Башня Иезавели

Под низким потолком от ламп было душно, свет такой яркий, что резал глаза – жёлтый, белый. Пронзительный визг резака перемежал скрежет и похрустывание, будто кто-то мял большое полотно из пластика. Стеллажи под стеной в несколько ярусов были завалены металлическим хламом, под ними пылились обломки керамита и смутно различимые бронепластины, заготовки, детали, выдранные и выломанные, казалось, века тому назад. На массивном столе, привинченном к полу, было расчищенно место и там Торчер что-то выпиливал, то и дело наклоняя голову, чтобы рассмотреть свою работу. Вода из-под лезвия лила на пол и там была уже целая лужа, уверенно тянущаяся к выходу и к ботинкам человека в серой форме, засаленной на рукавах и коленях. Гул голосов – в мастерской было неожиданно людно, несколько техников и пилотов; не стоило и присматриваться, чтобы догадаться, что это самые влиятельные среди своих, также подверженных иерархии, как их мрачные хозяева-астартес. Каждый уже давно догадался, зачем они сегодня понадобились вожаку, и потому держались они ему под стать – высокомерно и подозрительно. Картину портил Азго, застывший с тонкой сигареткой в зубах, явно уже не первой, но на нем мало кто останавливал взгляд надолго. Невежливо пялиться на господ. Эндж, пожилой доходяга, стоял с инфопланшетом как старый кудлатый пёс, которому в зубы сунули пульт наводки орбитального орудия – с такой торжественной осторожностью он орудовал в тускло-зеленоватых меню. Кельманри не было на месте, но огромный город в недрах корабля уже желал добычи – посмотреть, оценить, поторговаться всласть. И что-то неуловимо чужое в фигуре человека у выхода... конечно, нашивки. Взгляд скользит, не задерживаясь, но отмечает – чужак, пришелец. Раззявленная пасть демона, восьмая бригада. И ему неудобно. Им всегда неудобно, когда они думают, что отвлекают от важного дела. – В общем, резисторы мы не достали... господин. Есть готовая печь, – человек из Восьмой наблюдал за манипуляциями, пока не сообразил, что его слушают. Торчер вставил рукоять в крепеж на краю стола и, не оборачиваясь, протянул руку, требовательно пошевелил пальцами. Азго сначала посмотрел, потом отдал сигарету, от которой осталось меньше половины. – Вы не нашли запчасти, но ухитрились уволочь с Дисаага вакуумную печь? – Торчер повернул голову, показывая что будто бы даже смотрит; с одного бока на маске недоставало фильтра и к его гнезду он и поднес сигарету, затянулся, выпустил дым из зубастой пасти. – Мы поменяли. – Какая камера у нее? – Не знаю, литров двести на глаз. – Резисторы возьму, остальное можете оставить себе. – Мы бы хотели отдать целиком… – Пошел вон. Вэл, выведи его отсюда. Пусть ждут Кела, у меня нет времени на это грёбаное представление. Он прикончил сигарету основательной затяжкой, затушил окурок об челюсть и снова потянулся к резаку. – Аркен Двадцать Третий хотел ее себе, – быстро сообщил человек с легкой досадой, явно хотел приберечь довод на потом. – Ладно, вот теперь поговорим, – рука остановилась на полдороги, раптор обернулся: – Насколько сильно он ее хотел? – Ну… очень просил достать. – Сделаем так. Я продам вам свою печь. Ненадолго, на пару недель. Ты договоришься насчет ремонта с Аркеном, он может, потом я ее заберу обратно. – Но почему вы сами не договоритесь? Торчер сделал неопределенное движение, как будто хотел отмахнуться и сказать, что не знает, потом признался: – Я его немного подставил на иксах. Мне мои воины нужнее, чем говорящий холодильник. – А если он мне не поверит? – Тогда расскажешь, что я заставил ее у себя купить и чтобы продать ее дальше, вам нужно привести ее в порядок. Вообще попытайся быть убедительным, иначе придешь в расположение и будешь рассказывать своим, почему ваша восьмая бригада из нашего груза увидит только мой хер. Человек замялся. Штурмовое подразделение неожиданно оказалось беспрекословным доминатором всей корабельной экономики. Пройдет совсем немного времени, и контейнеры, нагроможденные даже в зале, опустеют, но пока ради их содержимого будут врать, торговаться и играть в сложные игры, которые скрашивают долгие месяцы перелетов. Большие интриги сменились мелкими, неважными, обыденными. И от них уже не зависят ничьи жизни, только усталый привычный азарт, скучное любопытство. Наверное, к лучшему. Что-то зашуршало под стеной, где на ржавой кровати, под капельницей привешенной к низкому потолку, кто-то лежал под простынью. Торчер услышал и кивнул в ту сторону, полуобернувшись на Азго. – Хватит курить, иди, посмотри, что ей нужно. Эндж, проклятье, я же не вижу… отправь... ага, увидел. Эй, а что продукты не заказывали? У нас четыре контейнера, потом не будет, сметут. …Голубое море ткани шуршало вокруг так безмятежно. Совсем недавно на этом море был шторм, волны с рёвом накатывались, переворачивали легкое тело, захлёстывали с головой, не давая дышать. Потом снова холодные брызги на лице, мерные покачивания... запах, знакомый, совсем не морской и не больнично-свежий. Тишина. Понемногу сквозь шелест прибоя начали проступать образы. Острые, угловатые, сумрачные. Резкие изломы балок и креплений, змеиные кольца кабель-трасс. Что-то смутно знакомое и почти забытое, как страшный сон. Она была на барже. Гродева осталась далеко внизу. Почему?! Аканта резко села на скрипнувшей кровати... вернее, попыталась сесть, тут же откинувшись на