Держи меня запертой в твоём сломленном разуме

Италия, 1406 Виктория Ардингелли жила спокойной жизнью. Ее жизненная аксиома, то, что казалось невозможным, стало более, чем реальным. Она продала часть бесполезных украшений и драгоценных камней ― этого хватило, чтобы она перебралась в Италию, почти на свою историческую родину, и расположилась там. Небольшая деревня в Лукке, Кастильоне ди Гарфаньяна, приняла ее спокойно и тихо. Виктория купила небольшой дом, уютный, красивый, и там стала торговать травами, исцелять людей. Здесь она не была ведьмой ― была доброй знахаркой. К ней приходили с любой проблемой ― косоглазие, лихорадки, недоношенные младенцы. Перестав быть в глазах людей ведьмой, она стала добрым другом, ее звали на деревенские гулянья, с ней здоровались, дети не боялись приходить к ней. И все же, особого счастья ей это не принесло. Она ела бархатцы почти три раза в день, из-за чего теряла чувствительность к еде, но зато не чувствовала жжение меток соулмейта и не видела их в отражении в зеркале. Чаще всего плохо спала, мучилась мигренью и даже видела парочку галлюцинаций, но это было не так часто, чтобы ей думалось об этом. Прошел почти год, но она так и не смогла забыть Клауса. Да и как можно было забыть собственного соулмейта? Виктории уже даже не помогала сонная трава, ей снились яркие сны, после которых Виктория едва не исходила слезами. В этих снах Клаус был рядом, просил прощения, прикасался к ней, целовал ее… Виктории так этого не хватало. Простых прикосновений, поддержки, любви. Она осталась совершенно одна. Если даже до знакомства с Майклсоном, она чувствовала себя не одинокой, какой-то частью разума ощущая его близость из-за заклятья, то сейчас все вокруг нее было пусто. Не было ничего, абсолютно ничего. Она просыпалась уже уставшей, в течение дня выполняла работу, пусть и добросовестно, но без особого энтузиазма. Она просто проживала день ото дня, иногда гуляя по лесам, собирая травы и наслаждаясь близостью к природе. Оказалось, очень приятно прогуливаться среди деревьев под едва слышное пение птиц, когда не боишься получить заклятье или стрелу в спину. Кстати, про стрелы ― Виктория подтянула свое владение этим оружием, но оно ей так и не пригодилось. Мясо ей приносил торговец, чьего ребенка она спасла при рождении и поддерживала в нем жизнь в течение первых трех месяцев его жизни, пока малыш не набрал вес и не смог есть молоко сам. А убивать животных без причины у Виктории не поднималась рука. Она жила свободно, у нее были деньги, какое-никакое признание от простых людей, безопасность, сытая жизнь, но Виктория вдруг обнаружила, что это не делает ее счастливой. Она не испытывала и слабую долю тех чувств, что ощущала рядом с Клаусом. Думая о нем, она злилась, потому что Клаус обманул ее, лгал на протяжении почти всего их взаимодействия, а потом она вспоминала все, что было между ними и ей становилось больно от осознания того, что это больше никогда не повторится. Пару раз она даже рыдала от бессилия, понимая, что та ее любовь, что предназначена ей судьбой, ушла. Что Виктория сама его прогнала, не простив лжи. Это было больно, но, когда сифон успокаивалась, она говорила себе, что это гордый и нужный поступок. Прошло слишком мало времени, чтобы она пережила эту боль, кроме того, Клаус был первым мужчиной, кого Виктория узнала настолько близко, первым во многих отношениях, потому что жизнь изгнанницы не располагала к романам. Время все выровняет, все изменит. Ее мать много лет прожила без своего соулмейта, и Виктория справится. А пока что у нее была довольно хорошая жизнь в Италии. Майклсонам повезло куда меньше. Ребекка и до этого знала, что с Клаусом безумно сложно, что его характер безумен. У Клауса склонность к садизму, безразличию, паранойе, он очень импульсивный, ревнивый и эмоциональный. Он не ценил человеческую жизнь и редко сожалел о чём-то. Даже до превращения в вампира Клаус был агрессивный и злой, а после превращения все эти качества и эмоции усилились во много раз. Клаус был бесчеловечен к каждому… за исключением членов своей семьи. Ребекка знала, что, несмотря на все его недостатки, всю его жестокость, Никлаус любил ее, причем любил больше, чем их братьев, и был наиболее близок к ней. Они были неразлучными еще до их становления бессмертными, и как бы они ни вели себя, будучи вампирами, эта связь лишь укреплялась. Клаус очень сильно заботится о Ребекке, иногда, на вкус самой Ребекки, даже слишком, но Клаусу и так было сложно показывать ей, что это правда, поэтому приходилось довольствоваться тем, что было. Они были верны друг другу, и порой Ребекке казалось, что только она и может его терпеть. Но в последний год он стал просто невыносим. Клаус был удивительно счастливым, когда они жили в Финляндии, и по легкому запаху сахара, ванили и черной смородины