Башня Иезавели

Аканту терзало с полдесятка невысказанных вопросов, но задавать их Торчеру в таком состоянии, да ещё и после приказа убраться вон, было самоубийством. Пропустив вперёд трёх уцелевших кукол (что произойдёт с четвёртой, лучше было не думать), направилась к выходу. Она не замечала, что старалась ступать почти бесшумно по мраморным плитам, стёртым ногами тысячи паломников. Запинающиеся на каждом шагу куклы цокали каблуками так, что дробное эхо отдавалось под самым потолком, и Аканта просто затылком чувствовала нарастающее недовольство новых обитателей храма. Если они не поторопятся, кто-то вроде Флэя снова может спуститься «поиграть», и игры будут жестокими. Только почувствовав на коже разогретый от зданий застоявшийся воздух Гродевы, она позволила себе медленно выдохнуть. – Силы всемогущие... бегите домой. Пока они не передумали. Упрашивать кукол долго не требовалось. Они исчезли со ступеней храма со скоростью, о которой было сложно даже судить, глядя на их обувь. Аканта бесцеремонно присела на широкие каменные перила, прислонившись затылком к холодному чёрному камню бесформенной статуи, и только сейчас поняла, что вышла она не одна. Дазен, несмотря на громоздкую броню, тоже умел ходить бесшумно, и много лучше неё. – Так это не они? – Нет. У Азго мигрень от неисполненных предсказаний. – То есть... Мика должна была убить Матео, но Азго просто сделал это первым, чтобы унять мигрень? – Да, я полагаю, все так и было. Мы не догадались проверить камеры на фасаде. – Забавно, правда? Она хотела заговорить совсем не о том, да и не спросить вовсе. Наверное, это было важно только для неё самой, но Аканта всё же добавила: – Знаешь, я бы не стала её пытать. Просто нужно было быстро что-то придумать. У неё на руке знак... тот же, что на броне у Торчера. Я подумала, что пригрозить подпортить её лицо сработает. Бывшая хирург не могла назвать себя суеверной. Но после увиденного на празднике в честь Князя, она избегала произносить даже Его титулы. Дазен посмотрел вдоль отрезка улицы, втиснутого между боком огромного шпиля и полукруглой стеной, проводил взглядом убегающих женщин, спустился еще на ступень ниже и положил ладонь на статую. – Это важно? То, что не стала бы пытать? Я бы стал, если бы не знал, в чем дело. – Для меня важно. Не хочу для тебя быть похожей на Торчера. Аканта чуть подвинулась на постаменте, ближе к её руке. Она только поняла, что несмотря на тёплый сухой воздух Гродевы, её трясло. – Похожей на… – он фыркнул, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в голос. – Жестокость свойственна всем людям, и тебе, и мне, и ему. Женщина сначала вспыхнула до ушей от такой реакции на серьёзное заявление, но ей хватило ума прикусить язык. В прошлый раз, когда они были у храма, Дазен резко провёл черту между людьми и астартес, а сейчас он сказал совсем другое. А ещё он всё ещё умел улыбаться. Не так, как Кельманри, контролируя выражение лица так же, как и любые другие мышцы своего тела, а по-настоящему. Всё ещё умел. – Мы оказались отличными ищейками. Мне кажется, это стоит ещё одного куска торта, если у тебя будет время в ближайший месяц, – она подняла глаза, улыбаясь в ответ. То, насколько ей пришлось запрокинуть голову, быстро напомнило Аканте, с кем она говорит, и улыбка женщины быстро угасла. – Если такие предложения тебя не оскорбляют… «Я бы стал, если бы не знал в чём дело.» Когда он увидел на камере рыжую спутницу Мики, он не знал, в чём дело. – Я сверюсь со своим расписанием, – будто не заметив тени, пробежавшей по ее лицу, отшутился Дазен; его явно захватывала эта игра, но цели он не знал, как не знал и всех правил. Казалось, такой ответ оказался неожиданным для самой Аканты. Она замерла на долю мгновения – человек бы и не заметил – и снова несмело улыбнулась. – Тогда дашь мне знать, когда захочешь? Я буду рада в любое время. Женщина нервно оглянулась на купол храма, тень от которого медленно наползала, удлиняясь, на ступени у входа. Она и сама уже не понимала, что делает. Месяц назад план был простым: найти среди рапторов того, кто может стать источником информации, попытаться