Луноцвет на обочине

Второй Нефрит дома Лань являл собой истинный образец воздержания и одиночества. И как ни прискорбно осознавать, в глубине души даже он сам терзался от этого. Ничего, кроме необратимого сожаления и тоски по родительскому теплу. Ни капли детской живости и сердечной привязанности, только щемящая и болезненная любовь к брату, только почтение и послушание в обхождении с дядей. Быть может, его душа в безотчетно-детском исступлении временами тянулась к теплу, жаждала любви, возможности любить и быть любимым в ответ. У него, пусть и изрядно покалеченная, оставалась семья, крохи родного тепла, но то было иное. То была любовь кровная, родовая, окрашенная в полынную горечь и утопленная в колодезную тоску. А душа, молодая, живая и полная противоречий, стремилась к иному. Но Лань Чжань, в холоде своем бывший тверже нефрита, не знал природы такого желания. Умея обуздать тело, усмирить плоть и отточить физические и умственные дарования, он был беспомощнее слабосильного в понимании и выражении чувств, тянущихся нитью от сердца. А время шло, отмеряя капля за каплей холодное одиночество. Лань Чжань взрослел, и задушенная душа, принадлежавшая живому и напоенная страстями ребячества, плотнее и туже закрывалась в створках вечного льда. Совершенство во всем, строгость, дисциплина и честь стали его вечными спутниками. Лань Чжань, Второй Нефрит славного рода, что из Гусу, в словах и манере приобрел исправную выучку взрослого, удивительно смотрящуюся в исполнении юноши. В обществе заклинателей он слыл достойнейшим из достойных, вершиной наставнического мастерства Лань Цижэня, своего родича и учителя. Ничто не могло выдать в Лань Чжане жизненной силы горячего сердца, томящегося в оковах вечной зимы. Никто в целом мире — хоть исходи всю Поднебесную от края до края! — не смог бы вообразить, что в столь строгом и благонравном юноше есть нечто большее, кроме смиренной почтительности, суровости нрава и тяги к приличествующему положению трудолюбию. Внешне он был замкнут и отчужден, никому не понятный и недоступный. Воистину, стоило быть существом особенной исключительности, чтобы углядеть тень тлеющей искры под убором толстого льда и суметь при этом ударить столь ладно, чтобы лед этот треснул, обнажая пылкую душу. Тем вечером Лань Чжань возвращался в цзиньши после усердной медитации, бесшумно скользя в темноте спящей обители, подобно призрачной тени. Миг этого вечера грозился стать роковым в его судьбе, но Лань Чжань не мог этого знать. Людям не дано знать тайны минувшего и грядущего, ибо это знание всецело скрыто даже от великих Небес, подчиняясь лишь в мелочах. Лань Чжань шел, исполненный грации и достоинства, с какой по земле ходят одни лишь зимние вьюги. Руки его были заложены за спину, а лицо — сурово и сосредоточено, будто перед алтарем родового храма в час поклонения. Неверное движение внезапно привлекло его взгляд. Лань Чжань поглядел раз — сперва мельком, а после другой — острее и пристальнее. На одной из крыш усмотрел он странное шевеление и выхватил вдруг образ некого существа, белого, как молоко и рисовая бумага. Не раздумывая больше, и как видно, сочтя неясного полуночника за порождение дьявольской природы, Лань Чжань выхватил из ножен Бичэнь и взмыл вверх. Его ноги бесшумно коснулись черепичной крыши. Незванный гость, сидевший к нему спиной, того не заметил. Он предавался неясным раздумиям и обильному возлиянию, столь праздному и нахальному, что Лань Чжаню творящееся непотребство показалось вдвойне возмутительным. В мгновение ока он оказался у возмутителя благонравия за спиной и единым взмахом прижал остро наточенную сталь клинка к щеке последнего. Тот вздрогнул и замер, удивленно вздохнув. У Лань Чжаня не было интереса разглядывать нечистого пристальнее. — Как ты посмел ступить на землю Гусу? — вопросил он с обвиняющий строгостью, внутренне сам не свой от вящего возмущения. —Кто ты? Что за тварь? Ты воняешь Третьим миром и нечистой энергией. Что тебе понадобилось в этом доме? Говори! Иначе я убью тебя. Незванный гость медленно повернул голову, но Лань Чжань предупредил его действие, придвинув клинок ближе к чужому лицу. Последний же тихо ойкнул и будто бы против воли дернул рукой. — Послушай-ка, братец, — заканючил он. — Не будь так крут в нраве! Что я тебе сделал? Твоя это, что ли, крыша? Или, может, ты гнездишься на ней, как то делают некоторые птицы и бесы? Тогда извини, виноват! А коли нет — опусти меч, ради Небес и Великого Императора. В конце концов, это бесчестно и подло: нападать со спины. Кровь прилила к щекам Лань Чжаня, отдаваясь раздражением и гулким стуком в висках. — Не смей поучать меня... демон! — выдохнул он. — Тебе ли говорить о подлости и морали?! Однако незваный гость ничуть не смутился, напротив. Он издал протяжный и мягкий звук, выдающий досаду. — Какой я тебе демон?.. — бросил он, однако, в интонациях гнева не выразил, решив, что сидящему с чужим клинком у горла стоит быть посговорчивей. — С ума сошел что ли? Я человек! Живой человек из плоти и крови. Не гневись, братец, а лучше сам погляди. Я — Вэй Усянь из мест близ Юньмэна. Моим отцом был