Ребекка понимала, что дело в женщине. В женщине, в которую Клаус, вероятно, был влюблен безумно сильно, так сильно, что не видел ничего, кроме нее. Тихо радуясь за брата, Ребекка и Элайджа не спешили вмешиваться. С Клаусом все шло своим чередом, и они были уверены, что вскоре, когда брат определится со своими чувствами, он представит свою избранницу семье. Что говорить, Ребекка испытывала надежды по отношению к этому, ведь если бы Ник сам был влюблен, он бы проще относился к любовникам своей сестры. Но чуда не случилось. Когда срок общения Ника и той женщины медленно стал переходить за полгода, Клаус вдруг примчался домой… он даже не был в ярости — Ребекка не знала, как описать его состояние. Он пытался делать вид, что зол, что он в ярости, но Ребекка видела, что сердце Никлауса разбито. То, как он метался по дому, как крушил вещи, как рычал ― все говорило об этом. Когда Никлаус замер на месте, Ребекка осмелилась подойти к нему, и аккуратно обняла за плечи. ― Что случилось, брат? ― ласково и тихо спросила она. ― Расскажи мне, что случилось? Никлаус пару секунд сидел, не шевелясь, а потом вдруг взвыл, подавшись к ней. Ребекка обхватила его, прижимаясь так близко, как только могла, чувствуя, как брат весь трясется от эмоций, с которыми не мог справиться. Она обнимала его ровно минуту, поглаживая по плечам, груди, рукам ― до всего, чего могла дотянуться, пытаясь показать, что она рядом, что он не один, что она рядом. Так же, как он успокаивал ее совсем еще малышкой во время грозы. ― Боги, Ребекка, ― пробормотал Клаус. ― Она… она… Вероятно, он признался бы ей во всем еще тогда, если бы несколько локонов из ее прически не упали ему прямо на лицо. Ник сделал глубокий вдох, непроизвольно вдыхая запах сестры ― кедр, экзотичность пачули, альдегидные и смоляные вкрапления, вода и остужающий металл. Ее аромат отдавал холодом, как и у всех вампиров. Ребекка не знала, что именно не понравилось Никлаусу, но он внезапно вскочил и отлетел от нее. И посмотрел на нее ― так, что Ребекка впервые испугалась его по-настоящему. Она не боялась его даже когда была свидетельницей того, как он вонзал кинжалы в сердца их братьев, и, если говорить совсем уж честно, она не боялась, что это может произойти с ней. Не потому, что Никлаус не мог это сделать с ней ― а, наоборот, Ребекка была удивлена, почему он до сих пор не сделал это с ней ― а потому что знала, что брат никогда не убьет никого из их семьи. Наверное, он бы даже мог простить предательство, Никлаус на самом деле был глубоко привязан ко всем ним. Но сейчас в его глазах было такое, что заставило Ребекку содрогнуться. Ник смотрел на нее и не хотел, чтобы она была здесь, чтобы она прикасалась к нему, чтобы она была рядом с ним. ― Не… не трогай меня, ― зарычал он. ― Что такое? ― спросила она все также мягко. ― Ник, это же я, ты можешь мне рассказать. Никлаус смотрел на нее так, будто Ребекка была Медузой Горгоной из греческих мифов, а ее золотистые локоны, что нравились ему ― ядовитыми змеями, цель каждой из которых была ужалить его побольнее. Он отрицательно помотал головой, делая шаг назад. ― Никогда не смей трогать меня! ― зарычал он, и в ярости направился наверх, громко хлопнув дверью. Позже, обсудив это с Элайджей, они пришли к выводу, что возлюбленная Никлауса, должно быть, была блондинкой, и Ника не столько разозлило, сколько разбило осознание того, что она не рядом с ним, а Ребекка, скорее всего, и пахнет не так, как эта девушка. ― Нужно дать ему время, ― примирительно заметил Элайджа, погладив сестру по щеке. ― Он успокоится, придумает, как ему все исправить и я заставлю его извиниться перед тобой. Но Никлаус не придумал. Он мотался в долину Ауланко, но каждый раз возвращался еще более раздраженным и разбитым, и по-прежнему держал Ребекку на расстоянии. Элайдже он безо всякой охоты рассказал про Имоджен Ардингелли, их знакомство, ее заклятье, про то, как они с Викторией встретили друг друга и что было дальше ― но сухо, буквально в двух словах. Впрочем, и Элайджа, и Ребекка видели, что их брат был более, чем влюблен в эту ведьму. Он любил ее. По-настоящему. Навсегда и навечно. Элайджа попросил Ребекку быть терпеливой, и она была. Она входила в положение Никлауса, понимала его состояние. Она продолжала это делать месяц, второй. Понимала его, когда они поспешно покидали Финляндию и перебирались в Словению, потому что отец их нашел. Но когда Клаус, казалось, отпустил ситуацию, а на смену его холодной отстраненности пришла злая ирония, Ребекка перестала понимать. Она не заслужила того, чтобы брат огрызался на нее, грубил ей, лишь бы она теперь сама держалась от него подальше. Ребекка пыталась говорить с ним нормально, о каких-то обыденных вещах, но Клаус упорно не шел на контакт, и даже ее вопрос о том, что повару приготовить на ужин, он превратил в