подушки. Её давно не подкалывали, то, что капало в катетер на левом локтевом сгибе, было бесполезной дрянью вроде физраствора с глюкозой. Но кто-то позаботился о том, чтобы в ней оказалось хотя бы это... явно не Лиго, судя по криво примотанному бинтом порту: он бы руки за такое оторвал. Нужно поправить... Пальцы правой руки холодно щёлкнули в десяти сантиметрах от нужного места. Замерли на секунду, плавно разжались и щёлкнули снова. Заныл висок, боль перетекла в лоб – мозг пытался обработать непонятный отзыв от нейроинтерфейса протеза. – Нет... это... нет, пожалуйста, пожалуйста, я не могу, оно не может быть так... – хрипло зашептала Аканта пересохшими губами, глядя куда-то перед собой. Но прежде, чем она смогла осознать и закричать, на её живое плечо легла тяжёлая ладонь. Слишком большая для человеческой, пальцы закрывали сустав целиком. Горячая, почти обжигающая. Тоже живая. – Рука... Кел... Кельманри, сукин сын... оторвал мне руку... за то, что я ему... его... тоже... пожалуйста... Аканте было плевать, кто сейчас рядом с ней. Мир сузился до одной пульсирующей точки... нет, до двух. Металлический холод одной руки и жар чужих пальцев на другой. Она шептала мольбы сквозь короткие выдохи, как будто ей было невыносимо больно. – Я сейчас... кажется, ебанусь. Пожалуйста, не уходи... если можно. Азго придержал ее на месте, рассматривая и соображая. Дело в руке или в голове? Что с ней было? И чего ей нужно? Необходимость разбираться ещё и с этим раздражала его, как и Торчер с его поручениями. – Курить будешь? Аканта судорожно кивнула, дёрнув изуродованным плечом. – Буду. Она узнала Азго – по голосу, по бледной, покрытой рельефными венами коже. Она помнила его руки совсем другими, требовательно скользящими под юбкой, умело и равнодушно доказывающие Дазену... – Буду, – повторила она. – Только не тут... не при... Аканта посмотрела в сторону яркого света и душераздирающего визга металла. Голова рядом с работающим Торчером раскалывалась от каждого вдоха. – Пошли, – он кивнул, соглашаясь, что подальше от мастерской и пронзительного света станет куда лучше. Отсоединив капельницу, он вздернул пошатнувшееся женщину на ноги: – Стоишь? Стояла она плохо, но воина это ничуть не беспокоило, прижав ее к себе, он забрал с кровати смятое одеяло: – Там прохладно. Пойдем. Аканта вцепилась в воина, только сейчас поняв, что прижимается щекой к обнаженному телу. Дома Азго не утруждал себя ни бронёй ни одеждой. Пытаясь найти хоть какую-то опору, она обвила его руку, спотыкаясь и пытаясь успеть за шагами. Если в броне Повелитель Ночи двигался тихо, то сейчас на слух можно было сказать, что она идёт одна. Босые ступни шлёпали о ребристый металл, потом по рокритовым плиткам, находя любую оброненную на пол железку и заставляя ее шипеть от боли. Больничная рубашка с Гродевы, когда-то больше похожая на шёлковое неглиже, сейчас была мокрой от пота и противно липла к телу, задираясь до бёдер. Дважды им встретились рабы-техники и Аканта стыдливо утыкалась лицом в рёбра воина, пряча лицо за ним и встрёпанной копной своих волос. Стыдно… странно, но стыдно. Когда Азго кинул одеяло, давая понять, что они пришли, она просто отпустила его руку, падая на колени на мягкую серую ткань и в изнеможении растягиваясь. Непослушные металлические пальцы больно ткнулись в бедро, напоминая о... – Я буду плакать. Много, – спешно предупредила Аканта, чувствуя приближающуюся истерику. Перед ней был астартес... нужно было попытаться объяснить хоть что-то, пока не накрыло. – Если не полегчает от дыма. – Плачь, – согласился Азго, усевшись рядом, спиной к стене. Впереди, в одном шаге, был черный провал за сломанными в нескольких местах перилами. Внизу слышался топот ботинок и голоса. И полумрак, в котором колдун смог снять темные очки, сдвинул вверх, покосился, уставясь черными глазами прямо в лицо. На нем и впрямь ничего не было, кроме костяных оберегов на спутанных шнурках и колец на узловатых пальцах. Бросив на одеяло жестяную коробку из-под каких-то сладостей, он с любопытством потрогал ее новую руку: – Из-за этого, да? Из коробки появилась сигарета, выглядящая для него игрушечной; подкурив от старой, Азго протянул: – Держи. – М-м... – жалобно и утвердительно кивнула она и, наконец, всхлипнула. Несмотря на катящиеся слёзы, упрямо попыталась взять сигарету искусственными пальцами, сдалась только когда пепел посыпался на тонкую кожу на колене. – Любого бы проняло. Покажи. – Азго... – Протянуть ему протез, давая рассмотреть, было не в пример легче. Он это всерьёз? Или зачем-то говорит ей то, что она хочет услышать? – Он высоко... функциональный. Даже чувствительность потом... восстановится, когда мозг... сможет воспринимать... – Терять часть себя - херово, – заметил он, покосившись сверху, поднял голову, уже наощупь изучая это новое, неживое под пальцами. – Он говорит, что почти физически ощущаешь, как тебя становится меньше. Не хочу узнавать это на себе... – Азго помолчал, размышляя. – Хочу умереть целым. Всхлипы, затяжки, заволакивающий сознание дым. Эти простые слова так походили на сочувствие, человеческое, живое, как его пальцы на коже. – Кел... скотина... запорол всё нам обоим... Она подтянулась ближе, устраивая затылок на бедре астартес, позволяя рыжей гриве ссыпаться со внутренней стороны его ноги. Тусклый огонёк сигареты вспыхивал и гас в такт её