вызнать что-то... Сейчас она творила глупость за глупостью, одну ошибку за другой. И не испытывала никаких сожалений. Кусок торта в компании Дазена выглядел вполне достойной целью. – Тебе не стоит долго со мной быть там, где нас могут увидеть. Я все-таки рабыня... ты уделяешь мне слишком много внимания. У других могут быть вопросы. Воин нахмурился и кивнул, собираясь уходить. До этого момента он не видел в разговорах с ней чего-то, способного повлиять на него самого, но Аканта была права: рабыня – не лучшая компания для его репутации. – Ты что-то чувствуешь в перчатке? Вопрос был таким неожиданным, что Дазен даже остановился. Недоуменно посмотрел на, но так ничего и не спросив, как будто напоминание о её и, косвенно, его собственном статусе, отбило желание говорить. – В прошлый раз я взяла тебя за руку. Броня передаёт ощущения? В апотекарионе мне не успели объяснить, как работает её связка с нервной системой. Дазен не мог понять, что было не так с этим вопросом. Подвох был не в словах. Но он был, и астартес это чувствовал, поэтому ответил нехотя. – Да, передаёт. Аканта посмотрела вслед уходящему в темноту храма Дазену и довольно прикрыла глаза. Осталось только дождаться Микаэллу и закрепить новую иерархию в милой женской компании шпиля.

* * *

Темнота – каскады цветных точек, пустота, лишенная знания о том, что там скрывается. Провал восприятия. Звуки внутри нее громче и отчетливей, звуки извиваются и шуршат как священные змеи, собираются в гротескные шевелящиеся картины, там скрежет стекла и возня, что-то странное, неописуемое. Надсадный, тяжелый свист, слишком частый, чтобы быть дыханием, или… расстроенное восприятие додумывает остальное, то, что осталось позади, в желто-сером тусклом свете, и ее тень тянется и сливается с тьмой. Она не хочет знать, что там. Она чует трепещущими ноздрями запах, которым дышала, казалось, целые сутки, или всего несколько часов – уже не мясо, не кишки, не те привычные и нормальные запахи, которые у человека внутри, но что-то сверх. И запах блевотины, засыхающей на подбородке, которую она побоялась вытереть нормально, потому что боялась даже пошевелиться. Она медленно, словно искалеченная, шла босиком через весь огромный зал и глупой механической мыслью было то, что, по крайней мере, не обоссалась. Не запаниковала, бросившись бежать, а бежать нельзя… он что-то сказал про это. Слова стерлись, но смысл остался, впечатался как раскаленный обруч в виски – они ждут, чтобы она побежала. Они всегда ждут этого. Раньше для него было слово. Имя или просто что-то, чтобы назвать. Теперь она знала, какой была дурой, теперь знала, что нельзя называть, нельзя смотреть, нельзя даже думать – узнает. Учует. В памяти и сознании словно возникла черная лакуна, внутри которой что-то пульсировало, растворяясь, но оно уже не было цельными воспоминаниями, из памяти оно становилось памятью о памяти, и уходило глубже, и, когда она пересекла зал, ушло совсем. Угодив в дневной свет, Микаэлла упала на колени и беззвучно заплакала от облегчения и слабости. Открыть глаза ей пришлось от того, что ей на лицо лилась вода. Холодная, сладкая газировка, она смывала слезы, блевоту и остатки макияжа, и первые секунды Мика была даже благодарна за это, не думая о том, кто был благодетелем, и насколько постыдно это выглядело. – Долго он с тобой, - раздался сверху насмешливый голос. – Я заждалась. Только сейчас Микаэлла поняла, что свет, ласкавший ее лицо, уже стал розово-пурпурным, а мокрые плечи покрылись мурашками. Приближались сумерки. – Пошла нахрен, ты... Опустив голову, она сидела, бессильно привалившись к вычурной балясине, поддерживающей массивные ограждения лестницы. – Нет, дорогая моя Мика. Аканта села рядом, фамильярно обняв её за плечи, одновременно и придерживая, и не давая вырваться, больно сжав пальцы над изящными ключицами. – С этого момента нахрен будешь идти ты, и когда я скажу. Ты и так уже натворила достаточно, чтобы у нашей госпожи появились проблемы, а у того, кому ты так пыталась угодить – новая головная боль. – Про тебя он мне не говорил, – рывок, не то, чтобы вырваться, но чтобы