очередной скандал, пройдясь по нескольким ее болевым точкам. Ребекка могла его понять ― в конце концов, в свое время предательство Александра ударило по ней не меньше, особенно когда между их любовью и долгом охотника он выбрал последнее и вонзил кинжалы во всех них. Но теперь она отказывалась это делать. Она не собиралась терпеть его поведение, и когда срок расставания Клауса с его любовью прошел порог в полгода, она стала рычать на него в ответ, и они ссорились до такой степени, что Ребекке иногда казалось ― вот-вот, и Клаус воткнет в нее кинжал, лишь бы избавить себя от компании той, что имела волосы его любимой, но пахла совершенно по-другому. ― Я не намерена с этим мириться, ― шипела она Элайдже. ― Из-за того, что его бросила девушка я должна терпеть его? ― Его соулмейт, ― поправил Элайджа, который в отношении Никлауса занял позицию мудрую и дальновидную, попросту игнорируя его, и понимающе кивая на все недовольства Ребекки. Она уже перестала высказывать их самому Клаусу: брат не то, что ее не слышал — он быстро переходил в ярость и был близок к тому, чтобы покалечить родную сестрицу. ― Так что, думаю, он имеет право психовать. На самом деле, о том, что девушка, бросившаяся Клауса, была его соулмейтом, они узнали всего месяца три или четыре назад. Ребекка в очередной раз попыталась призвать Клауса к самоконтролю, Никлаус весьма резко ответил на ее замечание, и в процессе ссоры Ребекка заявила, что с таким пагубным характером его соулмейт сбежит спустя пару часов. То, как побледнел Клаус, Элайджа запомнил на всю жизнь. Он замолк, сцепил зубы, а сам весь затрясся. ― Она уже это сделала, ― прорычал он, и Элайджа с Ребеккой замерли, с недоверием глядя на него. После этой новости ни Элайджа, ни Ребекка не могли придираться к брату по-прежнему. У него было по-настоящему разбито сердце, и ничто не могло сделать его счастливым, так что в некотором роде не удивительно, что он пытался сделать несчастными всех вокруг себя. Теперь ни Ребекка, ни Элайджа не могли заявить, что понимает его боль, или пообещать ему, что она пройдет — ведь это была его соулмейт, родственная душа. Элайджа даже один раз увидел отметки, но Никлаус быстро спрятал их. И Элайджа, и Ребекка понимали это, однако Ребекка не могла молчать, и все равно пыталась отвечать на безосновательные придирки Клауса. Правда, тогда Клаус распалялся лишь больше, и ссоры превращались в настоящую битву. ― Нет, с ним надо что-то делать! ― рычала Ребекка. ― Иначе скоро я сама его убью. ― И что ты можешь сделать? ― спросил Элайджа, перелистывая страницы новой книги. ― Только если найти его родственную душу и… Даже не думай, Ребекка! Но было видно, что в голове Ребекки уже возник план. Переезжая в новый город, Майклсоны первом делом проверяли местное население на наличие ведьм и колдунов. Как правило, ведьмы не хотели иметь никаких дел с вампирами или воевать с семьей Первородных, поэтому честно обещали не вредить им. Большинство ведьм имели свои семьи, детей, любимых, кто-то даже внуков, а потому ставить семью под удар вампиров они не желали. Правила были простые ― ведьма не колдуют против вампиров, а вампиры не трогают членов их семей. В Любляне, где они жили, ведьм было на порядок меньше, чем в других городах Словении: зачастую колдуньи выбирали маленькие деревни и малонаселенные города, чтобы к ним не было такого пристального внимания. Как правило, в маленьких бедных деревеньках большинство людей относились к ведьмам терпимее, потому что лишних денег на врачевателей или особые лекарства не было, а ведьмы принимали в дар еду, украшения или другие полезные вещи. А в больших городах и гонений было больше, особенно на фоне Инквизиции, и люди немного злее. В Любляне было всего четыре ведьмы. Одна совсем старая, отказавшаяся от бессмертия и большей части своих сил, которая из заклинаний могла только простые бытовые вещи сотворить, не вставая с кресла. Ее дочь, которая и получила эти силы, но еще толком не умеющая с ними обращаться. Совсем еще мелкая девчонка, которая и не осознавала своих сил, и ее мать. Не то чтобы очень сильная ведьма, но опытная и сообразительная. Именно к ней направилась Ребекка, в очередной раз послав Клауса к черту, и даже не выслушав, куда надо пойти ей самой. Первым делом она встретила ребенка — девчонку лет пяти, с темными длинными волосами. Она сидела около дома, и в ее руках летали пёрышки. Увидев красивую, незнакомую девушку, малышка улыбнулась. ― Здравствуйте, ― произнесла она звонким голоском. ― Вы к маме? Ребекка улыбнулась ей. ― Да, малышка, ― она присела перед девочкой на корточки. ― Мама дома? ― Госпожа Майклсон, ― раздался настороженный голос, и Ребекка подняла голову. Ведьма, такая же темноволосая, как и дочь, смотрела на нее настороженно. ― Добрый день. Чем-то могу помочь? ― Можешь, ― Ребекка тряхнула наконец-то