Башня Иезавели

…Кельманри слабо помнил, что было потом, когда накрыло. Половина тела отказала, была чем-то обездвижена, мучительная агония раздробленных костей и разможженого мяса затупилась, стала переносимой, но только ровно настолько, чтобы не свихнуться. Боль стала похожа на океан, в приливах которого он тонул. В темноте, наполненной звуками, из которых самый громкий – хрип собственного дыхания. В ожидании. Исподволь заявленная власть древней твари стала как никогда явной и отчетливой. Ощутимой физически. В темноте он приходил, в темноте что-то делал, заставлял садиться, держал, касался, все не мог оставить в покое, и постоянно становилось только больнее, хуже, пока, наконец, Торчера не удовлетворял какой-то ему одному понятный результат и он не делал последний укол. Всегда в левую руку, мимо инъекционного порта. Кельманри знал, зачем. Знал, что его тренируют как безмозглое животное, на уровне рефлексов, и ничего не сделать. Ничем не убедить себя, что нельзя поддаваться. Потому что он прав, прав, и грязный, звериный кайф, в который воин проваливался, не оставлял лазеек, путей и способов сохранить достоинство. Сохранить хоть что-то, что от него осталось… нет, не осталось. Уже не останется. Ты ничем не чище меня – это действительно сказал Торчер или услышалось в бреду? Безразлично, потому что правда. И старый ублюдок, творящий и несущий только мерзость, продавший себя со всеми потрохами ради жижи, текущей по его венам, теперь не где-то там, на недосягаемом уровне падения, а здесь, рядом. Следы и запах варп-мускуса с его рук можно учуять и ощутить, и кожа зудит под ними от нестерпимого желания отмыться, стереть это… и уже никак. Там, под кожей от него самого уже ничего не осталось. Дни перемешались в невнятное месиво, но Кельманри помнил, когда это случилось. Помнил, как ждал, ничего в жизни своей так не ждал, как шагов в абсолютной, непроглядной темени, металлического стука, шороха по камню; выучил наизусть, как раптор преодолевал расстояние от двери, как ставил предметы, которые приносил с собой. Гулкий звук в чем-то металлическом – это вода, сухой шорох – перевязочные пакеты, короткие непонятные перестуки – ссыпающиеся ампулы. Звуки унижения, гадливого чувства собственной беспомощности, стыда, глухого отчаяния, о котором раньше ничего не знал. И еще, торопливость, жадность, суета, с которой пытался перетерпеть, пока под новые уколы анальгетиков Торчер менял ему повязки, присоединял капельницу, стаскивал одеяла и мыл, переставлял мочесборник. Одиночество наедине с ублюдком, угрюмо молчащим за работой, становилось явственным как никогда. Торчеру не нужно было отдавать приказы, чтобы никто кроме него не заходил в этот зал. Они и так не приходили и не придут, только вслушиваются, пытаясь понять, сдох он уже или еще нет. В конце раптор подносил ковш воды к пересохшим губам. К тому времени Кельманри трясло уже так, что зубы звучно отбивали по краю, пока он пил. И в тот раз все повторялось, повторялось, и, дрожа, воин еле сидел, покачиваясь в темноте от дурноты и головокружения, но посудину Торчер забрал, а больше ничего не делал. Шорох. Это волосы скользнули по горжету брони – повернул голову. – Чего ты? Ложись. – Ты знаешь… – Что я знаю? – Еще укол. Горло задеревенело. Не было ничего сложнее, чем сказать это вслух. Он долго добирался до этой границы и, наконец, почти дошел до того, чтобы просить – просить! – Чего укол? Я все сделал, что тебе было нужно. Торчеру удобно было прятаться в своем неизменно вкрадчивом монотонном шепоте. Нет, раптор мог говорить с выражением, мог издеваться и дразнить, мог в голос смеяться над ним, но не делал ничего из этого. И так еще хуже. Так еще яснее, что он хотел услышать, как его просят. И Кельманри просил, сбивчиво и торопливо, и ничего не мог сделать, ни с собой, ни с рвущимися словами. – Ты