проверить, осмелится ли Аканта на насилие. – Руки убери, сука. Думаешь, их приручила? – Пойдём, переспросим? Аканта даже не стала дергать на себя, просто сжала пальцы сильнее, давая почувствовать, как может болеть ключичная кость, если так неосторожно с ней обращаться. – Может, приручила, а может, и нет. Но пока что в его глазах ты создала проблему, а я её решила. Так что будь поласковее со мной. – Чего ты хочешь? – Пока ничего. Но если я захочу, ты узнаешь об этом первой. Аканта разжала руки, на прощание взъерошив мокрые волосы на затылке Микаэллы. – Пока что мне достаточно, что ты будешь проявлять немного уважения. И не делать больше глупости. Взгляд Мики мог бы проплавить в ней дыру, но Аканта сейчас слишком упивалась властью, чтобы воспринять это как угрозу. В шпиле Мика ещё представляла из себя что-то, но здесь Аканта не могла отказать себе в удовольствии отыграться за все. Добавить было нечего. Оставался только один, завершающий штрих, на который она, опьяненная происходящим, решилась не раздумывая. Вместо того, чтобы отправиться домой, предоставив Микаэлле тащиться следом, Аканта, гордо вскинув голову, снова направилась к храму. Когда она войдёт во тьму зала, то снова превратится в испуганную дрожащую рабыню, но сейчас Микаэлла должна запомнить её такой. Победительницей. Глаза отказывались привыкать к темноте. Даже, когда Аканта прошла мимо половины колонн, она была такой же чернильной. Тусклая полоса из-под двери в трапезную казалась висящей посреди ничего, без потолка и пола. Она шла к ней, осторожно пробуя носком каждую новую каменную плиту, как будто двигалась по тонкому карнизу над пропастью. «Где-то здесь Дазен. И Азго. И даже Торчер…» – мысль повторялась как заклинание, каждый шаг, пока пальцы не нащупали тёплое дерево двери, она осторожно стукнула один раз. – Маркус? Можно войти? В ответ раздалось рычание. Недовольство существа, которому надоело прикидываться человеком, наряжаться в нормальность, слушать, приказывать и повиноваться их правилам. Самый искренний звук, которым он мог бы приветствовать ее и который не был услышан и распознан как ответ, потом скрежет стекла под металлическими лапами, потом... – Мне кажется, ты уже здесь. Когда она толкнула старинную дверь на поворотных петлях, раптор прошел половину зала – собирался то ли не позволить войти, то ли открыть, но остановился на полдороги. Вид у него был не сказать, чтобы странный, но будто растерянный, как будто вожака этих тварей застали за чем-то таким, что он хотел сделать в одиночку. Боевые перчатки сняты обе, зато вместо них – вполне обычные, из толстого латекса, и в дальнем конце зала, где свет ярче всего, что-то поменялось, что-то стоит, открытое, капсула или ящик. Торчер понял, куда она смотрит, отшагнул назад и, вытянувшись, достал до небрежно соединенных проводов. Свет погас, окутав обоих в бархатную тьму. – Чего тебе? – Ведьма становится все более непредсказуемой. Возможно, скоро я не смогу за ней следить, или она меня просто убьет. К тому же, я думаю, что в заговоре был замешан не только Матео: он влиятелен, но не настолько, чтобы провернуть подобное в одиночку. Что мне делать? – Это мои проблемы, я сам разберусь, – буркнул невидимый раптор совсем рядом. Тьма была почти осязаемой. Она напоминала Аканте о совсем другой темноте, пахнущей смазкой, ржавчиной, гнилью и страхом. Эти воспоминания завораживали, стирая страх, заменяя его чем-то ещё, манящим, почти радостным, так связанным с самим Торчером и их встречами. За что, возможно, она потом поплатится. – Там в контейнере... та, кого ты увел? С движением воздуха возле лица, с волной чужого резкого запаха донесся ответ: – Да, это она. Она там. Выдох разнесся совсем рядом, практически над ухом. Раптор взял ее за предплечье, едва не подняв в воздух и потащил за собой, через несколько шагов ткнул пальцами в теплое, остывающее, зашипел: – Хочешь еще и посмотреть? Хочешь посмотреть и не свихнуться? Хочешь попробовать? Это любопытство или ты проверяешь свои рамки, Кана? Она не смогла даже пискнуть, даже вдохнуть воздух не смогла, когда поняла, что сейчас действительно может оказаться