуя из дорогого нефрита. Когда Се Лянь неслышно вошел, старик поднял голову и поглядел на гостя без удивления, лишь с интересом. Его ученик и не подумал повернуться на звук. Он сидел за книгами, спокойный и собранный, будто бы ничто в мире не способно было пошатнуть его сдержанную невозмутимость. Се Лянь приветственно поклонился старику, и тот ответил таким же поклоном. — Не знаю, кто послал вас и что за вести вы принесли, почтенный монах, — сказал он негромко. — но я знаю, что должен выслушать вас. А раз так, не сочтите за грубость, если мы выйдем и пройдемся по саду, дабы не смущать ум этого отрока и не мешать его работе над совершенствованием своего разума. Ванцзи, продолжай работу. Я вернусь и проверю тебя. Ученик сдвинул на переносице точеные брови и серьезно кивнул. — Да, дядя, — проговорил он. Се Лянь невольно обратил на него взгляд, одновременно и любуясь, и сжимаясь душой от странного и далекого чувства, похожего на ностальгическое понимание. После вдруг подумал он, что ученик старика Ланя был удивительно молод, в годах он был не старше А-Сяня. И тем разительнее была эта разница. Вэй Усяню давно минуло пятнадцать, но в манерах и настроениях он оставался совершенным ребенком, легкомысленным и проказливым, в то время, как этот мальчик из Ланей почитал и держал себя, как за взрослого. Но имея за плечами обширный и многообразный опыт, Се Лянь мог с уверенностью сказать, что ледяные засовы на сердце и печать холода на лице могли сделать человека одиноким и душевно неловким, но не зрелым и опытным. Куда милее и лучше было иметь нрав Вэй Усяня, к чистоте и звонкости которого примешивались бы знания и года, превращая детскую миловидность в истинную красоту, а душевную оригинальность — в искусство. Учитель Лань неспешно вышел в прохладную зыбкость крадущегося вечера, а Се Лянь последовал ему вослед, с легкостью возвращая мысли к цели своего визита. — Ума не приложу, почему вы пришли с некими вестями ко мне, а не к главе клана, — медленно проговорил Лань Цижэнь и степенно огладил бородку, не переставая при этом задумчиво хмуриться. — и от того мне странно, и я жду вашего объяснения. Се Лянь опять улыбнулся. — Извольте, — проговорил он, наконец поднимая на старика Лань Цижэня глаза, чудно и роскошно сияющие в разреженных сумерках. — я объясню. Эта история случилась достаточно давно, а потому, не коснулась судьбы нынешнего главы. Но вы поймете о ком я проведу речь. Некогда в мир людей с гор спустилась удивительнейшая из женщин, рожденных под небом Великой империи. Она была подобно лавине, прекрасной, но страшной, ибо звуком ее голоса и статью движений увлекались и летели в пропасть многие души. И я прошу прощения за дерзость и необходимость разбредить старые раны, но вы, почтенный учитель из дома Лань, некогда знали и любили эту женщину. Лицо Лань Цижэня замерло и посерело, точно окаменев. — Цансэ!.. — начал было он, но осекшись, справился с эмоциями и взял себя в руки. — Вы правы. Я узнал эту женщину, что около десяти лет назад покинула пределы Второго мира и забыла тепло солнца и жизни. И тем паче вы правы, что некогда и я... И во мне пробудила она великую симпатию и волнение. Да и кто мог остаться равнодушным, смотря на нее? Многие из достойнейших пали, не имея сил противиться чарам его колкого обаяния. Се Лянь кашлянул, будто собираясь с мыслями и желая увести разговор в иное русло как можно скорее. — У этой женщины был сын, — осторожно начал он. — ее плоть и кровь, ее душа и сердце, ее звонкое обаяние и ветреный нрав. Он с рождения находился во власти неопасной, но редкой, а потому странной для чужого глаза болезни. Она сделала его облик пугающим и непонятным для других. От того после смерти отца и матери этот ребенок оказался в смертельной опасности, а многие и вовсе считали, что он был убит спустя некое время после смерти родителей. Лань Цижэнь медленно, будто с усилием кивнул головой, давая понять, что и эта история знакома ему. — Но это дитя не погибло, — объявил Се Лянь, не имея сил сдержать трепетную полуулыбку. — Он жив и сейчас. Его воспитали в укромном месте, скрытом от посторонних глаз и ушей. Его учили многим вещам, однако, и позволяли достаточно. Но он уже в тех летах, когда юношам пора расставаться с детскостью и весельем и вступать в новую жизнь. А потому, я пришел сегодня к вам, почтенный учитель Лань, чтобы просить вас взять это дитя на обучение в свой клан, если не из интереса к его способностям и талантам, то хотя бы из уважения к его покойной матери, которую вам доводилось знать в иные года. Лицо старика-учителя приобрело странное выражение, будто бы он силился перебороть сам себя, и сохранив лицо, удостовериться в правдивости сказанного вечерним гостем. — Если вы согласны, — вдохновенно продолжал Се Лянь, ловко воспользовавшись