знаешь, чего, Маркус. Пожалуйста. – Да, я знаю. Не можешь остановиться, Кельманри? Я тебе помогу. – В последний раз… пожалуйста. Блядь, Маркус, ты же все понимаешь, ты же сам меня на это посадил, мразь! Пожалуйста… Дернувшись, он снова пошатнулся, схватился здоровой рукой за край своей импровизированной койки, готовый, казалось, рвануться следом, хотя сил не было никаких. Все равно уйдет, если захочет. Кельманри готов был молить всех богов, в милость которых не верил, чтобы не ушел, чтобы не захотел. Смотрел в темноту, непроглядную без визора шлема, и ждал, ждал, пока прикосновение не заставило поднять голову выше. Теперь он знал, что смотрит в лицо, почуял вонь дыхания, сочащуюся через неплотно прикрытую пасть, слышал движения в темноте, замер, рассмотрев мазок мерцающего мутного света, который ничего не освещал. – Ложись. И, боясь возражать, лег, тем единственным осторожным способом, которым можно было не тревожить правое плечо и руку, притянутую повязкой к груди. И уже ни о чем не просил, только ждал. И уже ничего не хотел, кроме как не очнуться после этой дозы. Но темнота до сменялась темнотой после. Еще много раз. Мучительная зависимость сдавливала горло, и сильнее, все сильнее. Чем больше он выздоравливал, тем дольше нужно было просить Торчера. И это не могло продолжаться бесконечно, все это время от Кельманри оставалась только тень, безвольная и бессильная. Воспоминания, ощущения, желания – все свелось к унизительной потребности, к мучительному обожанию вожака, который одаривал наслаждением, и раздирающей ненависти к нему за этот поводок. И день ото дня ненависти становилось все меньше, она выгорала, таяла, и вместе с ней воин чувствовал, что теряет самого себя. …От света было больно отвыкшим глазам. Человек стоял, держал фонарик, отведя в сторону. Ждал, рассматривая смутные очертания зала, присевшего на корточки Кельманри, здоровой рукой ворошащего куски брони, ремонтом которой никто так и не занялся. Что-то перегородило проход, силуэт на фоне белого, острые обводы ранца, тонкие ноги с лишним суставом. Приблизился. – У меня не было времени заниматься еще и ею. – Сказал бы рабам. – Твою я им не доверю… а какая разница? Хочешь убраться в логово хозяина? Думаешь, там пересидишь? Он промолчал, потом встал, под неотрывным взглядом поправляя свое странное одеяние – отрез черного шелка, скрепленный поясом и вычурной старинной фибулой. Торчер и Кельманри оба знали ответ – придется, потому что выбора у последнего нет. И выхода тоже. Был вариант, чисто гипотетический, но время для него истекало прямо здесь и сейчас. Версия событий, в которой он бы валялся на полу перед этими уродливыми протезами и просил, просил дозу, просил о милости, просил о прощении… И от ненависти сводило челюсть. Кельманри не чувствовал даже благодарности за то, что раптор заботился о нем и, по сути, был вторым существом после Аканты, которое не дало ему умереть. Ни малейшей благодарности за то, что он сделал с ним. За это. Человек быстро перевел взгляд с одного астартес на другого. Даже человек понимал, кого здесь нужно бояться больше, кто здесь господин, а кто бесполезное ничтожество. Кельманри медленно поднялся, поймал взгляд, посмотрел в вечно оскаленную морду вожака и поправил шелк, закрывая перевязь, на которой покоилась правая рука. Ушел, ожидая, что вот-вот догонит шепот, хоть бы даже приказ остановиться и остаться. Нет. Ватная тишина. В чужих комнатах, во временном и неуютно обиталище идеальная звукоизоляция; на двух экранах мелькают новостные выпуски, динамики надрываются, но иных звуков нет. Нереальность происходящего давила на виски аурой близящегося мучения, Кельманри знал, как все будет, как оно расползется по телу, но пока что у него было достаточно сил, чтобы перед самим собой не замечать, держать лицо, вольготно устроившись в глубоком кресле, сделанном под