Вэй Чанцзе, слуга главы клана Цзян и добропорядочный человек. Моей матерью была прославленная бессмертная — бродячая заклинательница Цансэ Саньжэнь. Мои родители были убиты нечистыми тварями во время ночной охоты, а сам я оказался сиротой на улице. Меня воспитал один даочжан, мало что рассказывавший о себе. Как мне помнится, он приходился шиди моей бедной матери. После того, как я вошел в возраст, добрый даочжан подарил мне клинок и велел отправляться в Гусу, чтобы там почтенные люди сделали из меня истинного заклинателя. Как сам можешь разуметь, во мне или моих помыслах нет ничего дурного. Рука Лань Чжаня дрогнула самую малость, но зоркий глаз Вэй Усяня заметил и это. Долгие несколько минут оба юноши пребывали в гнетущем молчании. Наконец Лань Чжань единым жестом отвел клинок в сторону. — Слезай, — не терпящим возражений тоном приказал он. Вэй Усянь опешил. — Что? — удивленно проговорил он. Лань Чжань отступил на шаг от него. — Не верю, — сказал он холодно. — Ты не похож на человека. Я знаю, чем пахнут демоны и каковы они из себя. Говоришь ладно. Однако у людей не бывает такой кожи и таких волос, как у тебя. Вэй Усянь оборотился к нему, сам не свой от возмущения. — Это так в Гусу встречают гостей?! — обвиняющие выкрикнул он, неуважительно ткнув пальцем в Лань Чжаня. — Знаешь что? Ты просто напыщенный сноб из богатого дома, не лучше других. Я человек! Живой человек из плоти и крови, не хуже тебя! Быть может, вино дало о себе знать, разом заговорив. Вэй Усянь проговорил вслух все, что родилось в сознании прежде, чем успел это обдумать. Мгновением позже он осознал это, и махнув рукой, беспечно рассмеялся. Весь его вид стал спокойным и примирительным. В какой-то мере он перенял на себя мягкость и тепло, какое видел в Се Ляне, поскольку ему показалось, что именно это может смягчить резкость сказанных слов. Но меж бровей Лань Чжаня залегла острая складка, а губы сошлись в бледную линию. Он глядел на создание перед собой, окутанное сумраком вечера, а от того еще более светлое и призрачное, полное странного очарования юности. И ему казалось, что прелесть эта рождена холодной луной и не имеет отношения к дарам смертной природы. А потому, не мешкая больше и не утруждая себя с ответом, Лань Чжань вновь поднял клинок. Разящий огонь тонкого света скатился по его острию. Лань Чжань подался вперед, и его выпад был точен и беспощаден, исполненный грациозной внезапности. Вэй Усянь с возгласом отскочил в сторону. — Чего это ты, молодой господин? — обиженно вопросил он, несколько поспешно обнажая клинок. Глаза Лань Чжаня сосредоточенно сузились, а поза приняла литую, воинственную стойкость. — Вон, — проговорил последний с отчетливо слышной угрозой в холодной интонации голоса перед тем, как напасть снова. Но в этот раз его клинок встретил дерзкий и ровный отпор. Лезвия двух клинков сошлись воедино с дробным звоном и скрежетом. Вэй Усянь вновь отступил, а после ринулся на противника. Его атака набралась силы и решимости, приобрела четкость техники, стала воистину завораживающей в своем непредсказуемом мастерстве. Противники встретились снова, замелькали клинки, со свистом пронзая густой теплый воздух. На этот раз они бились как равные, в полную силу, охваченные небывалым азартом юношеского поединка. Лань Чжань был неоспоримо хорош, его техника была подчинена великолепной форме контроля, выученной и затвердевшей в своей исполнительной строгости. В движениях и лице Вэй Усяня, напротив, было много огня, он был подвижен и ловок. В умении обращаться с мечом он ничуть не уступал Лань Чжаню. Тот осознал это скоро, однако, не без тайного удивления. До той минуты он не встречал прежде ровесника, способного с ним биться на равных и отражать с такой чарующей легкостью ослепительные атаки. Вэй Усянь был красив, как божество войны, для которого верный клинок являлся продолжением его самого. Он чувствовал оружие и без труда улавливал малейшие колебания схватки, постепенно перехватывая инициативу и переходя от обороны к решительному наступлению. Теперь уже Лань Чжаню пришло время уклоняться и идти в оборону, сосредотачиваясь на метких и хлестких ударах противника. Мир будто бы замер, затих, ловя каждый жест, наблюдая за этим сражением. Мастерство и ловкость соперника вызвали в Лань Чжане недоумение. В иной ситуации он мог бы восхититься и проникнуться уважением к навыкам Вэй Усяня, но тогда они только лишь злили его. Он сам не сумел осознать в какой момент позиции переменились, а дело приняло решающий оборот. Несколько запоздало он осознал, что мучительно уступает, сдаваясь под гнетом столь ярого натиска. Всецелое осознание пришло к нему лишь тогда, когда клинок Вэй Усяня, лукаво блеснув в ночном свете, скользнул непозволительно близко от него самого. Миг — и непорочный Бичень с жалостливым звоном отлетел в сторону, выбитый из рук. Лезвие клинка Вэй Усяня описало дугу и замерло у самого горла Лань Чжаня, опаляя морозным холодом шею. Противники замерли, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза. Вэй Усянь не опускал клинка, и был горд, как истинный победитель. Он стоял совсем близко, и от того