дыханию... вспыхивал и гас, и по новой руке пробегала похожая на судорогу дрожь, и рядом с Азго было хорошо... не так, как с Дазеном, иначе. Аканта послушно позволяла изучать протез, тихо застонав от боли, когда пальцы перешли с металла на вплавленную в него живую плоть. – Мозг не воспринимает... считает что у меня там до сих пор костяное крошево. Я видела уже травматические... ампутации у Лиго. Можно попросить у тебя этого курева? – Приходи и кури, я запасся, – астартес почувствовал, как она вздрогнула, надавил еще, совершенно не так, как поступил бы нормальный человек, совершенно наоборот – попробовал еще, но как будто совершенно неосознанно. Аканта негромко вскрикнула, пытаясь убрать плечо подальше. Тело выдавало привычные реакции, но мозг, оглушённый дымом, остатками седации и новым нейроинтерфейсом, всё ещё не мог их обработать. Она почувствовала как резко подскочил пульс, затошнило от выброса гормонов, сменился ритм дыхания, заставив потратить почти впустую последнюю затяжку. и только спустя несколько секунд она смогла вспомнить слово, значащее всё это в совокупности. – Больно... – Хорошо, что больно, запомни это ощущение. Значит, ты еще жива. – Перестань, пожалуйста... И он перестал. Прикосновение изменилось, Азго, все так же не глядя, гладил ее, как испуганное животное, или ребенка... хотя вряд ли бы ему пришло в голову погладить ребенка. Вряд ли бы он... а ее – да. Ее он принимал иначе и вообще принимал. – Что у тебя случилось с Кельманри? – М-м-м... – Она недовольно приоткрыла глаза, по-звериному ткнулась затылком ему в ладонь: гладь, давай, не останавливайся! – Я ему руку сломала, – наконец, похвасталась Аканта после долгой паузы. Опьянение не давало ей подумать, чем грозит такая похвальба, что некоторые вещи лучше держать в тайне и что Кельманри ей не простит. Это были слишком сложные мысли для тёплого здесь и сейчас под пальцами Азго. – Там... сложный перелом... я сама собирала... он мне угрожать пытался, и вот... Вряд ли многим смертным удавалось похвастаться сломанной рукой астартес. Тем более – выжить после этого. И уж совсем мало среди них было рыжих неуклюжих хирургов, чьи представления о рукопашном бое ограничивались школьными потасовками. Неудивительно было, что Кельманри предпочитал не попадаться на глаза остальным. – Он... – Азго издал неопределенный звук, то ли пытался прочистить горло, то ли пытался не фыркнуть от удовольствия. – И что вы с ним не поделили? – Гродеву, – просто ответила Аканта, переворачиваясь и запрокидывая голову. Она совсем потеряла чувство опасности, открывая беззащитную шею, как будто напрашиваясь... или даже сейчас понимая, что Азго слишком уж хочется услышать историю до конца. – Если бы не его истерика... мы остались бы оба... но он захотел всё себе... Аканта неожиданно резко открыла глаза, как будто и не была пьяна, и зло отчеканила: – И он мне за это заплатит. – Забыли спросить разрешения у лорда, глупые дети, – Азго усмехнулся и снова уставился вперед, опираясь затылком на стену. – Вас бы обоих выкинули из шпилей на улицу, а тебя, скорее всего, просто пристрелили. Тот, кто вас оттуда забрал, спас ваши жизни. – Я думала, это Торчер? – она удивлённо посмотрела на воина снова расширяющимися зрачками. Вспышка злости миновала так же внезапно. – Но ты сказал «тот»... ты не знаешь? Аканта всё настойчивее льнула к нему, уже выгибаясь поперёк его бёдер, подставляя под пальцы плечи и грудь. Неделю назад она планировала переворот на целом мире, а сейчас бессмысленно улыбалась и жмурилась, готовая сказать что угодно за ласку и внимание. – Не знаю, наверное он, – в ответ последовал только ленивый кивок, неожиданно по лицу астартес пробежала какая-то тень и он сильно понизил голос, снова заговорил, когда внизу включился резец: – Постарайся быть осторожней с этим именем. Он всегда слышит... и поосторожней с Келом. Я бы хотел узнать эту историю целиком, но того, что услышал, уже достаточно, чтобы ты опасалась. Услышав, как переменился тон, Аканта замерла, сжимаясь, ожидая какой-то новой боли... или не боли, и она не знала, что будет хуже. Но Повелитель Ночи не стал ни мучать её, ни ласкать. Пальцы рассеянно прошлись по затылку, кольцо на секунду дёрнуло прядь. Он гладил её, то вдоль позвоночника, то снова зарываясь в волосы. С каждой затяжкой Азго был всё менее здесь, и когда его дыхание окончательно замедлилось и выровнялось, рабыня осмелела достаточно, чтобы потянуть одеяло, заворачивая в кокон и себя, и его ногу. Сквозняки гуляли по полу, пользуясь отсутствием преград, поднимавшийся из провала тёплый воздух быстро остывал, покрывая всё вокруг мельчайшим конденсатом. И очень скоро, спасаясь от ледяной сырости, она обвилась вокруг бёдер Азго, прижимаясь всем телом и засыпая окончательно. Дни, наполненные новыми порядками, протянулись, и новизна стремительно оборачивалась рутиной. Неловкость и неопределенность наедине с Торчером впустую тупились об его равнодушное рассудительное спокойствие – словно в происходящем он видел только очередное повторение, десятый, сотый раз. …Остывающий воздух пах горелым металлом и маслом. Аканта уже знала, что через несколько часов здесь станет слишком холодно – пространство высотой в две палубы было не прогреть, да никто и не собирался об этом беспокоиться. Если какой-то раб не сумел достать одеяло потеплее, это были проблемы его и естественного