распущенными волосами. С тех пор, как Клаус стал дергаться от нее, Майклсон собирала волосы в прически, чтобы лишний раз не раздражать брата распущенными волосами, потому что, как она слышала, молодые ведьмы часто не делали никаких причесок. ― Мне нужно заклятье поиска соулмейтов. ― Вы одна? ― продолжала ведьма. Ребекка кивнула. ― Хорошо. В дом не приглашу. Ждите здесь. Она забрала дочь, но через пару минут вернулась. Мотнула головой, предлагая Майклсон следовать за ней. На заднем дворе у нее обнаружилось причудливое дерево, которое росло в виде небольшого стола. Ведьма накрыла его белой скатертью и расставила некоторые вещи, необходимые для любого типа колдовства. ― Ваш соулмейт? ― спокойно, почти профессионально поинтересовалась ведьма, хотя Ребекка слышала, как подрагивает ее голос. Так или иначе, ведьма побаивалась Первородную вампиршу… или она боялась за свою дочь. Хотя Ребекка пришла с искренними, почти добрыми намерениями. ― Метки появились? ― Мы ищем соулмейта моего брата, ― объяснила Ребекка. ― Они расстались и теперь он ведет себя как козел. Ведьма хмыкнула. «Ничего удивительного» ― говорила ее усмешка, но Ребекка решила, что оставит это без внимания. В конце концов, никто не мог полностью поддержать ее в ситуации с Никлаусом: Элайджа был нейтрален, а Кол и Финн лежали в гробах. Поэтому пусть хотя бы незнакомая ведьма согласится с ней в том, что Клаус — тот еще гад. Ведьма кивнула. ― Очевидно, Ваш брат не знает об этом обряде и ждать его не придется? Ребекка мотнула головой. ― Нет, но у меня есть его кровь и волосы. Пойдет? Она выложила на стол небольшой флакончик с кровью и белую салфетку с прядями волос Никлауса. Волосы достала во время того, как не выдержала и вцепилась ему в волосы, пока Элайджа, который вовремя влез между ними, оторвал ее от него, но в кулаках Ребекки сохранилось пара прядей. А Ребекка не была дурой в магии: в конце концов, ее мать, по сути, изобрела черную магию, и Майклсон знала, что пряди волос — вещь уникальная и может быть полезна. А кровь она забрала у него, когда брат в очередной раз хлебнул сонного зелья, чтобы спать и не видеть во сне свою любимую. Ведьма чуть улыбнулась тонкими губами. ― Кусок кожи с меткой соулмейта был бы куда более эффективным, но и это хорошо. Ребекка позволила себе представить, как она вырезает кожу с Никлауса и улыбнулась. Действия ведьмы были спокойными и властными. Она принесла карту и расстелила ее, на ходу смешивая кровь Никлауса с ингредиентами. Выложив смешанную кровь на карту, она пробормотала заклятье, и кровь тут же разделилась на две части ― одна капля потянулась к Любляне, там и замерев, и Ребекка поняла, что это обозначает Никлауса, а вторая начала бурлить, пытаясь потечь куда-то в сторону. ― Это медленнее, чем обычный поиск, ― отметила Ребекка. ― Потому что речь идет о поиске не тела, а человека, связанного душой, ― объяснила ведьма. ― Когда соулмейт ищет соулмейта — это проще, но такой поиск является вмешательством и проходит сложнее. Ребекка кивнула. Ей, по сути, было все равно, лишь бы сработало. Она не думала еще, что будет делать с соулмейтом Клауса, когда найдет ее. Эта девушка была ведьмой, но Ребекка не знала, какой у нее предел сил, что она может и на что способна. Поговорить и уговорить девушку вернуться к Никлаусу явно было не слишком удачным вариантом ― если уж девушка отказалась от него, то, видимо, успела распробовать характер братца. Так что, скорее всего, самым действенным вариантом было притащить ее Нику, в цепях, по возможности, а там они уж и сами разберутся. Наконец, определив направление, кровь устремилась к Италии и замерла в регионе Тосканы. ― Это довольно близко, ― отметила Ребекка, прикидывая расстояние. Если взять быструю лошадь, то она доберется за шесть часов, но если своим ходом, пусть и обходными путями, потратить и того меньше ― часа четыре, в худшем случае. ― А точнее сказать не можешь? Ведьма смахнула кровь с карты и пару секунд вглядывалась в кровавое пятно. ― Провинция Лукка, ― наконец сказала она. ― Кастильоне-ди-Гарфаньяна. Я слышала, там недавно появилась новая целительница, якобы ведьма со странными, необычными способностями, но какими — точно сказать не могу. Возможно — она, возможно — нет. Но это все, что я могу сказать. Ребекка кивнула. ― Прекрасно. А теперь скажи мне: у тебя нет никаких универсальных браслетов для сдерживания ведьм с неизвестными силами? *** У Виктории выдался безумный день. Прошлым днем в Альтопашо приехали торговцы, и многие люди из ближайших поселений потянулись туда, но, к сожалению, туда же нагрянули и местные разбойники, ищущие легкую добычу. Конечно, нападать на торговцев с их охраной было плохой идеей, но вот подловить простых людей, большинство из которых были дети и женщины, везущие покупки домой, было проще. И, как правило, они не