Башня Иезавели

Какая-то мелкая тварь пробежала по ржавому листу, свисающему с балки, заставила металл мерзко завибрировать. Женщина, лежащая внизу, резко подняла голову, инстинктивно прижимая к себе слабо пискнувший свёрток тряпья. Села, скрестив ноги, откинула спутанный ком волос на плечо, привычно обнажила грудь, сунув жадно зачмокавшему младенцу. Молока у неё всё ещё не было: детские крики заставили груди набухнуть и болеть, но из идеально круглых тёмных сосков можно было выцедить всего пару капель. Младенец яростно сосал, пытаясь добыть себе еду, хмурил личико, сосредоточенно борясь за жизнь. Изабель Ли Грэм посмотрела на чужого ребёнка, пытаясь вспомнить. Когда она вынырнула в позапрошлый раз, на поверхность сознания из-под тяжёлой сети колышущихся теней и голосов, она была вся в крови, машинально вытирала руки о его когда-то белую пелёнку. Младенец кричал, он хотел есть, хотел тепла и чистоты, и этот крик выдернул её из марева безумия. Нравилось это леди Гродевы или нет, но глубоко внутри, гораздо глубже, чем смог проникнуть варп, жила самка, отзывающаяся на этот крик. Слишком тупая, чтобы бояться безумия, слишком сильная, чтобы израненное сознание могло сопротивляться. Наверное, поэтому она всё ещё здесь. Изабо сама нахмурилась, будто подражая младенцу. Размотала пелёнку, оторвала полосу от когда-то роскошного подола, неумело обтёрла и замотала его снова. Мальчик. Наверное, его нужно как-то назвать. – Аргус? Давно, целую жизнь назад, Аргус спал у неё на кровати, положив широкую лапу прямо на обнажённую грудь и иногда сонно поднимая ухо: охранял. Он тоже был мальчиком, и Изабо не раз и с удовольствием в этом убеждалась. Лай Аргуса, так же как крик ребёнка, удерживал её в реальности. Ведьма действительно любила своего пса. Мысль о том, что он дома, в безопасности, вызывала радостную улыбку. Сейчас у неё осталось только любимое имя: Аргус, ты ведь одолжишь? Ты не сердишься? Младенец недовольно завозился и захныкал. Окровавленная пелёнка всё ещё пахла матерью, а теперь его окружал незнакомый запах и еды почти не было. Изабо покачала сверток и прижала его к другой груди. – Не плачь, Аргус. Сейчас не надо. Я здесь. Она вкладывала в эти слова совсем не то, что большинство матерей. Сейчас женщина действительно была здесь, присутствовала в своём теле, ощущала его и контролировала. Пусть даже благодаря инстинктам тупой и сильной самки: если это цена рассудка, ведьма готова была платить. Она не знала, куда идёт, когда снова тонет. Кажется, к тем разрушенным шпилям, на которых продемонстрировал свою власть Керегон. Воспоминание о Керегоне отозвалось дрожью. Он скоро вернётся. Он найдёт её. Даст нового наставника, вернёт на трон. Нужно просто дождаться. А сейчас, пока Аргус ещё держит её здесь, нужно возвращаться назад. Изабо встала, снова оглядываясь, пытаясь понять, как пришла сюда. Косые лучи холодного света перечёркивали бывший цех, заброшенный годы назад, играли на ржавых остовах огромных машин, бесконечных конвеерных лент, на грудах заготовок и затёртых плакатах. Она успела замёрзнуть: значит, была ночь и это рассвет. Когда Изабо решила эту сложную задачу, простая решилась сама собой: повернувшись туда, где, как ей казалось, должен быть шпиль, она увидела совсем недавно выломанную дверь, прочертившую в пушистой ржавой пыли свежий след. Она выбила её псайканой, когда отчаялась найти обходной путь. Изабо успела сделать несколько шагов, когда самка снова замерла и угрожающе оскалила клыки. Они с Аргусом были не одни. Она не видела и не слышала никого больше, но почувствовала