отбора. Раптор спал рядом. Или не спал: Аканта не знала точно, и долго вслушивалась в темноту прежде, чем рискнуть повернуться набок на скрипнувшей койке, свернуться клубком, накрываясь с головой, пытаясь согреть воздух под протёртой тканью хотя бы дыханием. Это напоминало странное отражение их знакомства: только сейчас она сама лежала под капельницей, а Торчер дремал рядом, иногда молча подходя и делая, что нужно. Катетеры он ставил идеально точно. С его-то опытом... – Торчер... – она запнулась. Зачем только позвала? И как теперь продолжать: не идиотским же «ты не спишь?» – Зачем вы меня забрали? Он недовольно пошевелился на имя, посмотрел и глаза полыхнули в темноте зеленовато-желтым – через расширившиеся зрачки стала видна мембрана, собирающая тусклый свет для оптики видимого спектра. Кропотливая имитация настоящего глаза. – Не знаю, это не я забрал – Не ты? А кто тогда? Азго тоже говорил об этом... но если Торчер не планировал вернуть её на баржу, то почему продолжает с ней возиться? – И что теперь? Ты... отдашь меня в апотекарион? Глаза погасли; он недовольно выдохнул, но все же ответил: – Не знаю, но это я тебя нашел. Хочешь туда? Она невольно вздрогнула, услышав вопрос. Лиго... казалось, что все уже в прошлом, но воспоминания сдавили горло, почти до физической боли яркие. Руки, свет в операционной, короткая, брошенная напоследок фраза... Отдаться бы кому-нибудь. Хоть Азго, хоть кому-то из рабов, лишь бы смыть эту тоску ещё на время. – Нет. Не хочу. Она молчала почти целую минуту, пытаясь выровнять дыхание. Глаза жгло. – Прости за то, что было на площади. Я вела себя как невоспитанная мелкая дрянь. Аканта понимала, что раптору было безразлично. Ей не было. Слишком много всего случилось. И сейчас было самое время это признать по-взрослому. – Что было на площади? – он сделал паузу, будто бы вспоминая, и то ли действительно вспоминал, то ли показывал, насколько это событие было мелко и неинтересно. – Твой дар… С которым я так обошлась, – Аканта дернула головой, заставив кровать скрипнуть. – Если когда-нибудь ты удостоишь меня снова, я буду готова. Он шевельнулся, с мягким клацаньем металла, который составлял и прикрывал его тело. Словно хотел сказать больше, но не говорил. – Не будешь, – произнес-прошептал он, как обычно, без выражения, как будто просто назло. – Спи. – Что со мной будет теперь? Это был чёткий приказ, но Аканте нужно было знать самое главное. Она потратила минуты его бодрствования на что угодно, кроме того, что теперь определяло её судьбу. Она не апотекарий, и для астартес почти бесполезна. Лечить рабов? Помогать в лаборатории с вытяжками из несчастных? Что?! – Не знаю, не решил ещё. У нас был когда-то врач... может, будешь вместо него... Отстань, – речь становилась бессвязной, раптор почти засыпал, вынужденно отвечая. – Я тебе там оставил таблетки. Выпей и спи. Аканта послушно сгребла с ящика у кровати белые шарики, один, два... целых пять. Кружка – или просто бывшая консервная банка? – была почти пуста. – Хорошо, я воду возьму, можно? Ближайший источник воды – неприятно тёплой, с запахом дезинфектанта, был возле его станка. Кроме шланга, ведущего к рабочей поверхности, там был и небольшой технический вентиль. Аканта приблизилась, стараясь двигаться тише, и опустилась на колени рядом с засыпающим раптором. Она бы никогда не осмелилась трогать его без разрешения, но смотреть было можно, вдыхать едва уловимый запах, пока вода набиралась в банку, нарочно почти по капле. В полумраке его было почти не видно в темной броне, только беззащитно белела кожа, открытое горло, голая рука на полу. Он следил – конечно, следил за каждым движением рядом с собой и задал вопрос в тот самый момент, когда вода закапала через край. – Хочешь служить Ему? От таких слов не отказываются. Никогда и никак. Посвятить себя Одному, даже не Неделимому... одна мысль заставляла сбиваться с дыхания. Струйки воды, вдруг показавшиеся обжигающими, стекали по пальцам. Аканта никогда не думала о вере до Гродевы. Она верила в науку, в себя, в удачу, когда-то давно посещала с семьёй обязательные богослужения... потребовалось чудо Его Самого, чтобы донести то, что она не хотела видеть всю свою жизнь. – Да… но я... боюсь оказаться недостойной. Служение Совершенству было безжалостно. Но дары, обещанные взамен... запах варп-мускуса напоминал, что награда стоит того. И чего угодно стоит. – Херня это все, – Торчер все же убрал руку, рассмотрел в темноте свои пальцы, тронул языком ниже, где запястье. – Он нас не выбирает. Ему всё равно, какие мы. Других вопросов и не последовало. В тишине Аканта просто сидела рядом, закрыв, наконец, воду. Смотрела. Потом тяжело поднялась, глухо стукнув искусственной рукой о чашку, и пошла к себе. * * * Два поворота коридора за дверью, которая всегда была заперта. К безответному замку, к которому никто не пытается сунуться, и который сейчас открыт – запирающие штыри торчат как щербатые зубы, проем приоткрыт и в щели темно. Какой-то глухой звук, продирающий до корней зубов, что-то ввинчивается в виски, и ползет по полу, по перекрытиям, по панелям потолка, жалобно вибрирующим в заунывном ритме. И через два поворота звук разрастается, теперь слышно, что это песня. Приглушенная сжатыми челюстями, но отчетливая бессловесная мелодия. В темноте она прижимается к двери в конце коридора, ладонями и