Лань Чжаню было тошно и странно. Он не мог всецело осознать и принять свое скорое поражение. — Смотри-ка, — сказал Вэй Усянь весело. — А я ведь почти тебя одолел. Признай уже, что я человек и не имею злого умысла. В ином случае я бы убил тебя. И договорив это, он отточено быстрым движением отвел клинок в сторону и отступил. Лань Чжань глотнул воздуха, исполняясь раздражения, похожего на отчаяние. — Где ты обучился такому владению мечом? — только и спросил он, впервые в жизни не зная как вести себя дальше. Вэй Усянь засмеялся. — Мой наставник был истинным мастером боя, — сказал он просто. — Я лишь бледная тень его великолепия. Не будем об этом. В его глазах алым светом отражались тепло и веселость. Вэй Усянь отступил еще на шаг или два и легким пинком подтолкнул Бичень к ногам своего поверженного противника. — Ты силен, — сказал он примирительно. — Из тебя вышел достойный противник. Я признаю это и восхищаюсь тобой в соответствии с тем, как научили меня. Возьми меч. Я пришел в Гусу, чтобы учиться, да только замешкался и поспел к ночи. Лань Чжань смерил его недоуменным взглядом, однако, клинок подобрал и неспешно вернул в ножны. После он стремительно обернулся и пошел прочь, раздосадованный и потерянный, а потому, не знающий что сказать и как себя повести. — Эй, молодой господин! — окликнул его Вэй Усянь. Лань Чжань обернулся. Вэй Усянь коснулся рукой лица, а после протянул ладонь к своему противнику. На пальцах остался теплый след крови. — Видишь? — сказал он. — Ты задел меня. Я не дух и не демон. В моих жилах течет кровь человека. Лань Чжань фыркнул и вновь отвернулся. Душу его снедало неразрешимое противоречие, мучительное и печальное, с каким ранее он еще не имел возможности повстречаться. — Если ты и вправду пришел учиться в Гусу, — бросил Лань Чжань, не сбавляя шага. — то следуй за мной. Ты нарушил устав, едва ступив на эту землю, а потому, должен понести наказание, чтобы осознать свой проступок. Вэй Усянь удивленно моргнул и засмеялся, не вполне осознав смысл сказанного. Он и сам еще всецело не понимал, сколь ошеломительным и невероятным образом заявил о себе, едва появившись в среде заклинателей. Это ему только предстояло понять, однако он и не думал об этом, будучи слишком беспечным и несведущим в такого рода делах. …Первое откровение пришло к нему часом позднее, когда он был передан на руки к кому-то из старших и выслушал суровые, полные наставительного укора речи. Ему велели отправляться в комнаты к числу других приглашенных учеников, и тут же лечь спать, дожидаясь утреннего разговора о ненадлежащем поведении. И Вэй Усянь подчинился, в душе по-прежнему не имея сил осознать произошедшего. В комнате, порог которой он постарался пересечь как можно бесшумнее, было темно. Вэй Усянь подождал, покуда не стихли шаги провожатого, а после на цыпочках прокрался к окну и высунулся наружу. Воздух был сладким и пьяным от обильного цветения, но свежий ветерок приятно похолодил щеки и шею. Вэй Усянь с удовольствием сощурился, глотнув воздуха, и улыбнулся неизвестно чему. Внезапно кто-то подкрался к нему сзади и коснулся рукою плеча. Вэй Усянь подскочил, как ужаленный, и оборотился. Взгляду его предстало удивленное лицо, которое он прежде не видел. Незнакомец приложил палец к губам и лихорадочно зажестикулировал. Вэй Усянь глазел на него не без удивления, но с интересом. — Ты кто? — наконец спросил незнакомец. — Я тебя прежде не видел. Ты что же, только прибыл? Вэй Усянь быстро кивнул и сощурился, разглядывая собеседника. Тот несколько виновато улыбнулся. Лицо у него было мягким и нежным, как у молодой девушки, а юркие глаза имели приятный светло-карий оттенок. Поняв, что его разглядывают, незнакомец смущенно потупился. — Я напугал тебя? — спросил он виновато. — Извини-извини. Я не хотел! Мне стало так любопытно. Мое имя Не Хуайсан. Вэй Усянь кашлянул, прочищая горло. — Вэй Ин, имя в быту... — начал он, и голос его звонко отразился от стен. Назвавшийся Не Хуайсаном повторно приложил палец к губам. — Говори тише! — взмолился он свистящим шепотом. — Вдруг услышат? Сейчас уже поздно, не время для разговоров. — Странно, — удивился Вэй Усянь, поспешно понижая голос до шепота. — А в При... Там, откуда я прибыл, сейчас только зажигают огни. До сна еще долго. Глаза Не Хуайсана блеснули восторгом и интересом. — Должно быть, там, откуда ты, очень весело! — сказал он понимающе. Вэй Усянь подумал и согласился. — Бывает и так, — сказал он. — Однако здесь, в Гусу, все иначе. Выходит, здесь отходят ко сну очень рано. Не Хуайсан пожал плечами. — У каждого дома свои порядки, — заметил он рассудительно. — Но ты говори, только не шуми более понапрасну. Что там с твоим именем? — Вэй Усянь, — сказал тот, широко улыбнувшись. Не Хуайсан вернул ему эту улыбку. — Откуда ты? — полюбопытствовал он. — Из какого клана? Признаюсь, я не слышал такого имени раньше. Вэй Усянь смущенно замешкался. — Я сам знаю малость, — наконец произнес он. — Мои мать и отец были убиты множество лун назад, я был слишком мал, чтобы что-то запомнить. Лицо Не Хуайсана скомкалось в сочувственную гримасу. — Выходит, ты сирота, — сказал