опасность. Приближался хищник. И он был голоден и зол. Предвкушение. Чувство, болезненно острое, забралось под кожу и ныло, и тянуло голодным неумолкающим скулежом. Кто-то шел рядом, и он знал, кто, но даже в мыслях не хотел называть. Не хотел звать, перешагивая через строительный мусор, хрустя обломками, но вслушиваясь заведомо бессмысленно, потому что эти шаги не оставят ни следов, ни шума. А она идет рядом, поет едва слышно и ее голос колотится, мучает – справа, там, где он еще слышит наживую. Хочется обернуться, посмотреть, не доверяя авточувствам. Проверить, убедиться, что нет ее… нет. Не знал, что будет делать, если есть. Не представлял, что станет делать, когда взгляд райской девы, обещанной ему и свободной от него, переломит волю. Они всегда голодны. Торчер чувствовал, как, понимал по-своему, психика изворачивалась и временами ему казалось, что мучительно хочется жрать, а потом волна отступала и делалось тошно до звона. Просто хотел. Не знал, чего. Слюни стекали из полуоткрытого рта, но он не обращал внимания. Узкая ладонь, протянутая из неимоверной дали, из самой бездны, легла на наплечник, словно ей требовалась поддержка, чтобы идти по развалинам, словно она оступалась босиком на камнях. Касание было невесомо, не фиксировалось системой, но, минуя ее, отчетливо ощущалось под броней, предплечьем. И словно коготки царапнули, игриво и требовательно: смотри! Остановившись, приникнув к полу, он вскинул голову и смотрел. Свет через перекрытия потолка, свет сквозь стены, и этот свет, не мешающий видеть иные предметы, он особенный, он теплый, нет… он сладкий. Псайкер дельта-уровня в варпе пылает как маленькая звезда. Тонкие руки хищников тянутся к ней, невидимые языки надавливают на грань пустоты и реальности, жадные глаза-кольца распахнуты на бледных лицах. И он тоже знал, где искать. Распрямив суставчатые лапы, крался, поднимаясь на уровень выше. Вчуивался, ловя запахи присутствия, следы женщины, запах ее тела, запах младенца, молока, мочи и грязи. И крик ребенка, плач, неожиданный настолько, что охотник запнулся, прервал шаг и почти приготовился приникнуть к полу, залегая и поворачиваясь на звук левым боком. Два движения, прерванные на середине. Просто младенец. Торчер выпрямился, утверждаясь на двух ногах. Неестественно длинный синюшный язык вывалился через зубчатый край полумаски, подобрал потек слюны и втянулся обратно. Челюсти сомкнулись. С едва слышным щелчком поддались крепления и шлем отправился на крепеж. У него усталый взгляд и глаза подведены не так ровно, как обычно, просто полосы черноты как грязные разводы на веках. Перед тем, как шагнуть в заброшенный машинный зал, он все же мельком обернулся – нет ее, нет рядом. И не было никогда. И не будет, если он все сделает правильно. – Изабо! Жалкая мадонна среди ржавой рухляди. Нимб грязных волос, нелепо обнаженная грудь и бледный младенец, обернутый тряпкой. – Хватит, пойдем домой. – Не пойду! Всё ещё звонкий голос, с теми же капризными, требовательными интонациями, что у младенца. Только требования маленького голодного комка плоти были, хотя бы, понятными. – Я сполна наелась вашей дряни, сколько вы меня держали, ты держал, Лорей? Я не больная! Ведьме казалось, что она говорит внятно, что объясняет причины, не повышая голоса. Но не понимала, что это не так. Мешала постоянная борьба, попытки хоть немного замедлить открытие двери, которую она видела боковым зрением каждый раз, если не смотрела на Аргуса. Торчер ведь пришёл не один. – Ты ведь не сам нас нашел. Тебя привели. Они. Изабо встала, плавно, как