пропорции астартес и пытаться сосредоточиться на том, что он пропустил. Что упустил. Почти все. С изумлением и медленно растущей яростью он смотрел, как в пятый раз, наверное, повторяется кадр, на котором женщина с темно-рыжими волосами, нахально нарядившаяся в чёрное и золотое, что-то вещает с мраморной трибуны. Голоса нет, он не слышал слов, слышал только собственное сердцебиение. Что она о себе возомнила? Она, грязная оборванка, живая только по чужой милости и случайности! И, голос рассудка, холодного расчета, наученного смотреть на вещи спокойно и отстраненно – она пришла вовремя. Она удержала власть для... И – обжигающая ревность, ярость и страх. То, что всегда прокладывало себе путь через любые маски. – Подойди. Тень отделилась от стены. – Господин? – Кто она, ты знаешь? – Госпожа Грейдон? Она... Какая-то перемена, он не сумел ее скрыть. Не успел и человек испуганно умолк, молча склонился, не рискуя продолжать. От ненависти темнеет в глазах, от обиды, что не будет никакой награды за работу, за ожидание, за боль, остатки которой все ещё гнездились в теле. Ничего не будет, все достанется жалкой смертной, пальцем не пошевелившей ради своего нынешнего положения. Она теперь тоже «госпожа», с ним наравне... – Позови ее сюда. …Он вошел в сад, неслышно ступая по мозаике босыми ступнями, только прошуршал шелк. Странный вид для астартес, но удивительно сочетался с его внешностью, оттого Кельманри, наконец, показался почти человеком. А может быть, эта иллюзия возникла из-за того, что впервые слабость оставила следы на его лице. Бледный, осунувшийся, с тенями под глазами, он стал выглядеть куда более уязвимо, чем даже когда умирал. И все же что-то осталось. Надменный тон, с которым он бросил, едва встретившись взглядом: – Почему я должен тебя искать? – Потому что я не могу позволить себе прийти к тебе сейчас. Прости, Кельманри. Аканта чуть наклонила голову, показывая, что сожалеет. Взгляд скользнул по ступням и не посмел подняться выше. Видеть Кела таким было даже более неуместно, чем в купальне, многие месяцы назад. Сейчас он был уязвимым, почти беззащитным. И рука... Аканта всё-таки посмотрела. Чем бы не мучал его Торчер, даже венам астартес требовалось время, чтобы восстановиться от жгучего яда. И ведь рядом с багровыми, уже желтеющими пятнами на открытой до плеча руке был порт инъектора. Даже понимая, что он знает, на что она смотрит, она не смогла отвести глаз. Ответив на ее «прости» холодным вглядом, воин, не приближаясь, выдвинул от стола каменное сиденье с мягким верхом, то ли не рассчитав силы, то ли с выверенным раздражением отодвинул к стене и опустился, прислонившись к ней здоровым плечом. Новый взгляд, уже снизу вверх, был не теплее. – Что ты делаешь? – Я пытаюсь удержать Гродеву, – коротко ответила Аканта, поворачиваясь к нему. По ручью вниз проплыл пожелтевший лист, мелькнул в водовороте фильтра и пропал. – И без тебя я могу не справиться. – Ты слишком часто забываешь, как смертным полагается обращаться к астартес. – Я не забываю. Она подняла глаза ещё выше, на осунувшееся лицо. В тёмных глазах Кельманри было раздражение: конечно, она его злила, но так было нужно. Иерархия... Дазен хорошо ей объяснил. Иерархия – единственное, что было важно для них. И если Аканта хочет, чтобы воин, оставшись на Гродеве, не избавился от неё в первые же дни, придётся её установить. – И мы оба смертны. С медицинской точки зрения. Что он с тобой сделал? Кельманри, справляясь, заставил себя смотреть безразлично и отстраненно-зло: – Это мое с ним дело. Не лезь. Во взгляде астартес была не только злоба и какая-то совершенно человеческая обида. Ещё кое-что, что ей совсем не нравилось. Торопливость, короткие, почти незаметные взгляды в сторону двери или куда-то вбок, как будто где-то рядом Кельманри ждало что-то важное, без чего он не мог. Аканта бы не обратила