он печально. — и не помнишь своих родителей. Вэй Усянь кивнул, не зная как вести себя дальше. — Я знаю о них со слов других, — поделился он, мучительно подбирая слова. — Это страшная малость. Меня воспитывал один даосский монах... Я не расспрашивал его без нужды. Моя мать, как мне говорили, была прославленной заклинательницей, однако, она не принадлежала ни к одному из известных кланов. Меня воспитывали так, чтобы я пошел по ее пути. Именно поэтому, теперь я здесь. Меня прислали в Гусу, чтобы я смог обучиться и постичь заклинательскую премудрость. Не Хуайсан задумчиво улыбнулся и закивал. — Я тоже почти что не знал своих отца и матери, — ободряюще произнес он. — Не стыдись этого, ты не одинок. Меня воспитывал мой старший брат, и он тоже, как и твой наставник, отправил меня в Гусу на обучение... Он говорит, что так из меня, быть может, выйдет хоть какой толк. В остальном я ужасно никчемен. Вэй Усянь смущенно улыбнулся, начиная мало-помалу проникаться симпатией к своему собеседнику. Тот же робко помялся, давясь судорожной улыбкой. — Выходит, — нашелся наконец Вэй Усянь и протянул руку Не Хуайсану. — мы с тобой собраться по несчастью? Тот неловко коснулся чужой руки и некрепко сжал ее. — Выходит, что так, — подтвердил Не Хуайсан, улыбнувшись. С мгновение они стояли в тишине, глядя друг на друга и давясь робкими полуулыбками. Наконец Вэй Усянь не выдержал и засмеялся. Его смех подхватил и Не Хуайсан. — Знаешь, — заявил Вэй Усянь, задыхаясь от хохота. — а я ведь перелез через стену. Не Хуайсан вытаращил глаза и захлебнулся восторгом. — И как тебе это на ум только пришло? — восхищенно просипел он, едва выговаривая каждое слово. Вэй Усянь игриво хихикнул. — Я просто не знал, что это запрещено, — признался он наконец. — А может, не подозревал, что здешние заклинатели столь ревностно относятся к правилам и запретам. Я не пробыл тут и часа, а меня уже отчитали за непристойное поведение... Я принес с собой вино. Как оказалось, это тоже серьезный проступок. Что ты на это скажешь? Не Хуайсан замахал на него руками. — Ну ты бедовый! — воскликнул он уважительно. — Сам я на такое не в жизни бы не осмелился!.. Жаль только, что ты с этим попался. Хорошее-то хоть было вино? Вэй Усянь наскоро огляделся. — Ты умеешь хранить тайны? — спросил он, заговорчески подмигнув. Не Хуайсан округлил глаза и рьяно закивал, как болванчик. Вэй Усянь сунул руку в рукав и вынул давнишние кувшины с вином, бывшие теперь размером с наперсток. Он осторожно поставил их на пол у своих ног, и склонившись, начертал в воздухе быстрый символ, которому давным-давно обучился в стенах Призрачного города. Кувшины вздрогнули, вокруг них взвился синеватый дымок, наполненный энергией Ци, а после они оба приняли свой нормальный размер. Вэй Усянь радостно хихикнул и похлопал ладонью по круглому боку ближайшего из них. — Могу тебя угостить, — расщедрился он. — За знакомство. Ну, братец Не, что ты на это скажешь? Не Хуайсан завороженно наблюдал за его действиями. — Я восхищен, — тотчас же откликнулся он. — А назад так сможешь? — Смогу! — гордо кивнул Вэй Усянь, тайно польщенный проявленным интересом. И они тут же, не сходя с места, приговорили один из кувшинов на двоих, то и дело озираясь и давясь вином, заслышав малейший шорох. Но при этом обоим было так весело, что они ни за что на свете не отказались бы от повторного совершения подобной шалости. От вина Не Хуайсана тут же разморило, его глаза приобрели блеск, а щеки окрасил нежный румянец. Он привалился к плечу Вэй Усяня и бормотал что-то, тихонько хихикая. Последний же сидел рядом и был счастлив, как отряд неупокоенных душ, коим после долгих столетий скитания была объявлена великая милость. — Послушай-ка, братец Вэй, — вдруг начал Не Хуайсан, ткнув Вэй Усяня в бок. — Я только сейчас разглядел... Какой ты однако чудной. Что это с тобой приключилось? Вэй Усянь в душе напрягся, но виду не подал. — Я человек! — горячо заявил он, как будто оправдываясь. Не Хуайсан хмыкнул. — Сам вижу, что не речной гуль, — отмахнулся он. — А все-таки? На тебе что же это, лежит какое-то родовое проклятие? Вэй Усянь передернул плечами. — Сколько себя помню, всегда был таким, — произнес он осторожно. Не Хуайсан издал понимающий звук и вновь захихикал. — Какой ты все-таки интересный, — подытожил он, выдержав недолгую паузу. От этих слов у Вэй Усяня сразу же отлегло, и он повеселел, отбросив сомнения. Не Хуайсан ему понравился окончательно и бесповоротно в том искреннем и простом понимании, из какого обычно и рождается позже добрая, крепкая дружба. — Спрячь это, — тут же посоветовал Не Хуайсан, пнув оставшийся кувшин ногой, из-за чего сосуд опасно зашатался. — Пригодится. Цзян Чэн может показаться тебе суровым, характер у него эдакий... Скверный характер, право слово. Но и он до вина падок. Ему и предложишь. Как-никак, а жить нам втроем еще какое-то время, а потому неплохо было бы жить в мире и согласии. Вэй Усянь поразмышлял и вынужден был признать, что совет нового друга оказался весьма дельным. К слову, имя второго соседа показалось ему смутно знакомым, но из-за выпитого вина он не мог быстро