создавшейся паузой. — то скажите об этом мне, и я уйду с чистой совестью. Сын Цансэ будет в Гусу на исходе этого месяца, и я уверяю вас, дивные таланты этого мальчика, а главное, сила золотого ядра воистину достойны внимания. — Он столь похож на нее? — задумчиво спросил Лань Цижэнь, все еще глядя на монаха со смесью недоверия и интереса. — Простите мне это любопытство, но я никогда прежде не видел его. Се Лянь мягко улыбнулся. — Я не знал ее лично, — проговорил он, делаясь печальным и задумчивым. — однако это сходство, должно быть, будет заметно вам, знавшему ее лично. А что до способностей... Кто знает? Быть может, что сын не только пошел по стопам своей матери, но и превзошел ее. Лань Цижэнь понимающе кивнул и вновь огладил свою бородку. — Ну так пусть будет так, — сказал он. — Я приму его с великой радостью и буду верить, что ваши пророчества сбудутся. Скажите одно только: как этот юнец наречен теперь? — Вэй Усянь, — мягко, будто голос его был шелестящим эхом, что разносит ветер по листьям, проговорил Се Лянь. — Так теперь его имя. Старик Лань задумчиво покачал головой. — Быть может, в этом что-то да есть, — произнес он, и учтиво поклонившись Се Ляню, тотчас же удалился. Тот тоже не стал задерживаться в Облачных глубинах и поспешил прочь, тем паче, что время не шло, а летело, а на небесах было столь много безотлагательных дел, что столица никак не могла дождаться возвращения своего Императора. *** Прошло еще некое время, извернувшись заговоренной шелковой лентой и опав на Призрачный город тенью скорого расставания. Тот год выдался холодным и запустелым. Слишком быстро он расстался с ласковым, материнским теплом и роскошью дивно расшитого золотом и пурпуром платья. Дожди пошли крайне скоро и были серыми, затяжными, окрашенными в далекий пурпур утопающего горизонта. Вэй Усянь часами сидел у окна, тоскливо глядя в понурое небо. В Доме Блаженства было тепло и сухо, об этом позаботился Хуа Чэн, но весь прочий мир объяло промозглой прохладой. «Каково же сейчас Ши-сюну в его хлипком домишке?» — думал про себя Вэй Усянь, сидя перед высоким стеклом покатого окна и глядя, как идет промозглая осень, подметая дорожки полой мокрого ханьфу. — Отец, — тут же не сдержался он. — отец, год холодный. Отец, ты справлялся, как там живется Ши-сюну, ему, должно быть, очень холодно... Се Лянь отвел взгляд от бумаг и мягко ему улыбнулся. — С ним все хорошо, — кивнул он. — один хороший человек присматривает за ним сейчас. Он позаботился, чтобы младшему господину Ши было комфортно. Вэй Усянь понятливо кивнул головой и устроился поудобнее, присев на корточки и подперев щеки руками. Он молчал, непривычно задумчивый и спокойный, не похожий сам на себя. Должно быть, так на него повлияла печальная мысль о судьбе одиноко брошенного на произвол судьбы Ши Цинсюаня. Однако же тому было и другое объяснение. Призрачное дитя А-Сянь не мог не понимать, что дивный мир духов и призраков прощается с ним, безотчетно любя и заранее тоскуя, но тем не менее, настоятельно прося вернуться в мир смертных и жить там без сожалений — со смехом. Вэй Усянь покачивал головой, прислушиваясь к каждому тихому звуку, ползущему из углов и к углам. Свистел ветер в щелях, поскрипывали оконные решетки и ставни, щекотно царапалась письменная кисть и шуршали шелковые рукава — Се Лянь с абсолютным вниманием вернулся к работе, коей у него даже с учетом помощи дворца Линвэнь было немало. — Я ведь смогу видеть Ши-сюна потом, когда стану жить как положено, во Втором мире? — вдруг спросил Вэй Усянь. Шелест пергамента и бег кисти замедлились. Се Лянь поднял руку так, чтобы некий документ встал у него на уровне глаз, и прикусив губы, мягко кивнул. — Будешь, — сказал он, и покачав головой, со вздохом отложил лист в сторону, возвращаясь к письму. — конечно будешь. Вэй Усянь весело засмеялся и хлопнул в ладоши. — И я смогу делать что угодно, да? — несколько неловко спросил он, будто бы прощупывая территорию. — Буду принимать решения сам, буду совсем-совсем самостоятельным, как взрослый и сознательный? Ты, отец, Чэн-гэ и Хэ-сюн... Вы не будете следить? Не будете наставлять на каждом шагу и браниться за — скажем — некий... проступок? Се Лянь сокрушенно покачал головой и единым движением смял недавно исписанный лист. — Ты слушаешь меня? — несколько капризно протянул Вэй Усянь, оборачиваясь. Лицо Се Ляня приняло виноватое выражение. — Да, конечно, — несколько быстро, но неизменно ласково сказал он и устало сощурился, оглядывая стопки бумаг, которыми был заставлен письменный стол на добрые две трети. — Я не могу тебя не слушать, А-Сянь. Разумеется, мы не будем следить за тобой, как цепные псы, если тебя беспокоит именно это. Знаешь ли, юношам твоих годов пора приучаться к самостоятельности. Но если за твоими ровесниками