были гуманны или избирательны. Поэтому с утра у Виктории был полон дом раненных, которых всю ночь тащили обратно. Проблема была в том, что многие шли пешком или на небольших пони и осликах, на тележках были единицы. Те немногие средства передвижения быстро приспособили для перевозки раненных, но, несмотря на промежутки их доставки до Виктории, у ведьмы дел было много. Она едва успела умыться и причесаться, как в дом ей постучались. В большинстве своем, речь шла о ранениях, нанесённых ножом, мечом или топором, кто-то был ранен стрелой, и с этим проблем не было: помочь сохранить конечность, исцелить глубокую рану, восстановить количество крови, но были и более жуткие случаи. Одного парня, которого привезли к ней, так сильно приложили головой о камень, что его мозговое вещество все еще сочилось из его ушей, капля за каплей. Виктория ждала, что вытекание прекратится в течение следующих часов, но было сомнительно, что его умственные способности восстановятся. Впрочем, его семья просто надеялась, что он очнется, а в остальном были готовы позаботиться о нем. Другой ее пациент напоминал ежа: в него всадили почти десять стрел, и он выжил лишь потому, что он сразу надел новый кожаный жилет, который купил на той же ярмарке. Одному мужчине топором ударили в ногу, и к тому времени, как его доставили к целительнице, ткани почти уже отмерли, а из-за того, что с ним были только две дочери и жена, его на носилках тащили по земле, началось заражение крови, и Виктория едва успела, не задевая жизненно важных органов, отрезать ему ногу. У нее даже не было времени, чтобы остановиться и усыпить его. Его руки все еще дрожали, сколько бы успокоительных и болеутоляющих зелий Ардингелли ему ни давала. У другой девушки была почти разорвана грудная клетка, и когда ее доставили к целительнице, ее кишки выпадали из раны. Виктория спасла ее только чудом, потому что напали почти у самой деревни, и благодаря тому, что ее родители додумались не засовывать кишки обратно. У нее остался отвратительный шрам от груди до пупка. Это были самые сложные пациенты — с остальными справиться было легче. К обеду в доме было так много людей, что ей приходилось силой и кое-где даже угрозами выгонять их родственников, лишь бы были еще места. Большую часть составляли молодые юноши и мужчины, которые пытались помочь своей семье защитить товары, но было несколько женщин, которых изнасиловали, потому что разбойников не устроило количество товаров, и пара маленьких детей, которых ударили по голове, чтобы не кричали и не привлекали внимание. С изнасилованными женщинами было и проще, и сложнее одновременно. Внутренние разрывы залечить было проще, дать несколько средств, предотвращающих беременность и успокоительные, а потом быстро сгрузить женщину в руки ближайших родственников. Но по итогу Виктория не была довольна своей работой. Из-за того, что людей было много, ей приходилось делать все максимально быстро и поверхностно. Стоя в комнате и глядя на безмолвные израненные тела, девушка чувствовала себя странно потерянной. Она знала, что могла сделать больше: где-то не просто спасти человека, а сохранить какую-то часть его тела или избавить от шрама, но у нее банально не было на это время. Если бы она стала убирать шрам, например, у той девушки, парень с перерезанным горлом умер бы. В этот раз ей приходилось делать выбор на количество, а не качество, и не заботиться о внутреннем состоянии человека ― только если это не было внутренним кровотечением. Она думала, что со всем справилась, и людей не приносили уже около двух часов, а других, менее травмированных, потихоньку разносили по домам. В ее доме осталось около десяти человек, когда к Ардингелли принесли беременную женщину. Разбойники вонзили кинжал ей под ребра, но не так глубоко, чтобы навредить ребенку. Но из-за страха, шока, у нее начались роды, хотя она была только на седьмом месяце беременности. Виктории пришлось делать выбор, чью жизнь ставить в приоритет: роженицы или ребенка. Муж выбрал жену, поэтому Ардингелли, потратив драгоценное время, затянула рану на боку женщины и только потом обратилась к ребенку. Ей пришлось вытаскивать его аккуратнее, чтобы оставить женщине возможность родить снова, но к тому моменту, как младенец покинул чрево матери, он уже задохнулся в пуповине. Виктория применила несколько заклятий, пытаясь заставить новорождённую девочку задышать, но все было напрасно. Магия редко хорошо соотносилась с новорождёнными, только если это не были защитные специальные заклятья. ― Мне жаль, ― проговорила Виктория пересохшими губами, когда муж забирал жену, спящую под успокоительными зельями. ― Дайте ей это, если у нее начнется истерика, ― она вложила ему в карман небольшой флакончик настоя из зверобоя. ― И через пару дней, когда будет вменяема, приведите ко мне. ― Да, госпожа