следующей... едой? жертвой? И только спустя секунду она поняла, чего касается руками. С плотью было что-то не то... как будто труп был уже на поздней стадии разложения: мягкий, расползающийся под руками, как будто все мягкие ткани превратились в кашу. И это неожиданно шевельнулось, дрогнуло, словно от боли, и странный длинный сочащийся звук – будто выдох. Аканта медленно вытащила пальцы из сочащегося тепла. Просительно потянула руку на себя, показывая, что хочет отстраниться, и хватка чуть ослабла. Позволил. – И то и другое, Маркус. И я хочу знать, зачем они тебе. Кто ты такой. Голос дрожал. Но это был не полностью страх. Она скучала по этому. – Зачем? А откуда, по-твоему, я беру свои лекарства? Я вас не только жру. Долгий выдох, будто сдерживаемый смешок. Он фыркнул, но отпустил. Аканта не дёрнулась, не бросилась инстинктивно обтирать руку от того, в чём оказались пальцы. Темнота была настолько кромешной, что даже очертаний огромного существа рядом было не разобрать, но она безошибочно подняла голову туда, где слышала его голос. – Сейчас я вернусь во дворец, к неконтролируемому... как вы её назвали? Псайкеру дельта-уровня? Которая может пойти вразнос из-за того, что ей на завтрак не подали любимый сорт рекафа. И чем дальше, тем меньше для меня разницы: прикончишь ты меня за дерзость таких вопросов, или она – потому что я отказалась с ней переспать. Что ты намерен делать с проблемой леди Изабель, Маркус? Недовольство Торчера почти ощутимо разлилось в воздухе — дыхание стало тише и он весь пошевелился, сдвинулся, поколебав воздух и сделав неразличимым свое дыхание, точно приготовился к засаде. Тишина и темнота спустя время разродились привычным уже металлическим стуком, который издавали протезы, опускаясь на каменный мозаичный пол. Дальше, еще дальше – зашуршало, кажется, он открыл дверь. – Ничего я не намерен ней делать, – буркнул раптор, без выражения, бросил, точно в презрении от того, что она не видит очевидного решения, или… – Правильно спросить, что я могу с этим сделать. Что я в принципе могу. То, чем мы занимаемся, мы называем охотой не только потому, что нам нравится, как звучит это слово, как оно вас пугает. Охота, hunt, старое слово и означает и искусство настигать и убивать, и процесс погони, и даже сам ее предмет. Все в этом слове, все мои умения и возможности, и это немного, согласись, Аканта. Хозяин не хотел, чтобы мы оказались на Дисааге и имели возможность уйти от него, из жадности он оставил нас в месте, где мы в конечном итоге еще бесполезней тебя. И все, что я могу, это отправить эту дуру в стазис-камеру, чтобы отдать ее в целости и сохранности лорду и его колдунам, чтобы они сами решали, что с ней делать. Еще могу позвать сюда Кельманри и сказать ему, что он волен делать с Гродевой все, что сочтет нужным. Еще я могу приказать тебе, чтобы ты прекратила дерзить и шла на свое место, что я, собственно, сейчас и сделаю. Я честен с тобой? Да, честен. Ничего не скрываю. А теперь пошла вон и больше не смей появляться, пока тебя не позовут. Свет распахнувшейся двери ударил по глазам. Аканта застыла, жмурясь, осторожно прошла через бывшую трапезную, опуская взгляд, прижимая к себе выпачканную руку, превращаясь в такую же жалкую и испуганную девчонку, как те трое... только трое. Четвертая осталась во мраке, из которого уже не выйдет… – Ты это серьезно? Кельманри уже давно стоял, невидимый для Аканты, в темноте у самой двери; уходя, она разминулась с ним на считанные сантиметры. Золотые окантовки бронепластин не отражали скупой свет, что проникал снаружи, их попросту не было; неприкрытые переплетения фибромышц первичной брони выглядели как тело со снятой кожей. Услышав вопрос, Торчер молча поднял голову, безошибочно высмотрев след от собственных когтей на груди наглеца, изучил, словно удостоверяясь, что все на месте. Медленно он перевел взгляд на лицо; Кельманри слишком хорошо владел собой, чтобы сегодня хоть что-то можно было считать. Вежливая безучастность, неуместная, идиотская в логове рапторов, бессмысленная как обученный хирург в логове придворных интриганов. – Ты действительно думал