бдят слуги и члены семьи, за тобой не будут следить столь явно. Но ты сам должен помнить, что нечисть Третьего мира напрямую подчиняется Хуа Чэну, а от взгляда богов при желании мало что способно укрыться... Се Лянь выдержал паузу, тонко улыбаясь, а после поглядел прямо на Вэй Усяня тем мягким и наставительным взглядом, каким смотрят только родители на своих провинившихся чад. — А-Сянь, — сказал он мягко. — теперь я могу попросить тебя не мешать мне? Я сейчас действительно занят, а ты ведешь себя немного невежливо. Вэй Усянь виновато потупился и скомкано закивал. В этот же миг дверь с грохотом распахнулась и вошел Хуа Чэн, сияющий кровавым закатом и серебром. Его волосы были причудливо и странно уложены, являя собой не то дивную прическу, не то... — На гнездо воронье похоже, — хмуро заявил Черновод, входя следом. — Эти птицы очень любят драгоценности, серебряные цепочки, яркие тряпки и бусины для волос, прям как ты, почтенный Градоначальник Хуа. Вэй Усянь радостно взвизгнул, но тут же, памятуя о замечании, зажал себе рот руками. Однако это не помешало ему броситься вперед, к вошедшим князьям-демонам, и в абсолютном восторге повиснуть разом на обоих. Хэ Сюань закономерно скривился и одеревенел, однако, его рука как бы ненароком взметнулась вверх, придержав расшалившегося А-Сяня. Хуа Чэн хмыкнул, и широко улыбнувшись, привычно взлохматил макушку названного сына. После он обернулся через плечо и поглядел на Се Ляня. Тот как раз обреченно перебирал стопки листов, подсчитывая их количество, и с каждым новым все сильнее погружаясь в уныние. — Гэгэ! — ласково, но почти возмущенно окликнул его Хуа Чэн. — Брось! Брось это немедленно! Не смей утруждать себя, что, дворец Линвэнь настолько обленился, что не в состоянии сам перебрать кучу бесполезных бумажек?! Се Лянь мягко улыбнулся и махнул рукой, то ли прося не волноваться, то ли не судить о том, в чем мало смыслит. И судя по тому, как где-то неподалеку насмешливо хмыкнул Черновод, вероятнее было второе. Се Лянь же не без усилия выровнялся и сложил руки перед собой, разглядывая тонны бумаг с настолько печальным, но смиренным выражением, что поневоле сжималось сердце. Хуа Чэн в два шага оказался рядом и порывисто обнял супруга, поглаживая по вымученно ссутуленным плечам и собранным волосам, которые тут же мягко поползли из прически. — Давай кликну бродячих духов, — предложил он, преданно заглядывая в глаза возлюбленному божеству. — пусть помогут тебе все перебрать и... Что вы там с ними делаете? Се Лянь тихо рассмеялся, прикрыв рот рукавом, и ткнулся лбом в чужое предплечье. — Сань Лан, — сказал он ласково. — Сань Лан, послушай!.. Не стоит, правда, не стоит, не беспокойся. В любом деле есть свои недостатки. В бытности нового, но могучего божества — неопытность. У мусорного божества — голод, нужда и забвение. У небесного Владыки... Вот, гора бумажной работы! Но это куда лучше, чем все остальное... Правда, Сань Лан, так куда лучше. Подумаешь, бумажки, подношения, советы и совещания, решение вопросов и составление приказов! Зато у меня есть ты, и спокойствие, и наш милый А-Сянь. Хуа Чэн покачал головой. — Наш милый А-Сянь доконает даже святого, — сказал он, но как будто бы в шутку, однако, названный тут же принялся шумно протестовать против такого определения. Се Лянь мягко похлопал ладонью по чужой руке. — Будет тебе, — вздохнул он. — не шути так с ребенком. Ему же обидно. Хуа Чэн притянул Се Ляня к себе и мягко поцеловал в макушку. Делал он это так бережно и невесомо, что невольно вызывал недоумение — мало кто мог серьезно предположить, что бессердечный князь-демон из Непревзойденных на такое способен. Се Лянь засмеялся и махнул рукой, обвитой складками белого шелка. Простые, почти что невзрачные серьги плавно качнулись в мочках его ушей. — Спасибо, что зашел, — добавил Се Лянь, придав лицу и глазам такое выражение, а голосу такие интонации, что у Хуа Чэна не осталось сил и возможности спорить. — Я был рад тебя увидеть. Но я все-таки поработаю немного, не беспокойся, все хорошо! Сказав это, Се Лянь тихо вздохнул, но тут же изобразил на губах теплую полуулыбку и поцеловал обнимающие его руки. Хуа Чэн остановил и перехватил это движение, весь обратившись в трепет и обожание, остановил, будто бы был недостоин такого. И после сам принялся целовать руки Се Ляня, шепча какие-то теплые глупости. Се Лянь изящно наморщил нос, смеясь всем лицом, и в нем было столько тепла, света и нежности, что его невозможно, нельзя было не любить. Хэ Сюань, некоторое время наблюдавший за этим представлением молча, вдруг склонился к плечу Вэй Усяня и колко подметил: — Вот посмотри, что бывает, когда влюбленные до безумия века проводят в разлуке, а после еще некое время ходят вокруг да около по собственной глупости. Первое пожирает