виском, всем телом и слышит больше. Он знает о ее присутствии, и уже не имеет значения, приоткрывает ли она сухо скрежечущую панель, смотрит ли внутрь, делает ли несмелый шаг вперед и в сторону, чтобы увидеть, как… Как красиво то, во что, оказывается, может превратиться человеческое тело. Распятое на стене, с запястьями во вбитых скобах, вскрытое одним движением когтей, но живое. Оно… оно цветет. Кровавые комки лепестков, смятых в бутонах, теперь распрямляются и тонкий аромат стелется кругом, кругом волнами растекается неземной, невозможный свет, тающий звук присутствия, щемящее присутствие чего-то хрупкого, тайного и невыразимо, невыносимо прекрасного, потому что времени этому – минуты, часы, и они истекут, и никогда больше… К каждому из цветков присоединены прозрачные трубки; соединенные стяжкой, они утыкаются в ряды ампул на подставке, и это дико, это так обидно, неправильно, кощунственно – пытаться насилием сохранить часть этой красоты… Нет, зачем… она шагнула ближе, едва не плача, зажимая ладонью рот, и едва не обожглась. Рука в темной перчатке брони почти невидима в этом таинственном свете, и он отодвинул ее в угол, с другой стороны от себя, и он не сказал ни слова, даже не повернулся, чтобы объяснить, но она теперь слышала и так. Они здесь. Здесь, на этом месте. Где клубится воздух и из невообразимой дали доносится прерывающийся, переливчатый крик. Где темнота уже не темнота. У времени есть грани. Стой и смотри. Не мешай ему. Склонив голову, Торчер стоял перед делом рук своих, перед своим живым алтарем, пел, и от его песен реальность трепетала, и дрожала, расходясь рябью. И это была странная молитва, недоступная для любого из людей, или нелюдей, без слов и без заскорузлых ритуальных форм, потому что ритуалы утешают только смертных, но не тех, к кому они обращены. Он… он говорил – так, как умел; озарение подсказывало, что именно для этого и нужен его дар. Это не он немой, неспособный произнести ни единого нормального слова своей измененной глоткой, а они все, со всеми своими ненужными словами в действительности не умеющие говорить. И, единственный допущенный к тайне, единственный способный дозваться, он молился за них за всех – за заблудших и сомневающихся, за противящихся и отрицающих, за тех, кто несет зародыш пламени, но не ведает его, за тех, кто идет слепо во мраке, и за тех, кто отвергнут. За тех, кто не ведает, что творит. За тех, кто обречен умереть, не познав поцелуев хаоса. За тех, кто обречен умереть. За тех, кто обречен… И не о спасении он просил, потому что им нет спасения и нет надежды. Кто будет удостоен упокоиться в райских садах – тот ни о чем не расскажет, но будет стерт как письмена на зыбком песке. Он просил об удаче, о милости капризной и слепой силы, способной обращать вспять историю и судьбы. Им не нужна истина, не нужны откровения и сладость твоя тоже не нужна, Князь. Пошли им удачу, ибо Тебе это ничего не стоит. Пошли им удачу… пусть они попробуют еще раз… Склонив голову, умолкнув, он еще долго стоял, прислушиваясь к присутствию, прислушиваясь к собственным мыслям. Вчуивался в дыхание смертной, осмелившейся явиться туда, куда не рискуют подходить даже освященные варпом воины. Наверное, Он тоже послал ее ему. Послал ей удачу, а ему – какой-то знак? Подарок? Зачем она здесь? Тускло мерцающие языки, обвивающие его левую руку, судорожно сплелись, пока он подносил запястье к лицу, в раздумьи слизывал сияющие капли со шрамов. – Благословенна будь, Аканта, рабыня Его и моя. И он касается ее левой рукой, и целует ее кожу сквозь одежду, и пробует ее вкус и запах, и оставляет свой. Большой палец, коснувшись губ, мягко размыкает их, запрокидывая ей голову. Благословенна будь… Круг замкнулся. Прикосновение, столько снившееся ей ещё в апотекарионе, повторилось, и на этот раз Аканта была... Нет. Она не была готова. Ни одно смертное существо не могло быть готово к такому. Она осторожно обхватила палец губами, провела по коже кончиком языка... самые нежные части её тела сейчас казались недостойными того, чтобы касаться Избранного. Слёзы текли по щекам, снова. Так и должно быть при встрече с чудом. Аканта не могла петь, как он, не умела ещё даже просто молиться. То, что она делала, и было сейчас её первой неумелой молитвой: бережные ласки, едва ощутимые прикосновения. Так обращаются со святыней. Беззвучно разевая пасть, Торчер остался на месте, только отвернулся, все еще как будто пересиливая себя, или пытаясь сдержаться. Главное, что, как прирученный зверь, он позволял себя трогать, не уклонялся, как это было много раз до этого, он ответил сам – скользящими, обжигающими касаниями, что сползали все ниже вместе с его рукой. Опустившись ниже, горбясь, коснувшись коленом пола, он вскинул голову и заглянул в ее глаза, взгляд был как будто по-прежнему холодным и бесстрастным. Но теперь это не так. Она чуяла, что теперь все не так, как раньше. Прикосновения проникали сквозь одежду и, казалось, под кожу, оставляя звенящее, почти невыносимое чувство на грани боли и удовольствия. Тело не могло осознать того, на что не была рассчитана его биология: оно просто хотело ещё. И когда новое касание обожгло между ног, Аканта не смогла даже застонать. Только сама начала ласкать его резче, требовательней, обхватывая пальцы губами теснее и подаваясь вперед, инстинктивно пытаясь получить Торчера в себя хотя