припомнить где и когда его слышал, а потому, решил не утруждать себя понапрасну. В конце концов, его путешествие в Гусу окончилось хорошо, и этого было достаточно. — Нам стоит идти спать, братец Вэй, — пробормотал Не Хуайсан спустя какое-то время. — В Гусу встают не свет не заря, отлеживаться никто не позволит... Поверь, на сегодня это моя самая дельная мысль. Вэй Усянь открыл было рот, чтобы ответить, но Не Хуайсан вдруг перевел взгляд, и округлив глаза, дернул нового товарища за рукав. — Гляди-ка, — сказал он расплывчато-весело. — Там бабочка, у окна. Кружит все себе и кружит. Странная такая. Никогда таких раньше не видел, будто лунный свет в ней играет, и крылья кажутся из чистого хрусталя. Вэй Усянь вздрогнул и воззрился в указанном направлении. Призрачная бабочка Хуа Чэна и вправду кружилась подле окна, будто стараясь заглянуть внутрь. Вэй Усянь подскочил на ноги и высунулся в окно, быстрым движением руки не то ловя ее, не то стараясь отогнать прочь. Бабочка вспыхнула ярким светом и звенела, как будто ее распирало от чьего-то далекого смеха. Она мягко ускользнула от руки Вэй Усяня, покружилась немного, а потом вдруг спланировала резко вниз и села Вэй Усяню на нос, щекоча тонкими лапками. В то же мгновение все тело Вэй Усяня пронзило горячим, мятежным восторгом, похожим на счастливый визг балованного ребенка. Нечто подобное испытывал он всякий раз, как случалось ему оказаться подле Хуа Чэна и сопровождать в путаных делах управления Призрачным городом. Вэй Усянь чихнул и удивленно хихикнул, а бабочка сорвалась с места и стремительно ускользнула от взгляда, растворившись в ночной темноте. — Странная бабочка, — сказал Вэй Усянь, оборачиваясь к Не Хуайсану и стараясь не выдать накативших на него чувств. Однако тот вовсю клевал носом и вряд ли что-то заметил. *** В последовавшие за этим моментом несколько месяцев Вэй Усянь лишь изредка вспоминал о Призрачном городе. Впечатлений и перемен случилось столь много, что от них его голова гудела, как улей лесных пчел, и казалась своему обладателю похожей на куль, туго набитый рисом. Пиитический ужас, вызванный стеной Послушания и обилие новых знакомств напрочь выбили из него желание оглядываться назад и думать о таинственном мире демонов, который он много лет до того почитал своим домом. Вэй Усянь сносно поладил с Цзян Чэном, который оказался тем самым задиристым молодым господином, с которым он как-то едва не подрался в кровь, отстаивая неприкосновенность Ши Цинсюаня. С Не Хуайсаном у них складывались доверительные отношения, с прочими же Вэй Усянь, следуя советам Хуа Чэна, либо дружил, либо не ссорился. А на глаза старику Лань Цижэню он старался просто не попадаться, дабы не навлечь на себя случайного недовольства. Единственное, о чем он ни разу не обмолвился вслух, была злосчастная стычка с Вторым Нефритом и гордостью дома Лань. Вэй Усяню хватило ума наскоро осознать, что именно за история с ним приключилась, однако, внутренне он ехидно посмеивался всякий раз, когда кто-то иной принимался нахваливать таланты и добродетели Лань Чжаня. Дни в стенах Гусу шли своим чередом, скучные и мерные до невозможности. Сперва Вэй Усяню были в диковинку ранние подъемы, постная трапеза и упорная работа от часу до часу, но после, попривыкнув, он несколько приуныл. Его энергичную и непоседливую натуру печалила холодная строгость монашеского быта Облачных глубин. И быть может, только из любви и уважения к Се Ляню, Вэй Усянь не чудил сверх допустимого, по сравнению с прежней жизнью являя себя, как образец послушания. Однако почтенный учитель Лань знать о подобном не мог, а потому бранил ветреного ученика без устали за каждую мелочь, коя глубоко изумляла его благопристойную душу. Не без некоторого изумления Вэй Усянь стал понимать, что юнцы из числа заклинателей отнюдь не так разумны и сведущи в искусствах борьбы, как мнилось ему сперва. Воистину преисполненным в разного рода премудростях и науках был один лишь Лань Чжань — ледяной образец, достойный восхищения и подражания, исключительный и недосягаемый для прочих, а потому, замкнутый и одинокий. Прочие же не знали и не умели и половины из того, чему был обучен сам Вэй Усянь. Глядя на сверстников, он сперва недоуменно, а после попросту пораженно стал понимать: многие из них далеко не столь талантливы и способны, как принято говорить о детях бессмертных кланов. Вэй Усянь в умении обращаться с клинком уже сейчас мог тягаться со многими из, куда более старших летами и умудренных опытом, заклинателей. Бессмертный владыка Се Лянь и демонический князь Хуа Чэн, желая дать своему названному сыну все самое лучшее, во многом перестарались. Вэй Усянь был воспитан подобно наследному принцу и любимейшему из сыновей ханьского императора. Быть может, только в выдержке и манерах он не сыскал успеха, и тем не бросался в глаза своим разительным превосходством. За его шумной беспечностью и склонностью к постоянным шалостям и проделкам не всякий мог разглядеть острый ум и блестящие знания, многократно усиленные врожденными дарованиями. Но коль случилось бы Вэй Усяню повести ученый диспут или скрестить клинок с кем-либо