Ардингелли, ― прохрипел мужчина. Его лицо пересекал огромный, кровавый шрам, и у него был только один глаз. На месте левого зияла черная дыра, словно его вырвали из глазницы, но он отказался от помощи целительницы, отдавая предпочтение своей жене. Виктория не сомневалась, что смогла бы спасти глаз, но сейчас было уже поздно. ― Вы не возражаете… Я заберу девочку чуть позже, чтобы похоронить. Виктория с трудом заставила себя не смотреть на стол, где в белых пеленках лежало мертвое тельце девчушки и кивнула. Раненые спали. Виктория подошла к столу и приоткрыла простыни. Ее сердце зашлось в резком приступе, когда она смотрела на розоватое, сплющенное лицо младенца, который не дышал. На маленькой головке у нее были видны каштановые волосы, совсем как у отца. Ардингелли устала. За этот день она израсходовала почти запас магии на два месяца, и ей было необходимо теперь думать о том, где взять еще магии: Лукка не радовало ее количеством ведьм. И, вероятно, сейчас она попросту использует изрядный запас, но она не могла не попробовать. Смерть становится необратимой спустя полчаса, но младенец был мертв только десять минут. При концентрации у нее могло получиться лучше. Виктория сложила пальцы особым образом и приложила к груди малышки. Пробормотала заклятье, тут же почувствовав слабый разряд магии, который растворился в теле малышки. ― Ну давай же, ― прохрипела насмерть уставшая ведьма. ― Давай… Она применила еще несколько заклятий, которые попадали в тело младенца, но почему-то не давали никаких результатов. С одной стороны, это был хороший знак ― в конце концов, раз магия поглощалась, значит, не все было потерянно, но с другой — почему эффекта не было так долго? ― Хорошо, малышка, ― пробормотала Ардингелли. ― Если и это не получится, я перестану терзать твое маленькое тельце. Виктория сделала глубокий вдох, впитывая как можно больше магии из украшений, и сложила руки в знак солнца. Призвание силы солнца было слишком нестабильной, рискованной, неконтролируемой, но и самой действенной магией. Силы солнца в магии ведьм считалась оживляющей силой, но поскольку бралась она напрямую из солнца, как считалось, то контролировать ее было сложным. Но помимо сохранения, восстановления и укрепления жизни, солнечная магия предотвращала искажение души человека после воскрешения. Если Ардингелли сможет вернуть малышку к жизни, то ее не будут мучить кошмары, она не будет носить метку воскрешенной нечисти, которую сможет увидеть каждая ведьма, напротив ― ее путь будет освещать солнечный свет, запертый в ней. Руки Виктории обожгло, и пальцы продолжали гореть все то время, что солнечный свет впитывался телом малышки. Она бормотала укрепляющие заклятья, напитывая малышку солнечным светом, чувствуя, как обжигает руки, и замечая, как краснеет кожа, будто Виктория держала ее безумно близко к огню. Девочка пискнула. Виктория дотянула до конца всевозможную солнечную магию, до которой смогла дотянуться на закате, и когда кожа на руках уже начала покрываться кровавыми пузырями, ребенок запищал, а потом заплакал сам. Виктория рухнула на пол, ощущая, как раздавились волдыри, и кровь из пузырей хлынула на пол. Виктория заскрипела зубами, застонав, но не дав себе время отдохнуть, встала и протянула руки к маленькой девочке. ― Тихо, тихо, малышка, ― просипела Виктория, чувствуя непередаваемую боль и жжение в руках и полное истощение. Ей хотелось упасть на кровать и заснуть. ― Все будет хорошо, хорошо, ты в порядке. Укачивая младенца, она вышла из дома и крикнула паренька, которого недавно вылечила от косоглазия, и который теперь с радостью бегал по ее поручениям. Она велела сообщить отцу девочки, что малышка жива, и мальчишка быстро побежал выполнять поручение. Взволнованный отец объявился у нее на пороге спустя пару минут, запыхавшийся и усталый. ― Но вы сказали, госпожа… ― пробормотал он, принимая дочку из рук ведьмы. ― Видимо, из-за усталости не заметила, что она в порядке, она же не закричала при родах, ― гладко соврала Виктория, не сомневаясь, что усталый, измученный и шокированный мужчина примет любую правду. ― Спасибо, госпожа, спасибо, ― бормотал он, едва ли не падая на колени. ― Бог с Вами, госпожа моя, да благословит он Вас, пошлет Вам всех благ… Виктория слабо улыбнулась, но эти благодарности были ей сейчас не так нужны. Она хотела рухнуть в постель, уснуть, и не просыпаться до завтрашнего обеда. Но она не могла отказать отцу семейства в благодарности той, кто спас его жену и ребенка. ― Какое имя Вы бы выбрали ей, госпожа? ― вдруг спросил мужчина. ― Я? ― удивленно проговорила Виктория. ― Не могу сказать. Это ваша дочь. ― Вы спасли ее мать и ее саму, ― произнес мужчина. ― Окажите нам честь, госпожа, выберете ей имя. Виктория на секунду запнулась. «Имоджен» ― вдруг захотелось сказать ей. У нее не было детей, и