мозги и превращает несчастного влюбленного в бездумную болванку, набитую песком и соломой. Но это неплохо. Запомни на будущее. У любви, похожей на глубинную связь душ, дружбу и уважение, есть преимущество перед страстью. И чтобы одно перешло в другое, чувства должны настояться в душе, как дорогое вино. Коль полюбишь — не беда. Но пусть и любимое тобой создание выпестует свою любовь, сделает из нее нерушимую силу. Обожди. Не спеши. Не осуждай и не пугайся. Живи, как и жил, и пусть оно любится, пока не закалится подобно великой стали. Но коль случится так, коль осознавший свою любовь придет к тебе с полным сознанием снова, хватай и держи. Что бы он тебе не говорил, смотри в глаза, читай сердце, как то нечистые девицы-обольстительницы умеют. Ты услышишь, почувствуешь. Такая любовь в огонь и воду пойдет за тобой... Твой названный родитель, между прочим, поначалу страшился к своему гэгэ даже подойти и руку подать, даром что высок, как снежная гора Тунлу, и в княжеский убор рядится! Влюбленный идиот всяко одно — идиот!.. А теперь ничего, вон, как сам видишь, милуются. Суп-ру-ги, алым шелком покрытые и тремя мирами повенчанные. Хуа Чэн оборотился, все еще трепетно прижимая Се Ляня к себе, и его глаза полыхали кровавым протуберанцем закатного пламени. — Давно воды не хлебал, а, рыбина? — вроде насмешливо, а вроде и угрожающе прошелестел он. — Чему это ты там моего сына учить вздумал? Что это за сплетни ты ему под шумок пересказываешь? И много ты сам в любви смыслишь, а, господин Черной Лужи? Се Лянь ловко переплел пальцы Хуа Чэна со своими, и последний тут же замолк, вновь переключив внимание на своего ненаглядного гэгэ. — Здравствуй, господин Хэ, — улыбнулся Се Лянь, выглядывая поверх руки Хуа Чэна. — Как сам, как твои дела? Черновод согнулся в приветственном поклоне и раздраженно махнул рукой, давая понять, что о делах своих говорить не намерен. — Ступайте, — вновь заговорил Се Лянь, поглядев на каждого из присутствующих поочередно. — ступайте. Не зря ведь господин Хэ заглянул к нам сегодня. Должно быть, у вас найдется, что обсудить. И захватите с собой А-Сяня, а то он скучает. А мне надо работать. Хуа Чэн склонился к супругу, ластясь на прощание, а после покорно зашагал прочь, поманив за собой и А-Сяня. — Рыбину не слушай особо, — наставительно бросил он. — Меня слушай. Рыбина в любви не смыслит, а туда же, с наставлениями лезет. — Напомнить, кто веками бегал плакаться у меня на груди? — мстительно фыркнул Хэ Сюань. — Кто сопли мазал, пока Безликий выдавал себя за Небесного Императора? — Напомнить, за кем бегала девица в шелках и камнях, которую он после вместе с братцем со свету сжил? — в тон ему откликнулся Хуа Чэн, по-звериному скалясь. Но мгновением позже они оба с испугом покосились на ничего не понимающего Вэй Усяня и угрюмо замолкли. — Я, рыбина, обещал рассказать А-Сяню о старике из дома Лань и прочих выродках заклинательского мира, — нашелся в конце концов Хуа Чэн. — У тебя найдется история-другая? Черновод хмыкнул, едва поменявшись в лице. Мельком он поглядел на Вэй Усяня, идущего между ним и собратом, покачал головой и почти что улыбнулся. Неявно, одним взглядом, быстрым отблеском в самой глубине зрачка. — Это тот, что ли, — спросил он небрежно. — который из года в год бросает вызов Призрачному городу? Хуа Чэн утвердительно кивнул, весь обращаясь в насмешливое высокомерие и самодовольство. — О нем я знаю немного, — ровно заметил Черновод, чуть подумав. — ему нет дела до меня. Видать, алый цвет твоих тряпок столь противен глазу старого монаха из Гусу, что у него нет времени и желания глядеть на что-то другое. Но раз уж твой обожаемый супруг решил отдать А-Сяня в ученики именно ему... Что же. Боюсь, старику станет столь тошно в кратчайшие сроки, что он на какое-то время и думать забудет о Призрачном городе. А-Сянь с его буйным нравом и глубокими познаниями в вопросе могущества Третьего мира будет раз за разом язвить этого святошу в самое сердце. — Слышал я, — вкрадчиво ответил на то Хуа Чэн. — что некогда над этим благочестивым учителем крепко посмеялась одна заклинательница. Старик скуп в чувствах и строг нравом, но перед иными женщинами подобные ему быстрее других опускаются на колени. Он, небось, тайно желал ее в супруги, да девица оказалась тяжела нравом. Лань Цижэнь до сих пор стыдится. Она ведь, шутя, отсекла кинжалом целый клок из его козлиной бородки. И не только это. Отсекла, а после прошла шальным ветром меж пальцев и была такова... Тебе, рыбий князь, более других ведомо, как изменчивы дуновения ветра и как жестока любовь к ним. Глаза Хэ Сюаня метнули быстрые молнии ядовитого золота. — А-Сянь, — продолжал как ни в чем не бывало Хуа Чэн, склоняясь к плечу названного сына. — коль будет к слову, передай старикашке из Гусу от меня