бы так. Слизь сочилась до локтя вниз, и мерцала с пола тусклыми каплями. Нечистый свет ложился на кожу, не давая бликов, не освещая ничего. Во тьме это странное соитие рисовали лишь влажные звуки движений, неровное дыхание; им некогда было дышать. И Избранный хаоса давился своим криком, стискивая челюсти, пока смертная целовала его пальцы, ласкала губами в недвусмысленном и яростном призыве. И она задыхалась от желания, обласканная призрачными языками, ощущая проникновение – сквозь одежду и словно сквозь самую кожу. Аканта не выдержала – сделала шаг навстречу на подкашивающихся ногах, прижимаясь, бездумно шаря по пластинам брони, пытаясь найти живую кожу. Нашла. Она отодвинула прикрывающие шею седые пряди и впилась губами под ухом, лаская, прикусывая, играя и с его терпением и с собственной жизнью, помня о яде в крови. Сейчас было можно. Перед алтарём Князя не существовало господ и рабов, и пропасть между ними не имела значения. Ему все равно, какие они… все равно. – Я поняла... теперь... – бессмысленные слова, прежде чем она снова умолкла, проводя языком по железным клыкам в подобии поцелуя. Торчер вдруг отвернулся, посмотрел – странно, словно за чем-то следил взглядом. Косясь, он протянул руку и сорвал кровавый лепесток с выращенного им цветка, жуткий звук – как будто обрывается нечто неживое, хрусткое и сочное. Размяв в пальцах, он рисовал что-то на ее коже, и прерывался, и снова позволял ласкать себя, и снова обрывал лепестки – один за другим, усеивая пол кровавыми брызгами. – Я украшу тебя. Его шепот в темноте, на скользком и мокром полу. Раптору не потребовалось много, чтобы привести в норму дыхание и пульс, но он лежал рядом и никуда не спешил, чувствуя ее горячие губы и ее дыхание на своей коже. Не помнил, где и когда это было в прошлый раз. С кем. Почему. Не важно. Ее дыхание прерывалось и дважды едва не остановилось вовсе. То, что осталось от рубашки, влажное и скомканное, валялось рядом, оторванную от подола ленту она всё ещё держала во рту – прикусила, боясь закричать в голос, когда он всё же вошёл в неё, пусть и не так, как смертная могла предположить. Варп-мускус, покрывавший тело, не смазывал кровавые узоры, сложное плетение, чем-то похожее на гравировку на броне, которой Торчер был занят все эти дни. Глаза Аканты бессмысленно смотрели в серый потолок, не реагируя ни на что. Только когда раптор лёг рядом, заканчивая свой странный рисунок, она придвинулась чуть ближе, всё ещё не осознав происходящее. ...В мастерской снова загорелся свет. Но под слепящими лампами был уже не металл, микросхемы и керамит, на столе распласталось обнаженное тело, по которому, грубо, схематично, тянулась свитая кольцами полоса. Нечто кровавое и мерцающее, размятое в чашке, было вместо краски, и странное устройство захлебывалось ею, чтобы, жужжа, вбить в кожу. Нарисованная полоса медленно, мучительно медленно делалась кровавой, тянулась от бедра через поясницу на грудь, к плечу и шее. Сквозь выступающую сукровицу и потеки краски начинало отчетливо проступать нечто, покрытое ромбами чешуи, перелив цвета. Кто-то подошел. Кто-то встал перед столом, рядом, близко. – Что это будет? – Увидишь, когда закончу. Кто-то промолчал, рассматривая – неожиданно она поняла, что видит Дазена, и что он смотрит уже не на нее, а выше. Не на руки раптора с мучительно впивающимся в кожу устройством, не на его нагрудник, а выше, где на шее под ухом расползалось красное пятно. – На что ты пялишься? – Ни на что. – Проваливай. Это тянулось часами. Истечение времени, жужжащее завывание машинки для нанесения татуировок, гул лампы над головой, которую следовало заменить – все сделалось неважным и незаметным, пока Торчер почти наяву видел, как нужно. Видел извивающееся тело совершенного зверя, которое следовало вбить в гладкую кожу его рабыни. Через боль, через всхлипы – она извивалась в его руках, терпела и беззвучно плакала, а иглы все работали, все впечатывали в кожу священный ихор. Кроваво-багровая полоса все тянулась, и, проводя по ней, размазывая выступающую сукровицу, он пальцами мог считать выведенные иглами очертания чешуй, выступающих, прорастающих навстречу. Кожа изменялась, роговела сама в причудливом подобии чешуи, мягкой, почти гладкой, зернисто выступающей и яркой. Невозможно, нестерпимо яркой. Перелив от бирюзового до глубоко пурпурного – нет такого цвета, чтобы описать, нет такой краски. Странно, чего ради Князь послал ему такое вдохновение, и на что оно оказалось потрачено, но… Торчер рассматривал наполовину сделанную работу и ему нравилось. Смертные недолговечны, легковесны и хрупки, и, скорее всего, это очень скоро останется только в его памяти, но что в конечном итоге не оставалось там? То, что строилось на века, те, кто рождался, чтобы не умирать никогда – все они рано или поздно оказывались только воспоминанием. Маленькая рабыня, посланная ему, ничем не хуже. Все их деяния, в конечном итоге оказываются прахом. Ничто не имеет смысла. Ничто вещное, косное, телесное – не имеет никакого смысла. Только деяния, только жизнь. И божественное вдохновение, от которого его сотрясает сладостной дрожью, отгорит и пропадет, станет воспоминанием, но пока оно длится, все оправдано. Все того стоит. Несколько раз перевернув почти безвольное тело, раптор, наконец, отступил назад, тронул пальцами ее горло, поняв, что, если продолжит, то