на глазах у толпы, он одержал бы сокрушительную победу, поражая глубиной знаний и ловкостью отточенной техники. Однако ему этого было не надо. Вэй Усянь не желал заявлять о себе, как о достойном сопернике Второго нефрита. Напротив, он будто бы делал все, только чтобы отличаться от того, как только ночь может быть отлична от дня. Среди юнцов он скоро стяжал славу главного проказника и повесы, неутомимого и неунывающего, способного с неслыханной дерзостью откалывать шалость за шалостью. И при том не было никого обаятельнее и милее в общении, чем Вэй Усянь. Даже его странная внешность не отпугивала ровесников, плененных яркой натурой нового ученика. О великолепии и чудесах Третьего мира Вэй Усянь вспоминал лишь в часы долгих занятий, когда юные заклинатели собирались все вместе и с почтительным благоговением внимали наставлениям своего учителя. И это время стало для Вэй Усяня одним из сильнейших разочарований, кои только могли настичь его в заклинательском мире. Он, быть может, и хотел, но не мог постичь оголтелой и бездумной вражды, существовавшей меж нечистыми созданиями и прославленными заклинателями. Горьким и неприятным казалось Вэй Усяню священное обязательство любого из великих господ бессмертных: без жалости и раздумия предавать смерти любое порождение Третьего мира, какое только могло повстречаться ему на пути. А потому, покуда юные заклинатели принимали, как должное, древний устой, в мятежной душе Вэй Усяня зрело сомнение. — Я решительно отказываюсь понимать! — запальчиво объяснял он Не Хуайсану свою мысль всякий раз, когда невольно случалось ее по новой ее обдумать. — Нам только и твердят о истинном пути благородного мужа — добродетельного заклинателя. Дескать, истребление зла и непримиримая вражда с миром духов и демонов — есть наша великая и вечная цель. Нет четкости, нет сомнения, нет различия. Будь то крошечные детские духи или же великие демоны ранга Непревзойденный — все равно. Проявления темной Ци, каковы бы они из себя не были, одинаково скверны и порочны. Заклинателю надлежит искать их подобно тому, как цепной пес берет след, и гнать до тех пор, пока не случится возможности загнать в угол и уничтожить. Духов надлежит насильно предавать упокоению или же усмирению, демоны и нечисть достойны лишь низложения, как самые падшие и уродливые из существ. Правило трех «У» столь неоспоримо и нерушимо, что подходит для каждого без различия. — И что же в этом так смущает тебя, братец Вэй? — удивленно вопрошал Не Хуайсан, морща лоб. — Неужто ты думаешь, что создания Третьего мира, несущие горе и смерть миру живых, достойны чего-то иного? Поди-ка, они не станут слушать тебя и не откажутся от человечьей крови и мяса. Их природа такова, что они веками люто ненавидят и угнетают смертных... Сколько раз ты уже вступал в спор с учителем? Скажи-ка, не тебя ли прогнали вон за попытку оспорить то самое правило трех «У», о котором ты снова твердишь? Вэй Усянь упрямо молчал, но отрицание горело в его глазах, наливаясь истинно ослиным упрямством. В один из таких дней учитель Лань, поведя речь о привычном, упомянул о необходимости блюсти иной, священный для любого из заклинателей обет: вступить в противостояние с основой основ мира нечистых — его демоническими князьями. — Могу я спросить? — тут же подал голос Вэй Усянь, выслушавший тираду наставника внимательно, но без надлежащего принятия и почтения. Лань Цижэнь смерил его долгим взглядом, но все же кивнул, дозволяя. Лицо его, до того момента строгое и спокойное, отразило укор и дурное предчувствие. Зная странное влечение Вэй Усяня к миру нечистых, он не мог понять одного — какими словами наставить мятежного юнца на истинный путь и прояснить для него опасность такого рода сомнения в душе заклинателя. Вэй Усянь же, склонив голову, заговорил с неожиданным жаром. — Я долго думал, однако не смог понять одного: отчего мир заклинателей столь упорно желает войны с хозяином города призраков и его собратьями. Демонические князья властвуют в недрах Третьего мира и на род людей не посягают без особой нужды. Им нет дела до нас, их умы отягощены иными заботами. Так пристало ли нам лезть на рожон и продолжать беспочвенные попытки извести Непревзойденных? Лань Цижэнь при этих словах стал мрачнее грозовой тучи, а его губы сошлись в тонкую линию. Сдерживая подступившее раздражение, он осуждающе покачал головой. — Ты сам не ведаешь о чем говоришь, — сухо заговорил он, наседая на каждое слово. — Неужто ты хочешь сказать, что кровавые дела Лазурного Фонаря были незначительны и не привели к безвременной кончине многих невинных людей? Или, быть может, ты полагаешь, что гулий князь не сеет смерть и хаос на морях и реках, а его прислужни не пожирают людей? И наконец, знаешь ли ты сколько душ попались в сети Градоначальника, навечно сгинув в Призрачном городе? Вэй Усянь нахмурился, и отведя взгляд в сторону, возразил: — Не станете же вы утверждать, учитель, что погибшие во владениях Градоначальника Хуа были безвинны? Никто не звал их под сень Призрачного города — они пришли туда сами. Они по своей воле сели за столы Игорного дома. Своим разумением они