безобидный подарок. Поступи как та девица. Отмахни клок учительской бороды себе и другим на потеху. Черновод скрестил на груди руки и покачал головой. «Хочешь уязвить старика, подбив сына его былой любви повторить дело матери?» — спросил он, прибегнув к Сети духовного общения. Хуа Чэн поймал его взгляд и коварно осклабился. — Меня донимают иные, — помолчав с мгновение, вновь заговорил Хэ Сюань. — Их тоже нужно упомянуть, чтобы при встрече ты, А-Сянь, знал кто они. Орден Юньмэн Цзян. Коль станет молодой наследник Главы тебя задирать, не слушай... — Коль полезет в драку — отделай, — бесцеремонно вклинился Хуа Чэн. — И не только его, но и детей дома Цзинь. Этим будет на пользу, а то иные их тронуть не смеют, богатый род, как же! Вот и ходят дети Цзиней разряженные и высокомерные, будто петухи да павлины. А столь глупые птицы хороши только в супе. Черновод раздраженно прикрыл глаза. — Не перебивай, — попросил он веско. — О Главе Юньмэна, Цзян Фэнмяне, годами ходит молва... «Ты как старая сплетница на базаре, — презрительно ввернул свое Хуа Чэн. — Сам подумай, интересно ли это ребенку? Да, сын Главы с Пристани лотоса может быть подучен матерью. Да, Цзян Фэнмянь никогда не любил жену, и предпочел бы ей все ту же Цансэ. Но последнее, что нужно ребенку, разбираться в сердечных переживаниях взрослых». А вслух он сказал: — В этом нет ничего интересного. Давай-ка лучше о Цзинях. И сразу, запомни, А-Сянь, таких бить надо, покуда не посинеют. Люди-шакалы, одно слово, падальщики. С ними не водись, не слушай, не смотри, проходи мимо. Никогда не верь и ничего не доверяй. А коль посмеет один из них броситься, вырви хребет и обломай ядовитые зубы. — Многие из Цзиней жестоки и беспощадны, — хмуро проговорил Черновод, пожевав губами. — Быть может, они в нраве своем хуже даже дома Вэнь. По крайней мере, последние не рядятся в платье искренней добродетели. Они давно уж отвергли светлые Небеса и молятся тебе, градоначальник Хуа. — И тебе, гулий князь Черновод, — не остался в долгу вышеупомянутый. — Цзинь Гуашань, как мне помнится, — задумчиво добавил Хэ Сюань, пожевав бескровные губы. — тайно поставил твой алтарь где-то в покоях Ланьлина и приносит богатые подношения. Так это? Хуа Чэн повел бровью. — Так, — степенно согласился он. — и не только подношения. Может статься, такой человек поступится принципом сяо и отцовским долгом, не пощадит ни старого, ни малого, зальет кровью мой алтарь во имя помощи. Вэй Усянь, все это время молча прислушивавшийся к их разговору, моргнул и испуганно прижался к руке Хуа Чэна. Тот мягким жестом отстранил его, а после обнял сам, как видно, беспокоясь, чтобы Вэй Усянь не ударился об наручи или не поранился о лукавую резьбу. — Чэн-гэ, — отчего-то тихо и хрипло спросил Вэй Усянь. — и ты... Поможешь ему? Поможешь человеку, который убил кого-то невинного в угоду тебе? Черновод быстро оглянулся, не без тайного злорадства разглядывая разом ставшее потерянным и смущенным лицо всегда высокомерного собрата, бессердечного Собирателя цветов под кровавым дождем. — Я демон, — через силу проговорил Хуа Чэн, и голос его странно дернулся. — Подобные мне не задают своим верователям такого рода вопросы. Нас не интересует и не должна интересовать мораль, честь или совесть. Потому я говорю тебе: берегись дома Вэнь, берегись дома Цзинь, берегись людей, что сладко говорят, но язвят тайным холодом. Берегись тех, что на виду у других возносят хвалы императору Небес, а за запертыми дверями молятся демонам. Такие люди всегда умирают низко и грязно, а их души после я пинаю и топчу сапогами, сполна взымая за брошенную некогда щепоть помощи. Однако скольких еще они утаскивают за собой, сколькие уходят в глубины смерти по их милости? Я уничтожу главу Цзинь, если его помыслы однажды обратятся против тебя. Я уничтожу во Втором мире и не прощу во веки вечные в Третьем тех, что посмеют возжелать тебе зла и смерти. Но ты должен знать, что эти люди отвратительны и опасны. Вэй Усянь угрюмо кивнул и не произнес ни слова. Подобное было столь не свойственно его легкой и бойкой натуре, что Черновод с Хуа Чэном невольно переглянулись, разделив смутное беспокойство. Но Вэй Усянь, помолчав еще какое-то время, мягко отстранился и, кажется, смягчился душой. Он улыбнулся и попросил рассказать еще что-нибудь интересное. И они действительно говорили еще очень долго, обсуждая мир людей и поминая тех, с которыми Вэй Усяню совсем скоро предстояло познакомиться лично. И все они понимали, что момент разлуки близок как никогда. Более того, он — практически наступил. *** Вечер крался по земле пружинистой поступью. Небеса Второго мира горели закатным огнем, бурые по краям от идущей с востока грозы. Невесть откуда взявшийся ветер гнал табуны неповоротливых туч, покрикивая, как то делает обыкновенно