попросту убьет. Он и сам устал; бесстрастные системы брони, свободные от религиозного экстаза, утверждали, что прошло более восемнадцати стандартных часов. Не обращая особого внимания на распрострертое на столе тело, Торчер поставил греться воду в жестяной миске, вылил туда полбутылки сладкого сиропа, растер в ступке несколько таблеток. С годами процессы в его теле настолько стабилизировались, что привычные дозы стимуляторов и тех человеческих лекарств, на которые он реагировал, могли не меняться веками. Стандарты на лекарства менялись чаще, чем его биохимия. Аканта открыла глаза на укол, ошалевшая, усталая от боли, дезориентированная. – Спи, я закончу. И она послушно опустила голову на металлическую столешницу. Он протянул руку, снова прикасаясь к картинке на коже – змее, обвившей все тело, и прикосновение стало большим, обрело вкус и запах, обрело немыслимую, болезненную тактильность. Призрачные языки, тянищиеся от портов брони на левой руке, сами тянулись туда, ласкали и изучали, и впервые он лакал свое пойло, практически не ощущая приторной безыскусной сладости. Покончив с головой твари, распахнувшей мутные глаза под левой ключицей, Торчер отложил машинку, отступил на шаг, попятился, словно хотел скрыться от змеиного взгляда. Отвернулся, рассматривая мастерскую – нашел. Накрыл женщину подобранным с ее постели одеялом, пряча созданное на ее коже существо. Опустился на колени, ниже, на пол, усталость припечатала как пресс. Уже через несколько минут он заснул, и проспал так почти десять часов. …Они поднимались на верхние палубы. Смесь варп-мускуса и чего-то, что Торчер вколол, увидев, что его «холст» почти перестал дышать, держала Аканту на ногах. И она же заставляла глаза слезиться даже от света пыльных технических ламп, а каждый звук отдаваться вибрацией в черепе. Света и звука становилось всё больше и рабыня вцепилась в руку раптора, идущего рядом, ища точку опоры. Она не сразу поняла, что идёт по коридору, который уже проходила тысячи раз. Когда Торчер говорил, что хочет «кое-что забрать», она едва пришла в сознание и не понимала, куда они пойдут и зачем вместе. А сейчас, вместе со знакомым запахом дезинфектанта, пришло осознание, резкое и болезненное, как свет. Лиго. Они входили в его владения. Казалось, всё было давно кончено, но воспоминания о Лигеарране и её прошлой жизни заставили все мышцы заныть. Если бы он не решил продать её... если бы не брезгливость в его взгляде, всё могло быть иначе. Аканта ни на секунду не жалела о том, кем стала. Но одна глупая и наивная рабыня, влюблённая по уши в бесчувственного убийцу и мразь требовала отмщения. Тело всё ещё сводило, и она плохо понимала, что это: страх? Возбуждение? Мелкая тень страха, что апотекарий слишком глубоко отпечатался в её памяти, и увидев его, глупая рабыня проснётся и попросится наружу. А ещё – она наконец-то поняла, зачем Торчер взял её с собой. И это было почти так же приятно, как его прикосновения: предвкушение того, какие глаза будут у Лигеаррана. – Ты ее украл у меня, – зло бросил апотекарий. Это уже позже, через несколько минут после первого взгляда, оценивающего и как будто равнодушного. Уже после того, как Аканта в бессилии опустилась на пол у ноги Торчера, смирного и молчаливого в смотровом зале, стерильных владениях Лиго. Ее уже увели, одного жеста было достаточно, чтобы кто-то взял за плечи и заставил подняться, идти, потому что рабыня раптора тоже важная… вещь. Как с вещью с ней и обращались – ценной, хрупкой и опасной, не узнавая перекроенное лицо, до смерти боясь рисунка на теле. А Торчер оторвался от наблюдения за тем, как по трубке его ядовитая кровь выливается в подставленные пробирки, уставился на Лиго, соображая – ударит или нет. Скорее нет, пожалеет руки. – Я ее нашел. – И присвоил. – Мы улетали, у меня не было времени… Почему я должен оправдываться? Это ты плохо следил за своим имуществом. – Уебок. Возражать Торчер не стал, украдкой следил взглядом, как апотекарий уносит кровь, как ставит подношение в белесый шкаф непонятного назначения. Обзавелся новой аппаратурой? Ну явно потеря обученного хирурга его не обездолила. Раптор молча терпел осмотр, старательно смотрел в сторону, чувствуя, что апотекарию явно еще есть, что сказать. И это было в высшей степени забавно; если бы не металлическая пасть, неясно было, как бы он сейчас боролся с усмешкой. – Покажи глотку. – Не надо. Он как будто и не услышал. Неприятно сильно взявшись за челюсть, Лиго развернулся к свету, заставил открыть рот шире. – Что это за рубец? Пытался сожрать арматуру? – Не очень удачная инвокация… – Ты мне сделаешь одолжение, если следующей не очень удачной инвокацией разнесешь себе башку целиком, – апотекарий, не отпуская, внимательно посмотрел в глаза. Наказание, вот что это было… или нет. Наказание важно для того, кого наказывают, а здесь Лигеарран исключительно наслаждался беспомощностью раптора. И в этом было нечто противоестественное. – Блядь, убери руки, – Торчер дернулся, показывая, что ему уже надоело терпеть. – Заткнись и не мешай мне. – Да какого демона, Лигеарран?! Я тебе сказал, что не успел ее вернуть! Хочешь – забирай обратно. – После того, как ты поставил на ее это мерзкое клеймо? Лязгнуло брошенное на поднос зеркало. Освобожденный, Торчер мрачно посмотрел, как апотекарий отдаляется, чтобы пообщаться со своими машинами – они явно