внимания, если бы ей не приходилось видеть такие симптомы раньше, во время практики на барже. Первые признаки подступающей ломки. – Он колол тебе свою дрянь, Кельманри? Тон Аканты всё-таки смягчился. Она почти уже считала воина своим – не в том смысле, в каком «свой» понимали рапторы. Скорее, своим... пациентом? Подопечным? Как Дазена. Как, возможно, Азго, если его удастся соблазнить прелестями Гродевы. И Торчер, с одной стороны, только что вручил ей в руки способ управлять Келом, а с другой – то, на что вожак рапторов его обрёк, выходило за пределы мыслимого. И новый её взгляд был полон самого искреннего сострадания, пожалуй, даже больше, чем она хотела показать. – Я смогу вымыть наркотик из твоей крови, если ты согласишься. – Я знаю себе цену, Аканта, не пытайся меня купить тем же способом, которым ты приручала его. Или... что, ты пытаешься быть мне полезна? – Я помню, что оказалась здесь благодаря тебе. И теперь могу вернуть этот долг. – Вернуть мне долг? – снисхождение в голосе астартес зазвучало совсем уж неприкрыто; разумеется, для него не существовало никаких счетов со смертными. – И что потом? Она как будто и не заметила смены его тона. – Потом... всё, что захочешь. Главное то, что ты сможешь остаться на Гродеве. Как и хотел. Аканта улыбнулась, снова проведя взглядом по сидящему Кельманри: уставшее лицо, тёмные гладкие волосы, блестящие в мягком свете так же, как и шёлк на точёном теле. Он был всё ещё прекрасен. – Я не могу позволить Торчеру тебя сломать, а он попытается снова. Пойми, мне не справиться без тебя, я слишком неопытна для власти над целым миром. А ты слишком ценен, чтобы стать его очередной игрушкой… Мы больше не будем его игрушками, Кел. Ничего не изменилось. Кельманри слушал молча, даже отвёл взгляд, словно не хотел, чтобы она что-то прочла раньше срока. Наконец, заговорил, медленно. – Разумеется, ты неопытна для власти над целым миром, – повторил он, и тон его был как яд, не в пример тому, другому, который механически безразличен, и взгляд, живой и яростный: – Напомнить тебе день, когда я тебя увидел? Ты рабыня и ею останешься, так убирайся к своему хозяину и не ставь мне условия. – Я не останусь рабыней. Торчер может убить меня, но не подчинить. Это не я смотрю на дверь против своей воли. Не у меня дрожат пальцы. Аканта понимала, что ступает на тонкий лёд. Но старая ненависть к Кельманри, пообещавшему ей защиту и обманувшему, брала своё. – Я видела эти симптомы. Если я уйду, ты вернёшься к нему, хочешь этого или нет. – А если ты не уйдешь, что? Попробуешь отнять у него то, что он считает своим? Или попробуешь отнять то, что назвал своим я? – Я уже отняла, Кел. А ты получил зависимость и прибежишь, когда он поманит тебя дозой. Аканта встала и повернулась, чтобы уйти. Стоять спиной к астартес на пороге ломки было невыносимо, до озноба страшно, но это нужно было выдержать. Как с Торчером до этого. – Что ты отняла? Не смей уходить, пока я тебе не разрешил! С грохотом отодвинув, практически отпнув стул, Кельманри вскочил, приблизился, сверху вниз глядя на обернувшуюся к нему женщину. – Что ты отняла? – он стоял близко, совсем близко, но даже подобрал край одежды, судорожно стиснул пальцами, словно ему противно было даже прикоснуться к ней. – Что ты разрешил? – прошипела Аканта, широко улыбаясь, бесстыже задрав голову и глядя прямо в глаза. – Ты сказал идти к хозяину? Так я и пошла... – Ты его здесь видишь? – Нет. Но мне есть что ему сообщить. Хочу успеть до встречи с министром обороны. Её рука тронула ухо, как будто поправляя волосы, но бусину вокса не заметил бы лишь слепой. Что-то, что наполнялось постепенно, перелилось за край. Теплое, теплое, соленое… бешенство, время которому – мгновения. Воин перехватил ее кисть мгновенным движением, едва различимым глазу, заставил раскрыть ладонь и, едва убедившись, что она