пастух, собирая стада. Вэй Усянь узнавал этот ветер. Ему был знаком его пронзительный голос, то был древний, как мир, но могучий старик из числа великанов. Он ходил по Поднебесной от края до края, он дул во всех Трех мирах, а порой и вовсе улетал неизвестно куда. На его хвосте неизменно приходил запах океана и звук чаячьих криков, а также, говор чужеземных наречий и дым далеких костров. Вэй Усянь помнил себя ребенком в те дни, когда этот ветер, пролетая над крышей Дома Блаженства, снисходительно цеплял его волосы и полы одежд. Теперь Вэй Усянь шел безлюдной тропой и по-отрочески звонко смеялся, ощущая, что старый знакомый приветствует его все в той же манере. Меж тем, вечерело. Кисельная дымка тьмы окутала рисовые поля. Мутно блестела вода, а над ней зеленели нежные всходы. Черная лента дороги огибала поля по краю и бежала прочь, сквозь негустой лес, дальше, к людским поселениям. Вэй Усянь мог бы идти быстрее, не останавливаясь и не отвлекаясь поминутно на каждую мелочь, и тогда он достиг бы Гусу еще до заката. Но мир был слишком красив, необычен и чуден, чтобы побороть искушение побыть один на один с ним еще какое-то время. Вэй Усянь не знал, что нравилось ему больше: опьяняющая свобода или дивная прелесть всего сущего, коя была в мире людей совершенно иной, нежели в мире демонов, и кою он лицезрел лишь урывками. Одно точно: Второй мир увлекал его и будил в душе теплую, звонкую радость живого, вернувшегося под небо, к живым. Вэй Усянь и сам, должно быть, не имел сил описать это чувство полностью. Но оно жило в нем, цвело пышным цветом и было прекрасно. Он шел и шел, а поля сменялись на проселочные тропки и негустые лески, в которых сумрак сухой, но прохладной ночи был язвительные и темнее. По ощущениям Вэй Усяня время близилось к часу Свиньи. На дорогах было безлюдно. Смертные не любили искушать судьбу и бродить без толку под открытым небом, когда дело шло к ночи. Всякому ребенку из самой захудалой деревеньки с колыбели ведомо это правило. В тот миг, когда солнце уходит за линию горизонта, а закат, догорев и истлев, как палочка храмовых благовоний, уступает ход тьме, нечисть Третьего мира вылезает из гнезд и щелей. Духи, демоны, призраки и прочая нежить бродят тут и там до рассвета, скребутся в окна, купаются в прудах или же рыщут по тропам в поисках жертвы. И то было истинной правдой, да только Вэй Усяню можно было не страшиться подобной встречи. Живое дитя, воспитанное миром мертвых, было любимо многими представителями из нечистых. Более того, с самого утра тут и там слышались разговоры, что именно этим вечером сын почтеннейшего господина Градоначальника Хуа Чэна выйдет из глубин Третьего мира, чтобы отправиться к людям. И не куда-нибудь, а в монашеское гнездовище светлых заклинателей — Гусу рода Лань. Духи и демоны все как один порешили, что их мудрый и могучий покровитель избрал изощереннейший из способов уязвить своих исконных врагов. А потому, исполнившись великой радости, они заполонили дороги и тропы, ведущие в Облачные глубины. Они не знали откуда придет Вэй Усянь, а потому, каждый из них верил, что избрал правильный путь и сможет увидеть молодого господина хоть мельком, хоть издали. Вэй Усянь, не подозревавший ни о чем таком, следовал за маленьким духом, выбранным ему в провожатые и бесконечно гордым по этому поводу. Дух вздрагивал и подпрыгивал, то и дело принимаясь то полыхать жемчужными и хризолитовыми оттенками, а то и вовсе виться вкруг Вэй Усяня. Тот лишь звонко смеялся, и был так мил в обхождении, что дух разгорался в ликовании только сильнее. Вдруг по вершинам деревьев потянуло прохладой, и кроны, затрепетав, осыпали Вэй Усяня охапкой свежей листвы. Чуть поодаль на тропе бесновалось пречудное существо, в народе именуемое «пятью странными призраками». Созданий действительно было пять, но все они были переплетены телами между собой, будто черви, намертво сцепившиеся хвостами. Все они были огромными и имели бугристые тела, полупрозрачные, но внушительные, расцвеченные в различные краски. Четверо существ было слепо и имело только беспрестанно раскрытые рты, полные острых зубов. Пятое имело не только рот, но и глаз, широко распахнутый и налитый кровью. Все они выли без умолку, и каждый на свой лад. Дух-провожатый гневно вспыхнул, а Вэй Усянь засмеялся и хлопнул в ладоши. — Братец, здравствуй! — крикнул он, и подпрыгнув, замахал руками. — Здравствуй! Как поживаешь? Братец, не мог бы ты сойти с тропы и дать мне дорогу, видишь ведь, я тороплюсь. Дух взревел и забил по земле хвостами, но вид у него был не злой, а восторженный. Он тут же уполз с дороги, оставив за собой глубокие борозды, и долгое время после оставался в тени, наблюдая за удаляющимся силуэтом молодого господина. А Вэй Усянь с интересом оглядывался по сторонам, подмечая, что