пришли к каким-то выводам относительно полученных пробирок с кровью. – Опять под кайфом. Двигательные тесты проведем, когда ты отойдешь от своих стимуляторов. Десяти дней хватит? Он снова промолчал, глядя в широкую спину Лиго, удивляясь очевидному для обоих факту – тот бесился. Бессильно бесился, но уже одернул себя и ни за что не вернется к настоящей причине. Возможно, даже жалеет, что вообще о ней заговорил; куда проще было сделать вид, будто Аканты не существует и никогда не существовало в природе. – Травм не было? – Нет. – Не сильно перетрудился на Гродеве, да? – Я могу забрать моего воина? – Кельманри? Да, я с ним закончил. Здесь всё было знакомо: звуки, запахи, даже холодный свет, пробивающийся сквозь закрытые веки. Воспоминания возвращались медленно. Почти неслышные шаги по коридору. Аканта прекрасно слышала открывающуюся дверь ординаторской, совсем близко. Седьмая палата. Или шестая. Ого, одиночка. Роскошь, в такую как раз положили Торчера, когда... Она испуганно вздрогнула, медленно открыла глаза. Шестая. Та самая. Всё заканчивалось там же, где началось. Апотекарион, нижние уровни, Гродева, ангар... несколько жизней, сжавшиеся в один безумный год. В капельнице было обезболивающее. Аканта знала это лёгкое покалывание, как будто она отлежала всё тело. Как бы не присесть... судьба Кельманри наглядно показывала, чем это может закончиться. По мере того, как она просыпалась, покалывание становилось сильнее, превращаясь в нестерпимый зуд. Она терпела, кусая губы, но вскоре это перестало помогать и Аканта, через простынь, провела руками по застывшей кровавой корке, обвивающей тело. Утолять зуд было настолько же невыносимо приятно. Простынь полетела на пол. Она опустила глаза, глядя, не расчесала ли она раны, и обомлела. Крови почти не было. Остатки ссыпались с кожи... вернее с... чего? Плотные, бархатно-шероховатые радужные чешуйки выглядели чужеродно: как будто мышцы и кости оплела настоящая змея, готовая прорвать кожу. Там, где стягивающая тело корка отстала от чешуи, зуд уступил место иной чувствительности. Как будто пальцы немного погружались внутрь, касаясь нервов изнутри. Она не понимала, больно это было, приятно или просто страшно. Открывшаяся дверь застала Аканту за изучением ее новой кожи. Раньше бы она испуганно потянулась за простынью, укрывая наготу до ушей. Сейчас, привыкшая к гродевским нравам, только повернула голову. – Вот ты и вернулась, – он разглядывал ее так же, как когда-то – с брезгливым изучающим интересом. Лигеарран вошел, но остался стоять у двери, не собираясь прикасаться к ней. Не собираясь делать ничего, только взглянуть, насколько низко пало его творение. Некогда его живая собственность. – Меня привел Торчер, – поправила она, изучая его точно так же. С холодным... даже не интересом, вынужденым вниманием. Лигеарран. Лиго. Гораздо больше Аканте было интересно, вызывало ли в ней ещё хоть какие-то чувства это имя. – Привел – мне? – Спроси у него, – она пожала плечами, заставив голову змеи дёрнуться. – Хотя вряд ли. Он не стал бы мной торговать. И всё-таки, несмотря на уверенность в голосе, Аканта едва заметно поёжилась. А что если нет? – Да, он превратил тебя в свою ручную зверушку, – голос апотекария стал ниже, едва ли не угрожающим. – Вместо того, чтобы продолжать мое дело, ты выбрала... вот это? – Продолжить твоё дело? Где-нибудь в недрах Дисаага, пока не выработаю свой ресурс? Она демонстративно отсоединила катетер и села на кровати, давая апотекарию рассмотреть узор получше. – Если бы ты не отмахнулся от меня тогда, я бы вернулась любой ценой, – Аканта улыбалась, чувствуя, как её снова уносит звенящая волна азарта. Она говорила спокойно, расставляя акценты. – Ты предпочёл дать мне ценный урок. Вы все убийцы и мрази. Так какая разница, кого из вас выбирать? – Ты поймешь, в чем разница. Когда он решит тебя сожрать. Казалось, он не закончил, и собирался сказать что-то еще, но не стал. И еще казалось, что в первый раз невозмутимый Лигеаррран в такой ярости – беззвучной и бессловесной... или раньше она просто не замечала? – По крайней мере, он никому меня не отдаст. Улыбка стала торжествующей. Она не ошиблась. Торчер не оставит её в апотекарионе! Аканта упивалась его яростью и своей... да. Наконец, она поняла, что это было. – Я тебя любила. Ты мог хотя бы использовать это, и получил бы свою игрушку, Лигеарран. А теперь... у меня есть Тот, Чью любовь возможно заслужить. Только замолчав, она поняла, что говорила не о Торчере. Последние слова ей пришлось говорить уже в спину. – Идиотка, – бросил он, не оборачиваясь. Торчер пришел почти через сутки. Ничего не сказал, просто встал в дверях, дожидаясь, пока она окончательно проснется и последует за ним, растрепанная, в короткой больничной рубашке, перепачканной какой-то мазью, жалкая. До него трижды приходили врачи, четыре раза – пара сестер. Незнакомое лицо только одно, наверное, новое приобретение Лиго. Неважно. Все уже неважно. Пол холодил босые ступни. Она опустила голову, бездумно следуя за своим новым хозяином, и это было легко, так легко, как не было никогда. И никто не мог помешать этой легкости, даже Кел, который дожидался их в коридоре, что-то говорил… Джемма кивала, улыбаясь ему, этой твари. Смотрела в лицо. Только при приближении Торчера она быстро поклонилась и заторопилась прочь, даже не взглянув на Аканту. Не узнала.