танцовщица. Её тело не шевельнулось выше округлых бёдер: чтобы не разбудить наконец смирившегося и уснувшего младенца. – Но здесь я не смогу тебя защитить. Он подошел ближе, качая головой, соглашаясь со всеми другими непрозвучавшими обвинениями, которые можно было прочесть во взгляде ведьмы. – И это я приказал им тебя искать. – Ты уже не защитил меня! Когда меня кололи дрянью, где ты был?! В их объятьях? Пил свой нектар с их рук? Изабо оскалилась как зверица, отступила на шаг, присела на сильных ногах, обнажившихся под разорванной юбкой. Она и действовала сейчас как животное: дельта-псайкер, леди Гродевы – как бродячая сука, защищающая подобранного на помойке чужого щенка. Запах. Так привык к нему, что забыл, как от него самого разит варп-мускусом, выдающим его куда очевиднее и яснее, чем метка бога под броней. Понимая, что возвышается над полубезумной женщиной, как готовая обрушиться скала, раптор на мгновение прикинул – а не обрушиться ли ему в самом деле? Но свет, сладкий, сладкий свет подступал и душил, соблазнял тихим шепотом – убей. И нельзя ему поддаваться. Отвернувшись, он сел на пол, в неудобную для себя, но внешне привычную человеку позу. Отвел глаза от младенца, хныкающего и чувствующего тревогу, будто догадывающегося о болезненном голоде и темных мыслях. – Мы с тобой – два самых могущественных существа в этом мире, Изабо. И мы не можем решить, что нам делать, – он чуть повернул голову в ее сторону, но так и не показал глаз. – Я устал от ваших игр и тоже хотел сбежать. И все равно я здесь, со своим долгом перед лордом и перед тобой. На секунду она поверила... или сделала вид, что поверила? – Я хочу, чтобы это кончилось. Чтобы никто не трогал меня больше. Ты можешь закрыть эту дверь? Или приказать им? Это снова звучало бессвязным бредом, но они оба понимали, о какой двери речь. Просто для Торчера за нею был голод, и вожделение, и жадность, а что пыталась не впустить Изабо, знала только она сама. – Они хотят тебя убить, – пояснил он. – А я хочу, чтобы ты осталась в живых и дождалась хозяина, уж он точно знает, как тебя стабилизировать. Они сами успокоются, когда мы к чему-то придем. Решай. – Керегона? Да... – Изабо улыбнулась, кивая. – Он знает. Конечно. Она тут же нахмурилась, вскинув голову, резко, как будто снова смотрела на раптора со своего трона. – Отзови их. Не хочу их видеть. И отведи нас с Аргусом домой. То, что заменяло Торчеру чувство тепла и холода, подало сигнал: в огромном зале похолодало на несколько градусов. Дрожь отдается повсюду, и изморозь ложится на стены: ветер, хлещущий из Врат Эмпирей, холоден как никогда. Любое напряжение воли Изабо сейчас расходилось рябью по и без того истончившейся границе, и чужая жажда от этого становилась всё злее и требовательней. Сложно даже сосредоточиться, чтобы отдать команду броне, открыть список, найти нужное. Буквы, перекрывающие поле зрения, расползаются в загадочные символы. Демоны визжат в уши, беснуясь от ярости: они хотят войти. Медленно, словно боясь что-то перепутать, Торчер поддел неуклюжими когтями крепежи правой перчатки, стянул ее, оставив на полу, прежде, чем подняться на ноги. Поднял голую руку – близко, к зубам, надавил большим пальцем, легко пропарывая плоть, попробовал на вкус, убеждаясь, что да, пора. Убедился снова, когда ударная доза отравы заставила пошатнуться. Проливая кровь, он наклонил ладонь и демоны, удивленные, затихли, жадно следя. – Перестань их дразнить, – Торчер шагнул ближе, разведя руки – словно звал в ассимметричные объятья. Потом еще ближе. Бережно силовая перчатка легла