нечисти вокруг становится все больше и больше. Многие из них прятались и следили из укрытий, но по всему было видно: их привел сюда не голод и желание погубить случайного путника. Они пришли поглазеть, как горожане приходят на ярмарки и публичные наказания. И тем не менее, их было много. В ветвях и возле стволов деревьев хоронились тонкие древесные духи. На иссохшихся сучьях громоздилась разная мелочь из породы волосатых бесов, покрытых с ног до головы шерстью разных цветов. Раз или два мимо пронеслась пара гигантских существ зеленого цвета, имеющих женские груди, рыжие бороды и растянутые до ушей клыкастые пасти. Существа несли с собой две человеческие кожи, принадлежавшие, как видно, молодым и красивым женщинам. Каждый раз, равняясь с А-Сянем, одно из существ говорило другому: «Это он, это точно он! Я знаю эти волосы, чудно-белые, как снег на могиле великого военачальника, эти глаза, красные, как его бесчестно пролитая кровь... Я знаю эту породу! Это он, воистину он...» Второе же подпрыгивало на месте, из-за чего человеческая кожа влажно хлюпала и скрипела, и вторило разными голосами: «Молодой господин А-Сянь!.. Молодой господин А-Сянь!..» По другую сторону дороги Вэй Усянь разглядел женскую фигуру, окрашенную в розовый и голубой, гибкую и полупрозрачную. Встретившись глазами с молодым господином, женский призрак грациозно выпорхнул на перепутье и кокетливо улыбнулся, перекинув через плечо отрез дымчатой ткани. Вэй Усянь признал женщину по вздыбленным волосам и безобразным когтистым отросткам в районе талии. То был злой и опасный демон четырех перекрестков. Так, встречая на своем пути множество дивных созданий, Вэй Усянь сам не заметил, как оказался на окраине маленького городка. Тут он резко повернулся на каблуках, и весело улыбнувшись, сперва звонко хлопнул в ладоши, а после прижал указательный палец к губам. — Кыш-кыш-кыш! — воскликнул он лукаво, но уверенно, как истинный молодой господин знатного рода. — А ну пошли прочь от людского жилья. Нечего вам тут ошиваться и обижать смертных. Убирайтесь в леса, нечего ходить по моему следу! Коли голодны — ступайте в Призрачный город моему названному родителю на поклон. Коли хотите свободы — бродите по чащам лесов и полям. А к людям — ни-ни! И нечисть, низко кланяясь изящному подростку в простых одеждах юного заклинателя, торопливо расползалась восвояси — кто куда. Вэй Усянь, проследив за ними взглядом, встряхнулся и разом расслабился, утратив прежде проступившую в нем величавость. Теперь он ничем, если не брать в расчет цвет глаз и волос, не отличался от любого другого младшего адепта заклинательских орденов. Вэй Усянь поглядел на духа-провожатого, замершего подле него, и быстро сказал: — Ты тоже за мной не ходи. Жди тут. Я скоро, туда-сюда, и вернусь. Дух взволнованно вспыхнул и закружился. — Не бойся ты! — осадил его Вэй Усянь. — Я не убегу от тебя. Мы совсем скоро будем в Гусу, и ты сможешь вернуться и доложить об этом Чэн-гэ. Однако... Говорят, в Гусу правил так много, что и повеселиться времени нет! А потому, я сделаю то, чего хотел так давно. Зайду в трактир и возьму рисового вина. Все! Жди! Я быстро! И с этими словами Вэй Усянь со всех ног бросился бежать, оглядываясь на ходу в поисках нужного заведения. Тут он справился быстро, а потому, совсем скоро уже изводил трактирщика вопросами. Еще скорее, не без вмешательства набитого золотом кошеля и демонстрации непринужденных манер, Вэй Усянь покинул сие заведение, нагруженный тяжелыми запечатанными кувшинами подобно вьючному животному. — Смотри, какое богатство! — воскликнул он, тяжело приземляясь возле нервно дрожащего духа. Тот вспыхнул малиновыми огнями заката, сжался и задрожал, тонко и дробно звеня, как серебряный колокольчик, давший неловкую трещину. Вэй Усянь, удивленно хмыкнув, быстро потерял интерес к пугливому духу и занялся кувшинами, которые стояли в ряд перед ним на песке, округлые и тяжелые, с белыми бликами на темных боках. С минуту Вэй Усянь просто любовался, глядя на это богатство, и упивался мыслью, что смог дорваться до запретного плода. Затем он рывком, будто испугавшись собственной медлительности, придвинул к себе один из сосудов. На песке осталась широкая полоса, примятая дном. Вэй Усянь потер рукавом ярлык и вчитался. — «Улыбка Императора», — сказал он как будто себе. — надо же. А звучит! Что только не придумают люди. Вэй Усянь повертел кувшин так и эдак, а потом одним быстрым движением сорвал с горла печать и отрез алой ткани. Вино глубоко и насыщенно темнело, расходясь мерными кругами от прикосновений к сосуду. Вэй Усянь склонился и втянул носом воздух. Запах был острый и свежий, приятный, в нем растительное мешалось с чем-то сладким и пряным. И это восхитило Вэй Усяня с внезапной силой. Он подался вперед, притянув