пуста, предплечьем придавил горло, заставив допятиться до стены. Болезненным щипком сорвал вокс, выбросил на пол. – Ничтожество. Ты, ничтожество… думаешь, я позволю отнять Гродеву? Она не успела даже вскрикнуть, а потом уже не смогла. Аканте пришлось встать на носки, чтобы не повиснуть на его руке, прижавшись к стене затылком. Прикосновение было лихорадочно-горячим: мозг зафиксировал эту ненужную информацию, как будто пытаясь не думать о самом страшном. – Я предлагала... разделить её... Дышать было почти невозможно, и шёпот Аканты скорее читался по губам, чем был слышен. Астартес прекрасно понимал, что нужно делать, чтобы она не издавала лишних звуков. – Ты ничего не получишь. Зло, как приговор. Слова чужого языка, уродливой лающей речи, а как нужно, как правильно… уже не вспомнить. Потому что из той, потерянной жизни; она вернулась, почти вернулась обратно, поманила свободой и теперь снова ускользала из рук. Жажда свободы и жажда власти – все едино, потому что одно и есть другое, стоит потерять, как это становится очевидным. Свобода распоряжаться собой, свобода от уродующего, постоянного контроля; власть приказывать и владеть… целым миром. Час спустя или сутки спустя, или год, или десять лет Кельманри не смог бы вспомнить, что чувствовал в тот момент, пока держал за горло зарвавшуюся смертную, смотрел ей в лицо, охваченный странным потрясением. Но в ту секунду, в те несколько судорожных вздохов он познал страх. Немыслимое чувство, вытравленное у существ его рода, и все же им всегда нечего терять, а вот ему – да. Он мог потерять все, и свободу, и жизнь, и себя самого, и Гродеву, почти покорившуюся ему. Единственный способ не спятить и не остаться хуже чем рабом, игрушкой в руках того, кто ничего не боится и ни о чем не жалеет. В конечном итоге, именно это и есть человечность, это она так невовремя подчинила себе порывы Кельманри Шиена, последнего потомка давно забытой семьи из навеки потерянного мира. Тот, кто мог бы стать равнодушным хищником, оказался подвержен человеческим страстям, противоестественным для него, травящим как яд. Свидетельствующим о безумии, о глубоком неисправимом пороке. Когда-то это разглядели приближенные лорда Керегона, вышвырнув его из своих рядов; теперь с этим вплотную столкнулась женщина, волею судеб оказавшаяся по другую сторону доски. Только это уже не игра. Тем, что в нем было от хищника, Кельманри понимает, что делать с соперником. То, что в нем есть от человека, вопит об отмщении, визжит, заходясь, потому что у жажды нет понятных слов. Только смутные мысли, воспоминания и картины изощренных пыток на черно-зеленом экране с постоянно выключенным звуком. В тот момент ему показалось, что он не один в своей ущербности и, быть может, твари из Восьмого легиона, зачарованно наблюдающие за запечатленным насилием, чувствовали что-то похожее… чувствовали что-то. Чувствовали? Значит, спасение от ярости, сжигающей живьем, здесь, упрятано в ее тело? И его следует извлечь. Он отпустил ее горло. Рассмотрел так, словно видел впервые, ища и вспоминая, как. Никогда не пытал смертных. Не видел необходимости. Не понимал смысла. Теперь… Что ж, кричи. Она что-то говорила. Невнятный шепот; до сознания долетали только обрывки испуганного лепета. Угрозы, обещания, попытки выторговать свою жалкую жизнь, хрупкую, обреченную… он уже понял, на что ее следует потратить. Смакуя сделанное открытие, астартес мог думать ни о чем ином, с упорством новичка хотел попробовать, проверить – верно ли его направляют этим смутные недооформленные желания, желание… И ведь так уже было. Не хватило времени, момента, какого-то усилия, чтобы понять раньше… Вивьен, так её звали. И она осталась тайной, а эта – нет. Кельманри поймал себя на мысли, что незаметно для себя знакомыми речевыми клише, говорит как… нет, не важно. Все уже неважно. Он сжимал ее руку, все