на тонкую спину, и удушливая вонь наполнила воздух; словно благословляя, раптор коснулся ее щеки, губ, оставляя отраву, оставляя свою горячую, раскаленную кровь. След этой влаги горел, словно приглашая попробовать ее, насытиться ею. – Ничего не бойся. Младенец захныкал громче, цепляясь ручками за спутанные пряди, пытаясь отгородиться от оказавшегося совсем рядом зла. – Я не хочу... – это не было отказом. Скорее, последней просьбой, капризом ребёнка, не желающего укладываться спать. Изабо смотрела ему в лицо, вздрогнула от прикосновения и недовольно зажмурилась: невкусно. Мир расслоился, начал осыпаться, как разбитый витраж, одно чувство за другим: обоняние, зрение, вкус. Аргус истошно кричал и она успела прижать его крепче, падая на колени, проваливаясь куда-то глубже беспамятства. Там было спокойно и тихо. Наконец-то. Торчер позволил ей сползти на пол, на крошево и камни, отодвинулся, проскрежетав коленями, неловко встал и его снова повело в сторону. Чтобы превратить свою кровь в отраву, отключающую человека почти мгновенно, он едва не вырубил себя самого и выпрямился, глубоко дыша, пытаясь не заснуть стоя. Точно слепой, раптор озирался по сторонам бесцельным блуждающим взглядом. Не привык полагаться на зрение. Привык иначе. Но шорохи и эхо, звуки здания, звуки города, даже крик младенца, выкатившегося из рук, стали приглушенными, таяли в гуле и звоне. И в голосах. «Заткнитесь.» Визгливый смех, что-то еще, язык, который он должен был помнить целиком, но понимал только отдельные слова. И не нужно, и так знал, чего они хотят. И не смотрел туда. Не желал видеть, как беспомощна ведьма, едва не убившая его. Торчеру показалось, что он все же отключился на несколько минут, потому что натужный визг двигателей его разбудил. Тупая морда штормберда* (я накосячила и всю дорогу неправильно писала название – H.G.) смотрела через выбитые проемы окон, прожекторы вспыхнули, высветив белым квадраты на полу и погасли. С недовольством шевельнув замерзшими пальцами, он повернулся, подобрал перчатку и, вылизав с пальцев засохшие струпья крови, надел ее, защелкнул крепежи. Младенец уже не плакал – скулил, лежа вниз лицом, скрытый тряпкой. Чуть дальше – ведьма, бессильно склонившая голову на грудь. Не церемонясь, Торчер наклонился и перегнул ее через руку, как вещь, прошел к окну и спрыгнул в пустой прозрачный воздух. Через несколько секунд он уже зацепился за броню катера и нетерпеливо стукнул по задраенной двери. – Спите, что ли? – Заправились и прилетели, босс, – отозвался кто-то из кабины, высунулся, блеснув визором гладкого шлема. – Домой? – На шпиль, Вэл. Нахрен она нужна мне дома? Избавившись от своей ноши в салоне, Торчер опустился в соседнее кресло, не подходящее по габаритам никому из пилотов-людей, защелкнул ремни и вяло махнул рукой, показывая, что можно лететь. Вэл кивнул, но покосился назад, обернулся – в салоне возились, пристегивая к креслу их бесценный груз. Вой двигателей стал тоньше. Стена медленно поползла вниз перед поднимающимся носом штормберда. – Босс, там толпа под шпилем. Расширившиеся зрачки плеснули желто-зеленым в ответ; в полумраке кабины, разбавленном только тусклыми светом приборов, угловатая туша подалась вперед, оглядывая мониторы. – Не снижайся, высота полторы тысячи. Включи мою консоль и передай управление. – Э-э босс, ты помнишь, что у нас груз на борту? – Много разговариваешь. – Есть заткнуться. Он улыбался, скаля зубы и раптор приоткрыл пасть в ответ, показывая, что тоже как будто улыбается. Злобная лихорадочная радость от чего-то, хотя бы отдаленно