кувшин к себе, приник губами к прохладному глиняному краю и сделал несколько жадных глотков. Вино было кисло-сладким, тягучим и рассыпалось сложным соцветием послевкусия, но при этом не давило и не драло горло. Потому Вэй Усянь все пил, пил и пил, и оторвался насилу, только когда в голову ударило и повело, а неустойчивое и мутящее ощущение смутно шевельнулось где-то внутри. Он облизал губы и рассмеялся, запрокинув голову. Дух вился кругом, подпрыгивая и трепеща, вина же в кувшине поубавилось точно на треть. Еще два кувшина стояли рядом, гордо чернея на светлом песке. Вэй Усянь подпер щеки руками, нахмурился и задумчиво поцокал языком. — Гусу, — сказал он, обращаясь к кувшинам. — монашеская обитель. Про то мне говорил Чэн-гэ... Да. А монахи что? Монахи... Монахи не пьют! Значит, нести вино к ним, изнемогая под тяжестью — страшная глупость... Ох, как же оно там было? Вэй Усянь нахмурился сильнее прежнего и пощелкал пальцами прямо перед собой. Потом медленно убрал от лица руки и расплылся в широченной улыбке. — Вспомнил! — гордо заявил он и с удивительной прыткостью завертел кистями рук, складывая пальцы так и эдак в подобие колдовских символов, так не похожих на используемые заклинательским миром черты. Кувшины вздрогнули и уменьшились, став размером в половину мизинца, а потому, Вэй Усянь смог их без труда спрятать в рукав. Початый кувшин он уменьшать не стал: нес в руках с величайшей нежностью, то и дело прикладываясь к содержимому. Душу Вэй Усяня распирало восторгом и радостью от нового впечатления юности. Вино ему пришлось явно по вкусу. Дух неслышно скользил следом за ним, поникший и виноватый. Вэй Усянь шел пружинисто и весело: вино не сказалось на его походке и силах, все-таки, он был юн и вынослив, а выпил, пусть и впервые, но не так уж и много. Так и достигли они ворот Гусу, имея вид непотребный и чуждый для аскетичного и вычурного обиталища чопорных заклинателей, превыше всего ценящих добродетель, традицию и мораль. Было поздно. Ночное небо, затянутое флером дымчатых облаков, в прорези между которыми проглядывал черно-синий бархат великого свода, было тихо и безмолвно. Вокруг, в пышном золоте, высокой траве и прочем многообразии обильного земного цветения что-то шуршало, трепетало, пело и стрекотало, ночной мир полнился звуками, плеском и шелестом благостной ночи. Вэй Усянь втянул носом сладковатый и дивный запах и засмеялся, вновь запрокинув голову. Вино придало ему сил, чувства и смелости, а потому, он вдруг понял, что мир людей невообразимо прекрасен, а их ночь ничуть не уступает диким и причудливо разгульным ночам в городе демонов. Вэй Усянь стоял, смеялся и дышал полной грудью, будучи не в силах налюбиться, настояться и надышаться. — Иди прочь, — прошептал он, не глядя более на мелкого духа. — Видишь, я пришел к стенам Гусу. Что со мной теперь станется? А заклинателям не стоит видеть, что я знаюсь с нечистыми. Не их ума это дело. А после Вэй Усянь замолк и стоял еще какое-то время, позволяя ветру плавно касаться своего лица, волос и одежд, а мыслям течь, тягуче и медленно, как вину, по губам, через край. —Ага, — сказал он себе после этого. — Ворота Гусу заперты, а его обитатели, почитай, десятый сон видят... Ну что же. Коли нет двери, всегда можно пройти поверх забора. Я сотню раз перелезал через стены Призрачного города, забирался в щели чертога Сумрачных вод и Дома Блаженства. Что мне стены Гусу? Малость! И Вэй Усянь, одной рукой придерживая початый кувшин, полез на девственно-белую стену. Ряды чистенькой черепицы неумолимо приближались. Взобравшись на крышу, как и следовало ожидать, без особого затруднения, Вэй Усянь степенно пошел вдоль, с интересом поглядывая по ту сторону, где простирались угодья дома Лань, мирные, тихие и утонченно-прекрасные, как и весь тот заклинательский род. Присвистнув, Вэй Усянь плюхнулся на прохладную черепицу, скрестил ноги и хлебнул вина. Ночь манила его и подстрекала на глупости, а вкус хмельной сладости тянул к себе снова и снова. Так и сидел Вэй Усянь еще какое-то время, глядя прямо перед собой и мечтательно жмурясь. Сонливая безмятежность отступила внезапно и резко, будто бросилась и укусила. Страшный холод заточенной стали коснулся его щеки — Вэй Усянь признал его и внутренне оцепенел, подобравшись, как хищный зверек. Красота и радость отхлынули, и мир перестал казаться дивным и ласковым. — Как ты посмел ступить на землю Гусу? — спросил очень молодой, но холодный и ровный, как у умудренного годами и опытом, голос. — Кто ты? Что за тварь? Ты воняешь Третьим миром и нечистой энергией. Что тебе понадобилось в этом доме? Говори! Иначе я убью тебя. Вэй Усянь подавился и медленно повернул голову, силясь разглядеть полуночника, коего нелегкая занесла на эту же трижды клятую крышу. Молчание затянулось.