учитывая, что у нее был соулмейт, и то, кем он был, она понимала, что вряд ли дети у нее когда-нибудь будут, а значит, она не сможет запечатлеть память своей матери ни в ком, кроме самой себя. А назвать эту девочку, которой она вернула жизнь, в честь Имоджен Ардингелли означало почтить ее память и в какой-то момент даже вернуть мать к жизни, ведь эти люди никогда на забудут, что она названа в честь матери женщины, спасшей ее саму и ее мать. Но с другой стороны ― дать девочке, наполненной силой солнца имя ведьмы-изгнанницы, которая не познала счастья и любви со своим соулмейтом, и всю жизнь страдала от боли — не было хорошей идеей в понимании ведьмы, которая верила в числа и значение имен. Этой девочке было необходимо дать имя, которое осветило бы всю ее жизнь. Виктория чуть подумала. ― Мою мать звали Имоджен Ардингелли, ― сказала она. ― Для меня было бы честью, если бы ребенок носил имя моей матери, запечатлев ее в вашей памяти, но она не была счастлива в своей жизни. Поэтому, назовите свою дочь Илэрия, что значит «счастливая и радостная». Мужчина задумался на пару секунд. ― «Имоджен» означает «девочка, девушка», ― Виктория кивнула. ― Тогда я хочу назвать свою дочь Илэджен, что означает «счастливая девушка». Виктория улыбнулась. ― Господь благословит вашу семью. Продолжая рассыпаться в благодарностях, мужчина ушел, а Виктория сделала глубокий вдох. Наконец-то она могла отдохнуть, наконец-то… ― Простите, госпожа Ардингелли? Сифон, так и не поднявшись на крыльцо дома, остановилась и развернулась. Перед ней стояла красивая, высокая светловолосая девушка, с пронзительными, внимательными глазами. Она показалась Виктории смутно знакомой, но девушка не могла вспомнить, где она ее видела. ― Моему брату нужна помощь, ― сказала девушка, чуть наклонив голову, но в этот ее смиренный вид Ардингелли не капли не поверила. ― Разбойники? ― спросила она, уже представляя, как ей придется влить в себя очередную порцию укрепляющего и бодрящего зелья, чтобы спасти очередную жизнь. Девушка чуть улыбнулась, и Виктории совсем не понравилась эта улыбка. ― Девушка. Понимаешь, мой брат — тот еще гад, и его соулмейт его бросила, и теперь он изводит своим характером всю нашу семью. Как вспышка, в голове Ардингелли возникла сцена в лесу у реки, разговор с молодой Верховной, который Виктория не смогла бы забыть никогда в жизни. «― Я не буду ничего утверждать наверняка, но есть еще кое-что, ― сказала Верховная, и вдруг в ее руках заблестел потерянный рубин. Викторию затошнило. Она знала, что Верховная не могла вытащить этот рубин из ее дома. Значит, она получила его другим способом. ― Этот рубин был у вампирши ― красивая, светловолосая. Она его закопала, но я решила принести тебе». Вампирша, у которой был невыносимый братец. ― Ребекка… ― догадалась она, но прежде, чем успела бы что-то сделать, Ребекка бросилась к ней и ударила по голове. Виктория рухнула на землю, ударившись головой. Она почувствовала, что тонет в каше. Виктория не была уверена, почему это сравнение пришло ей на ум. Она с трудом выбиралась на поверхность, двигаясь навстречу приглушенным голосам, пытаясь понять их смысл. Расклад был не в пользу Виктории. В ее украшении осталось совсем немного магии, она не успела бы доползти до дома, чтобы оказаться в недосягаемости от вампирши, неприглашенной в дом, а усталость и измотанность не позволили ей сообразить заклятье. Кроме того, из-за удара сознание вот-вот утекло бы от нее. Ребекка подлетела к ней, и ошейник защелкнулся на ее шее. Сифон закричала, почувствовав перекрыв энергии, но тут, будто этого было мало, ее перевернули на спину и закрепили браслеты на руках. Боль пронзила Викторию, как огонь. Не в силах пошевелиться, она чувствовала, как ее внутренности сжимаются, пытаясь избежать агонии. Ее голова пульсировала, когда боль усиливалась и продолжала расти безо всякого облегчения. Спустя вечность она, казалось, пошла на спад, но все же не прекратилась. Агония продолжала распространяться по телу, заставляя ее внутренности гореть. Виктория чувствовала, как ее мозг пытается вырваться из напряжения и агонии. Нужно отвлечься. Просто подождать. Но она не могла. ― Сучка, ― прохрипела Ардингелли. ― И мне безумно приятно познакомиться, сестренка, ― оскалилась Майклсон, отогнув ворот и рассматривая метки соулмейтов, которые по описанию были похожи на те, что Элайджа видел у их брата. ― Не напрягайся, нас ждет удивительное путешествие в Словению, дорогая. *** В доме Майклсонов было на удивление тихо. Элайджа сидел в гостиной и читал, наслаждаясь тем спокойствием, что царило этим вечером. Из-за того, что Ребекки уже два дня не было дома, Никлаусу не было с кем ссориться, а потом и чувство напряжения было куда ниже. Но ближе к вечеру брат неожиданно выполз из своей комнаты, где предпочитал прятаться большую часть