похожего на привычную им работу, разлилась в воздухе. Им безразлично, что они собирались расстрелять толпу гражданских. Им все безразлично, годы сплавляют человека с боевой машиной, которая не умеет жалеть или осуждать. – Сэм, пересядь на пушки. Вэл, ты второй. Штормберд завис в воздухе в полукилометре над землей, покачиваясь под порывами ветра. Примеряясь для атаки. Смакуя последние мгновения ожидания. Еще немного. В кабине мелькнули блики, что-то переключилось, потом снаружи вспыхнули прожекторы и вой двигателей стих, стал едва различим. Темный крылатый силуэт медленно пошел вниз и вперед, ускоряясь. Торчер, однако, их радости не разделял; для него это была сложная работа, которую он не хотел доверять никому из людей. Провести громоздкий катер между зданиями и полоснуть из орудий по площади – только на словах кажется простым. Кроме Вэла никто бы за такое не взялся, а сам пилот, ставший его вторым, не рискнул бы. Пошла перегрузка, потянула вправо неодолимой силой, от которой застонал фюзеляж, двигатели отхаркнулись огнем, злобно взвыли, оттягивая нос штормберда от земли. Крен вбок стал поворотом, слева стеной встала площадь, сплошное черно-белое месиво теней и слепящего света, лиц, задранных вверх, перекошенных криками. Машина содрогнулась, исторгая пламя и смерть очередями, всего несколько мгновений после того как раптор, не глядя, просто ткнул пальцем в Сэма – сейчас! Рев оглушал, когда двигатели заработали на реверсе, штормберд продолжало разворачивать, но он уже коснулся земли, подпрыгнул, развернулся сильнее и встал на когти. Кто-то все еще бежал впереди, в косых лучах света, ставшего доминантой на полутемном пространстве у основания шпилей. Оранжевая подсветка казалась грязной, а тени от нее размытыми и тусклыми. Две взрытых гряды копоти и тел, выгнутые полукругом. Глубокие следы первого касания штормберда. Слишком слабое покрытие не могло выдержать удара боевого катера, когти пробили глубокие дыры, отдаленно похожие на те, что испещряют логова рапторов. Из теней навстречу медленно вышел Нигон; еще несколько троек остались в темноте, не показывая себя, единственное, что удерживало мятежную Гродеву от разгрома шпилей. Еще одни свидетели и авторы своего поражения, а главный виновник спрыгнул с брони и встал вполоборота, чтобы прожектор осветил его, показал всем, кто еще хотел смотреть. Цокот и свист на канале. Несколько секунд для разговора. «Мы могли держать их всю ночь» «Я привез эту» «Она опасна?» «Нет» «Ты должен говорить, куда идешь» «В этом нет пользы» «Ты должен что-то делать там [объект-сзади-вверху]» «Нет» «Успокой их» Предельно упрощенный, грубый и неизящный язык, в котором было несколько десятков обозначений для направления, но не находилось нужного слова для того, чтобы объяснить необходимость поговорить со всеми растерянными и обозленными этого города. Нигон старательно высвистел последнюю фразу, по буквам передавая слово, совершенно ненужное ему в нормальной жизни. Дурацкий совет. Суета. Торчер медленно опустил голову, показывая, что понял и обдумал. Показал в сторону – уходите на позиции. Варповый коготь исчез куда быстрее, чем появился, быстрее, чем его вожак смог связаться с охраной внутри и вызвать их. – Заберите ее. Показав Вэлу выключить освещение, он подождал людей с носилками, подождал еще, пока они зайдут, унося свой бесценный груз, потом вскинул бластер вверх, прислонив ствол к наплечнику. Посмотрел, как штормберд осторожно взлетает, поднимаясь над зданиями, над купольной крышей храма. Пошел внутрь, в шпиль. Действительно, одна дурацкая суета.