сильнее, смещая кости и до хруста, до треска под пальцами. Она не просто сосуд, как те, из которых берется сияющая жижа. Тоже лекарство, но другое, тоньше, ярче, сильнее. Надежда в глазах, неотличимых от глаз животного, но зрачки расширяются от боли, рот перекошен беззвучным воплем, голоса нет, но это после... ощущение крошащихся под пальцами костей стало упоительным само по себе. Крики он оставит на потом. Кельманри прижал к стене смертную, чьё имя сейчас не смог бы вспомнить. Вторая рука всё ещё была просто грузом на шёлковой перевязи, поэтому астартес приходилось находиться к ней совсем близко, вздёрнув на сломанной руке до уровня своих глаз и зафиксировав так своим телом. Нет, убивать её действительно не хотелось, ведь тогда всё закончится… нет, не закончится. – Стой… Кельманри, стой... я отдам тебе всё, что ты захочешь, Кел, остановись, у тебя ломка! Ты себя не контролируешь... Аканта пыталась закричать, смутно понимая, что тогда Лекс может услышать даже через валяющуюся на полу вокс-бусину. В любой момент Кельманри мог вспомнить о ней, наступить ногой. Тогда спасения не будет... но вместо крика в саднящем ещё горле по-прежнему рождался только хрип. – Кел... Торчер тебя убьёт, не надо... Он не боится, поняла Аканта с неожиданной чёткостью. Ни Лекса, ни Торчера. Кельманри перешёл какую-то одному ему известную черту и ни один мир, ни один трон не стоили того, чтобы смотреть сейчас воину в глаза. Она проиграла. Уже тогда, когда согласилась на встречу с ним. – Пожалуйста... Он держал почти нежно. Аканта чувствовала, как в его пальцах пульсировала кровь, в уже знакомом, рваном ритме: оба сердца астартес работали быстрее, чем нужно. Замерла, боясь спугнуть. Воин смотрел на неё так, как будто увидел впервые. Ну давай же, Кел! Приходи в себя, дрянь обдолбанная! Он улыбнулся ей, отстранённо, как будто мыслями был где-то далеко. Словно трясущаяся от страха женщина занимала его не больше, чем шум воды. Руку до самого плеча обняло болью. В мире больше не было ничего: ни Гродевы, ни Кельманри, ни даже самой Аканты за пределами горящих нейронов, отвратительного влажного хруста её собственных рвущихся связок и нестерпимой тошноты. Как хирург она знала, что люди могут рассчитывать на несколько секунд, а то и минут шока, позволяющих что-то сделать. Это оказалось ложью: боль мгновенно отняла способность даже дышать. Она повисла на собственной сломанной руке, замотав головой и хватая воздух ртом. На четвёртом неудачном вдохе мысли вдруг прояснились, как будто тело нажало кнопку, отсекая лишнее. Так вот какой он, шок, неожиданно спокойно подумала Аканта, стараясь вести себя как можно тише и неподвижнее. Кричать она всё ещё не могла: чувствовала это по сведённым лёгким. Зато теперь могла другое... астартес поднял её на уровень своего роста и на живые скобы собранная ключица оказалась прямо напротив. Аканта сделала медленный вдох, занявший, казалось, вечность. Ещё раз выверила мысленно движение – и с хриплым шипением дёрнулась, целясь в едва начавшую срастаться кость. Он видел, куда она метит, бестолково, глупо, как раненая тварь, пытающаяся укусить из последних сил. Легко уворачиваясь, воин привычным, рефлекторным движением попытался рукой заслонить уязвимое место, но свободившиеся обломки костей сдвинулись и он выпустил свою жертву, хватаясь ладонью за грудь. Мир качнулся, каменный шершавый пол оказался совсем близко. Аканта не почувствовала падения даже когда из рассечённого лба хлынула кровь. Удар заставил лёгкие раскрыться, и она заорала изо всех сил, пытаясь повернуться в сторону вокса. Она пыталась позвать Лекса, но вместо этого издала только пронзительный невнятный визг, попыталась подгрести к себе чёрную кляксу вокс-бусины, замерла, непонимающе глядя на тёмно-багровое месиво вместо кисти... и волна накрыла её, заставив захрипеть, забиться, подвывая