бросили вызов князю Непревзойденному, в гордыне своей полагая, что способны обойти его в азартной игре. В безумии они сами проигрывали свои жизни и души, судьбы родителей, жен и детей. Не Градоначальник Хуа виновен в их смерти. Все то горе, что принес Призрачный город миру живых — есть итог человеческой алчности и гордыни. Неужто опустился бы Собиратель Цветов до того, чтобы самолично преследовать их на дорогах Второго мира? Говоря об этом, мы должны винить не его, а людей и самих себя, искоренять свои стремления и пороки. По рядам прочих учеников пробежал нестройный поток испуганных шепотков. Недвижимым остался только Лань Чжань, чьи плечи окаменели и напряглись, выдавая осуждающее раздражение. Цзян Чэн, сидевший неподалеку от Вэй Усяня, неодобрительно фыркнул и украдкой дернул последнего за волосы, призывая к благоразумию. Однако Вэй Усянь, охваченный минутным запалом, будто ничего не чувствовал и не слышал. Лицо Лань Цижэня исказилось гневом. — Что за вздор ты мелешь! — возмущенно выдохнул он. — Бесстыдник! Тебе ли, желающему стать заклинателем наравне с многими иными, чьи отцы, деды и прадеды неотступно боролись с малейшим проявлением зла, говорить столь непотребные вещи? Вэй Усянь вскинул голову. — Добро и зло не враги друг другу, — сказал он с горячностью. — ведь они есть ничто иное, чем людская фантазия. Во всех Трех мирах нет абсолютного добра и совершенного зла. Есть Тьма и Свет, день и ночь, восход и закат. Они выступают не соперниками, но союзниками. Без одного нет другого, ибо был бы столь ярок и дорог нам солнечный свет, не приходи он на смену непроницаемой мгле ночи? Мрак окутывает Свет, чтобы тот мог сиять ещё ярче, а Свет в своей чистоте делает Мрак глубже и совершеннее. И совершенство Первого мира иной раз бывает изъедено гнилью, в то время как создания Третьего мира способны на милосердие и любовь. Там, где Небеса отворачиваются в равнодушном молчании, сама Бездна снисходит до понимания и защиты. — Да как смеет твой язык хулить Небеса и богов такими речами?! — возмущенно выдохнул Лань Цижэнь, не имея силы более сдерживаться. Вэй Усянь ответствовал ему уверенной полуулыбкой. — Небеса не столь святы и непогрешимы, — сказал он уверенно. — А Третий мир не столь кощунственен и порочен. Не будь это так, то что может объяснить мне иное: отчего на престоле Небес некогда восседал владыка Цзюнь У, за маской добродетели которого скрывалось злое лицо Белого бедствия? Да и Градоначальник Хуа, насколько мне это известно, прежде вознесся на Небеса, но отверг их и добровольно ушел в Третий мир, к нечистым и призракам? — Ты сам ответил на свое сомнение, — торжествующе заметил Лань Цижэнь. — Порочность князя Непревзойденного и великая гордыня побудили его отречься от истинного пути и уйти во мрак бездны. Вэй Усянь засмеялся, откидываясь назад. — Не гордыня побудила его отвернуться от Неба! — звонко заговорил он. — Не она, а любовь. Нечто великое и прекрасное оценил он выше, чем лживую милость первого Мира. — Чем подтвердишь ты это? — вопросил Лань Цижэнь, воззрившись на говорившего с непониманием и осуждением. Вэй Усянь повел вокруг себя долгим взглядом и заприметил, что даже Лань Чжань, изменяя себе, обернулся и глядит на него в упор ледяным, ничего не выражающим взглядом. — А тем, — сказал Вэй Усянь неожиданно ровно и громко в разом воцарившейся тишине. — что князь Хуа Чэн и Небесный Владыка Се Лянь сражались против Безликого Бая бок-о-бок, а после связали друг друга узами брака, и теперь продолжают свой путь в любви и доверии. Есть ли смысл в том, чтобы чураться Третьего мира, если сам Небесный Владыка принимает его? Среди демонов и призраков великое множество тех, с кем возможно жить в мире и придти к соглашению, кто послушает и уступит, если заговорить с ними без враждебности и предубеждения. Если корень и сердце тьмы — Хуа Чэн — способен на жертвенную и всепринимающую любовь, неужто его прислужники и вассалы не имеют того же?.. Вэй Усянь мог бы говорить еще долго, но докончить ему было не суждено. Старик Лань Цижэнь вне себя запустил в него книгой, и говоривший вынужден был пригнуться, уворачиваясь от нее. — Смолкни, нечестивец! — возопил учитель Лань, вскакивая на ноги. — Разумеешь ли ты, какую тлетворную мерзость смеешь болтать?! Да как только не разверзлись еще Благостные Небеса и не поразили тебя за столь ужасные речи! Смолкни и не смей произносить ничего сверх того в этих стенах! Не смей даже в уме своем повторять столь гнусную ложь, подрывающую устои и мешающую праведное с греховным! Имей совесть не смущать более своих собратьев подобной ересью и постыдись произносить имя проклятого Градоначальника средь бела дня! Немедленно ступай вон и не думай показываться мне на глаза! Убирайся! Тотчас же отправляйся в храм, и стоя на коленях перед алтарем, проси прощения у Владыки Небес за сказанные тобой в беспамятстве оскорбления! Отбей столько земных поклонов, сколько потребуется, чтобы прояснить твои мысли и открыть глаза на ужасный смысл высказанного тобой! После ты всенепременно будешь наказан, дабы в следующий раз стыдился спорить со старшими и болтать подобную