об этом? – безучастность так и осталась в глазах, когда губы слегка тронула улыбка – ответа не было слишком долго и Кельманри повторил вопрос. Ему могло показаться, что промедление стало признаком колебания, признанием в слабости. И вечно ему все кажется не так, вечно он не понимает смысла пауз и тишины, глупый мальчишка, воспитанный не там и не так, как следовало. Торчер стоял и смотрел, не отводя взгляда. – А ты хочешь, чтобы я об этом подумал? – Сейчас самое время. Щелкнув металлом протезов, он шагнул ближе, остановился почти вплотную и теперь вынужден был опускать голову, чтобы смотреть в лицо. Кельманри не шевельнулся, не изменил расслабленной позы и в свою очередь задрал подбородок, чтобы встретиться взглядом. Их странное противостояние, обычно незаметное, ненадолго стало открытым и видимым. – Ты ведь представления не имеешь, как усмирить этот мир. А я знаю. И смогу. – Тогда – нет, – лязгнули металлические челюсти. – Я знаю, чего ты добиваешься. – И чего же, Торчер? Притворное удивление, тошнотворное и фальшивое. Или настоящее, но спустя столько лет притворства и игры его не отличить, все кажется чужой маской, на время примеренной на лицо, не умеющее выражать что-либо. А правды всего ничего: я знаю, и ты знаешь, что от рапторов нельзя убегать и невозможно убежать; когда то, что охотник назвал своим, пятится и набирает расстояние, и пытается спрятаться, закрыться, это только распаляет инстинкты. Раздражает глаза, чувствительные ко всякому движению. Ему никуда не деться от непонятной, душащей его власти, у которой не было ничего общего с теми сортами обладания, с которыми Кельманри успел познакомиться там, в мире за пределом вечно темного гулкого ангара. И ему неприятно слышать шепот, вытаскивающий на свет уродливую недооформленную надежду что-либо изменить. Убраться подальше от раптора, который когда-то показался удобной мишенью для манипуляций. Все не так. Все случилось совсем не так, как должно было. – Ты ведь хочешь подменить собой эту глупую ведьму. И у тебя уже есть план, как, – Торчер чуть наклонил голову, в упор рассматривая профиль отвернувшегося воина. – Но никуда ты не сбежишь. – От тебя и твоих методов? Вместо ответа раптор отступил на шаг и, будто потерял интерес, отвернулся, отшагнул еще, явно не собираясь отвечать. – Я могу помочь нам всем. – Зачем? – пробормотала темнота в недоумении. – Пусть себе пылает… мне похрену, что будет с этой дырой. – Нет, не все равно. – Думай что хочешь. И делай что хочешь, все равно здесь ты не останешься. – Я бы поспорил, – Кельманри отошел от стены, собираясь уходить. Бросил фразу, не задумавшись, слишком привык говорить с людьми, тратить слишком много слов и поплатился почти мгновенно. Реакция позволила заметить движение, но сделать что-либо воин уже не успел, полетел на пол от удара в бок – механические пальцы протеза сжались, точно гротескный кулак. Вибрация низкого рыка растеклась по полу, ударила в затылок. – Давно, падаль, ты не позволял себе сомневаться в моих словах, – наконец, проговорил Торчер, сумев собраться и отдать команду синтезатору голоса. – Попробуй-ка еще раз, и вот тебе мое слово – либо ты улетишь со мной и Керегоном, либо я тебе оторву башку. Ты не заслужил таких подарков, мальчик. Он промолчал, предпочитая дождаться, когда Торчер успокоится; в такие моменты и возражения, и согласие вызывали у него только большую ярость. Тупая тварь заводилась, казалось, просто от звука голоса. Наконец, отодвинулся, отошел. Кел пошевелился, оперся локтем – нет, не обращает внимания. Отвратительная, унизительная необходимость – прислушиваться так, вчуиваться, выясняя, можно или нельзя встать на ноги, что-то сказать, выйти отсюда. Идиотские, невесть зачем установленные правила, уравнявшие их всех с животными, с не умеющими мыслить существами. В тот момент, в миг неподвижной тишины и оценивающего взгляда в спину Кельманри остро осознал, что должен убить его. Обречен это сделать или умереть, пытаясь. Иначе он сам будет раздавлен, его воля и желания, сама его личность будет порабощена, сожрана без остатка прежде, чем Торчер потеряет к нему интерес.