* * *

Новости приходили одна за другой. Их приносили секретари, тихие, как у ложа умирающей, боящиеся дышать громче шороха приборов вокруг её кресла. Каждый раз Шиегу приходилось делать над собой усилие, чтобы вынырнуть из мглы, в которую погружалось сознание. То, что когда-то пугало, сейчас становилось почти уютным, как тяжёлое одеяло. Отдых... когда-нибудь она отдохнёт. Жаль, не сейчас. Клоны её госпожи всё ещё обманывали население Гродевы, но те, кто действительно могли представлять угрозу, неизбежно узнают... уже узнали, бросили кость недовольным, плеснули масла в огонь наростающего ропота и с трибун невидимыми бичами погнали толпу на шпиль. Нет... не смейте открывать огонь. Не давайте им повода. Пока не вернётся госпожа, или её ручные псы. Снова немного покоя. Шиегу почти не видела снов, но в последние месяцы её всё чаще преследовал один, странный, почти забытый. Астропатка давно уже не была женщиной в том смысле, который в это вкладывали при дворе. Подключенная к машинам, прячущимся за изящными обводами кресла, она понемногу переставала быть и человеком. Но этот сон-воспоминание был из другой жизни, прошлой. Её собственные пальцы – сморщенные, узловатые – касающиеся лица астартес. Шиегу не могла видеть, но то, что случилось тогда, она могла назвать только вспышкой. Жжение в кончиках пальцев, когда они коснулись его языка, заставившее сердце забиться быстрее, а когитатор, бесконечно анализирующий её кровь, зайтись в истерике. Она бы хотела так уйти. Да, с тех пор Шиегу мечтала о подобной смерти: вспышка, заполняющая всё её тело, превращающая сознание в невесомый пепел. Маленькие грязные мечты, всё, что оставалось больной старухе. Эта неуклюжая девочка, Аканта... с ней начало становиться легче. У неё почти получалось быть руками и глазами Шиегу. Способная... и гораздо послушнее, того, кто был раньше. Кельманри. Амбра и мускус, шелест дорогой ткани. Избалованный мальчишка. Знавший, что такое власть, но слишком рано отлучённый от неё... сейчас Шиегу была бы рада даже ему. Слишком уж она устала нести Гродеву на своих плечах. – Госпожа Шиегу, к вам командир рапторов. Умница. Даже не спрашивал: впустить ли. Залы и анфилады, обычно наполненные щебечущими или наоборот, неумело прячущимися людьми, сейчас были пусты. Те, кто могли, уже разъехались по загородным имениям: госпожи больше не было, чтобы приказать им остаться в сердце грядущей бури. Кто не мог – старались не попадаться на глаза друг другу, не доверяя никому и боясь признаться, что никто больше не знает что делать. Борьба за власть потеряла смысл, а борьба за выживание ещё его не обрела. Шиегу встретила раптора в своей комнате-палате, в той же позе, как будто старуха и не шевелилась с момента прошлого его визита. Охрана астропатки молчаливо проводила раптора взглядами: приказано пропустить. Шиегу не питала иллюзий на счёт того, что от Торчера способны защитить смертные люди. – Ты привёз её живой? – Даже с ларингофоном голос превратился в едва слышный шелест. Астропатка угасала. И тем не менее, об успехе Торчера ей всё ещё доложили первой. – Да. Раптор отошел к окну, посмотрел вниз, словно ему было противно смотреть на старуху, балансирующую на грани жизни. Может быть, и вправду было противно. Вскинув голову, он рассматривал звезды. – Что еще я должен сделать? – Успокоить их. Она как будто слышала Нигона. Даже сказала это слово медленнее, словно давала время незнакомому понятию проникнуть в сознание раптора. Разумеется, это было не так: старухе просто нужно было восстановить дыхание после прошлой фразы. – Больше некому. Твои исполнители – астартес и девочка – не справятся. Остался только ты. Сделай всё правильно. И с дыханием у неё всё было в порядке. – Этому меня никто не учил, Шиегу. Хочешь попробовать это сделать или просто подождем хозяина? Дыхание несколько раз сбилось на странное сипение, и даже Торчер не сразу понял, что старуха смеётся: – Хочу. У меня никогда не было таких учеников. А ты хорошо говоришь, я видела и слышала. Она сделала паузу, собираясь с силами для того, чтобы сказать главное: – Но я хочу... кое-что взамен. Когда вернётся лорд Керегон, и если он отпустит меня на покой – я хочу, чтобы мою отставку принял ты. Ты показал мне, как ты это можешь, тогда, на приёме. Я устала. И я заслужила небольшое последнее желание, – улыбнулась Шиегу тонкими губами и тут же посерьёзнела: – А теперь слушай. Чтобы убедить всех, мы должны будем впустить всех крыс, с любого канала, которые только пожелают. Никто не должен будет сказать, что мы сфабриковали эфир. Тебе напишут тезисы, сделать из них связную речь тебе труда не составит. Чужих взглядов ты тоже не боишься, я помню праздник. Самое сложное будет после твоего выступления. Шиегу поёрзала в кресле, выравниваясь, и подняла незрячий взгляд точно на его лицо. – Подойди, Маркус Торчер. Сейчас я буду задавать тебе мерзкие вопросы. А ты будешь на них отвечать. Так, словно ты всю жизнь знал ответ, а я опозорилась на всю Гродеву, открыв рот.