чушь, какую городят лишь в трактирах недостойные и развратные. А теперь вон отсюда немедля! Вэй Усянь молча поднялся на ноги, и наскоро поклонившись, вышел. Прочие ученики проводили его долгими взглядами в потрясенном молчании. День за дверями учебных комнат был, однако, на диво хорош. Вэй Усянь замер, вдыхая сладкие запахи, в умилении поглядел на высокое, чистое небо, по которому плыли тонкие облака. Постояв так какое-то время, он несдержанно фыркнул и зашагал прочь. Пройдя какое-то время без мысли, он вдруг засмеялся, и свернув в сторону, направился к домовому храму, куда его так настоятельно гнал старый учитель. Войдя под своды храмовых помещений, Вэй Усянь принял вид спокойный и ласковый, какой делают только дети, приходящие в покои к родителям и чувствующие за собой право ступать там вольно и запросто. Он опустился на колени у роскошно убранного алтаря, окуренного множеством благовоний, и склонился в поклоне. Помолчав какое-то время, и все еще обдумывая произошедшее ранее, Вэй Усянь наконец покачал головой и негромко хихикнул. — И все-таки вины за мной нет, — сказал он спокойно. — За правду прощения не просят. Вэй Усянь вновь помолчал какое-то время, в задумчивости разглядывая резной алтарь и находящуюся в возвышении статую Небесного Владыки Се Ляня: ослепительно прекрасного и непередаваемо чудесного в своей мягкости. Странные чувства, похожие на легкую тоску, зыбкую, как туман на утренней глади вод, рождались в душе Вэй Усяня при взгляде на высеченное из драгоценной породы лицо, отдаленно похожее на своей невоплотимый оригинал. Отчего-то вдруг горло сдавило, как от слез. Непреодолимое желание увидеть перед собой не лик священной статуи, а живые глаза и родную улыбку, услышать знакомую речь и испросить целительного совета обуяло его в один миг. Вэй Усянь встал, и неспешно приблизившись к алтарю, воскурил палочку благовоний. Синеватый дымок свился в чудные кольца, похожие на тело священного дракона. Вэй Усянь вдохнул полной грудью дурманящий аромат и передернул плечами. — Я не знаю как нужно молиться тебе, отец, — прошептал он одними губами, будто бы страшась, что его речи могут быть услышаны кем-то со стороны. — но я так хочу, чтобы сейчас ты услышал меня. Я многого не понимаю. Допустим, я был не прав, совершая множество глупых и нелепых поступков, дурачась без меры вместо того, чтобы отдавать всего себя постижению заклинательской мудрости. Быть может, я поступил дурно, позволив себе спорить со старшими и дерзить своему наставнику. Но разве я был не прав? Разве я сказал нечто такое, что могло оскорбить тебя? Неужто я должен теперь ненавидеть созданий Третьего мира, среди которых вырос и возмужал, которые приняли меня в тот миг, когда люди изгнали прочь и обрекли на голодную смерть? Неужто я должен попрать священный принцип Сяо и всю мою любовь к Чэн-гэ, отречься от привязанности к Хэ-сюну лишь от того, что все заклинатели держат их за врагов? Рассуди. Я сам теряюсь и не имею сил понять этого... И более того, мне тяжело на душе и мучительно страшно. Я желаю быть достойным и отблагодарить тебя за все сделанное тобой, меня влечет путь заклинателя, но мне горько от мысли, что я должен обратить свой клинок против тех, кто подарил мне тепло и заботу, заставил позабыть горести и обрести счастливые годы в стенах Призрачного города... Вэй Усянь осекся, и опустив голову, сглотнул подступивший к горлу комок. — Мне как никогда раньше хочется, чтобы ты был рядом, — пробормотал он, странно дрогнувшим голосом. — чтобы ты изгнал из моей души все страхи и сомнения. Помоги мне. Дай знать, что ты слышишь меня и никогда не оставишь. И тогда обещаю: я смогу понять мир людей. Я найду лекарство от своих сомнений. Мягкий порыв ветра, закруживший сладкий дым благовоний, казалось, был ему вместо ответа. Вэй Усянь опустился на пол перед алтарем, поджал ноги и прижался щекой к мягкому, надушенному покрывалу. Жаркий азарт спора и юношеская запальчивость покинули его окончательно, и теперь он чувствовал только нерешительность, страх и усталость. Вэй Усянь прижал ладони к пылающему лицу и украдкой отер досадливые слезы. В голове у него кружилось, от дурмана множества благовоний сама собой подступила сонливость. Вэй Усянь замер, съежившись возле алтаря, как одинокий ребенок, каким он последний раз был очень давно — еще до первой встречи с Се Лянем. Он сидел, прислушиваясь к тишине и стуку собственного сердца в груди. И лишь спустя какое-то время Вэй Усянь с запоздалым изумлением понял, что само пространство храмовых помещений будто бы изменилось. В воздухе разлилось приятное тепло и спокойствие, торжественное и невыразимое ощущение, какое не понять, не осознать, а только поймать в тайном закоулке души и принять, как дар и необходимое исцеление. Все вокруг полнилось тем мягким и бесконечно знакомым теплом, какое не придумать, не перепутать. Вэй Усянь чувствовал его лишь от объятий и ласковых прикосновений Се Ляня в те мгновения, когда он приходил к нему сам, неся с собой ободрение и поддержку. Вэй Усянь знал это тепло, рождающееся в душе всякий раз, когда божественная благодать ненароком осеняла его.