и скуля, пытаясь отползти от повернувшегося к ней астартес. Со своей болью он умел справляться. И эта новая, едва распробованная ярость, осознание свободы, истинной и абсолютной свободы творить с ней все, что ему заблагорассудится, кружило голову. Все, что угодно. Пинком перевернув извивающееся тело на спину, Кельманри встал над ней, рассматривая, потом медленно отнял ладонь. Присел рядом, коленом придавив уязвимый мягкий живот. Новый мучительный крик снова отозвался, что-то откликнулось внутри, дрожью и деятельным желанием добыть еще. – Что ты у меня можешь отнять? – словно вспомнив, удивился он, накрыл изломанную руку своей, медленно, но сильно сжал, выламывая, выкручивая, царапаясь костями. Боль… вдохновляла. – Ни... ничего... Он давал передышки, заботливо следя за состоянием, вслушиваясь в ответы, как будто проводил самый важный в жизни допрос. Нет, не допрос. Кельманри безразлично, что она скажет. Главное, чтобы она не молчала. Аканта ещё успела это осознать между приступами боли, которая уже не была самым страшным. Астартес мог пытать её, мог убить, но гораздо раньше сама она превратится в забитое, скулящее животное, готовое на что угодно ради ещё одной секунды жизни. В ничтожество, которым он и хотел её видеть. И она ничего не сможет с этим сделать. – Кел... Гродева... я отдам тебе... – даже сейчас, задыхаясь в агонии, Аканта не могла отвести глаз от его лица, мучительно пытаясь найти в тёмных глазах крупицу понимания. Он вспомнит, зачем это всё... а если нет, она назвала его по имени рядом с воксом, и Лекс узнает, что случилось. – Мне больно... отпусти меня... – Не отпущу. Как ты сказала? Кел? – как будто удивление в голосе, притворное или подлинное – неужели она до сих пор не поняла? И с каждым слогом новый влажный хруст: – Это не мое имя! И не имя вовсе… Словно потеряв интерес, он отошел на несколько шагов, поставил уроненное на бок сиденье и, размазав по столешнице кровавый след, сел. Уцелевшая рука, вымазанная красным, чуть подрагивала, он держал ее, отстраня от себя, чтобы не испачкаться или просто брезгуя, не желая казаться зверем, что охотно окропляет себя человечьим соком. Но он смотрел, во все глаза смотрел, как извивается на полу и скулит эта смертная, не мог оторваться или отвлечься. Он уже знал, что убьет ее. Наскучит, и убьет, перед тем, как уйти, потому что врага, соперника нельзя оставлять в живых. Но пока что… Аканта перекатилась на бок и подняла голову. Она едва видела его силуэт: чёрно-белое пятно в ореоле мягкого света. Боль теперь была частью её самой, она пропитывала каждый вдох, медленно заполняя лёгкие, поднимаясь выше, растекаясь по телу. Она слышала, как сердце запнулось, и снова. Мысли стали короткими и пустыми. Всё заканчивалось глупо и совсем не страшно. Просто она проиграла... Эта мысль кольнула в затылок, расползлась мурашками, подстегнула умирающее сердце и Аканта улыбнулась ему прокушенными губами. – Я умру леди... а ты... останешься его игрушкой... я вижу тебя настоящего... Кельманри Шиен. Безумие близко. Он понял это по странному пробелу в памяти. Не помнил, что сделал. Помнил только, что уже стоял посередине зала, тяжело дыша от боли и слушал, как течет из-под повязки новая кровь. Помнил, как она, эта смертная тварь, сползала со стены, оставляя темные следы на завитках и узорах… И медленный нарочитый стук керамита об металл. Ему просто лень срывать дверь. Кельманри обернулся, и ярость, и это новое сладостное безумие пропали, он остался нагой и босый перед старой, заученной покорностью – знаешь, кто. Открой. – Что ты здесь устроил? – безразличный голос и безразличный взгляд через порог, и прикосновение, такое же безразличное. – Ты себя поранил. И, будто нужно что-то сказать ему в ответ, но он с самого начала не смог посмотреть в лицо вожаку, и слов тех не осталось, и ничего уже… – Иди вниз.