времени как змея в своем логове. Брат выглядел хорошо и отвратительно одновременно. Как всегда, Клаус был безупречен, готовый в любой момент сыграть роль лорда ― причесанный, одетый с иголочки, с кольцами на тонких пальцах. Но измученный вид, побледневший, осунувшееся лицо и синяки под глазами портили все, говоря о том, что этот человек глубоко несчастен и сильно страдает. ― Ты, часом, не знаешь, где наша сестра? ― не отрываясь от книги, спросил Элайджа. Ему Ребекка сказала, что пойдет на охоту, и вдобавок отдохнет от постоянных придирок братца, но Элайдже показалось, что она врет. Вдруг в пылу ссоры Ребекка случайно выложила Никлаусу всю правду. Клаус усмехнулся. ― Понятия не имею. Наверное, в объятьях очередного кавалера. Дай Ребекке волю, и она станет той еще… ― Никлаус! ― резко проговорил Элайджа, прервав оскорбление в адрес собственной сестры. ― Ты долго еще собираешься вести себя как сволочь? Я понимаю, что тебе больно из-за той ведьмы, но… Никлаус зарычал. ― Не говори о ней! ― он сделал шаг назад, замотав головой. ― Не смей. От этого и так больно. Элайджа отложил книгу, бережно закрыв страницы, и подошел к брату. Положил руку на его плечо. ― Найди ее. Верни ее. Что ты такого сделал, что не смеешь даже попробовать? ― тихо спросил он, пытаясь заглянуть Клаусу в глаза, но брат упорно отводил их, не позволяя увидеть в глубине еще больше боли, чем они все уже видели и чувствовали. ― Я предал ее доверие, ― совсем шепотом произнес Никлаус, и Элайджа, шокированный таким ответом, не сдержался. ― Можно подумать, она первая! ― он имел в виду Кола и Финна, но брат вдруг резко вздрогнул, сделав шаг назад, выворачиваясь из-под его руки, и Элайджа закусил губу. ― Прости, я не хотел. ― Она — мой соулмейт, ― еще тише напомнил Клаус. ― Тогда тем более верни ее. Тебе это под силу. Клаус продолжал стоять молча, и Элайджа поразился силе его любви. Он обманул девушку, предал доверие своего соулмейта, но любил ее настолько сильно, что не хотел причинять боль, вновь появившись в ее жизни. Элайджа не знал, что ему сказать или сделать, как вдруг входная дверь в доме громко ударилась. ― Клаус! ― раздался голос Ребекки. ― У меня для тебя подарок. Сестра вошла в гостиную, таща за собой какую-то девушку и вдруг швырнула ее на колени на пол. Девушка резко выдохнула, поморщившись от боли. Клаус шокированно выдохнул, сделав шаг назад, рассматривая упавшую на колени девушку, и Элайджа все понял. Он вгляделся в девушку. От нее шла неясная, но ощутимая энергия, будто она была ведьмой, но… какой-то необычной. Постаравшись отстраниться от этого ощущения, Элайджа стал рассматривать ее. Это была молодая, довольно красивая ведьма, с яркими, пронзительными голубыми глазами. Ее светлые, волнистые волосы падали ей на плечи и лицо, мешая рассмотреть ее до конца, но, словно почувствовав на себе изучающий взгляд, она гордо вскинула голову, мотнув ею, чтобы убрать пряди со лба и, дотянувшись до спинки кресла, с трудом поднялась. На ее шее и запястьях были примерно одинаковые серебряные браслеты. ― Вы точно родственники. Оба те еще бесцеремонные гады, ― прохрипела она с искренней ненавистью. ― Что ты делаешь, Ребекка? ― прошипел Элайджа, заметив на затылке ведьмы кровавое пятно. По тому, как тряслись ее руки, старший Майклсон мог предположить, что ее неплохо приложили головой обо что-то. Впрочем, Ребекке могло хватить простого удара от всего сердца. ― Мне надоела твоя вечная агрессия на почве разбитого сердца, ― в упор глядя на шокированного Клауса, который до сих пор не нашел слов и смотрел на ведьму, не отрываясь, решительно заявила Ребекка. ― Я не заслужила такого отношения, но поскольку до тебя это не доходит, то вот ― твоя ведьма-соулмейт. Поцелуй ее, переспи с ней, женись на ней ― да хоть убей. Только прекращай быть таким козлом. Ведьма-соулмейт, судя по всему, была близка к тому, чтобы потерять сознание. Элайджа заметил, что ее руки тоже были в ужасном состоянии: кожа на них была в лучшем случае красной, ладони и запястья были покрыты мелкими пузырьками и кровавыми разводами, а кое-где на пальцах была видна даже кость. ― Думаю, от моего присутствия это не зависит: твой брат сам по себе такой, ― пробормотала она, потирая переносицу. Вероятно, сказался не только удар, но и браслеты, которые, как мог судить Элайджа, перекрывали поток магии. ― Я знаю, но пока он был с тобой, его можно было терпеть, ― обернувшись к ней объяснила Ребекка. ― Сейчас он невыносим. Так что прости, но я пожертвую тобой ради общего комфорта, ― проговорила Майклсон, и Элайджа услышал в ее голосе искреннее соболезнование. Несмотря ни на что, Ребекка не желала девушке участи пленницы или игрушки Никлауса, но, видимо, что-то взвесив в своем разуме, она решила, что это будет хорошим вариантом. Притащить Никлаусу соулмейта, чтобы исцелить его разбитое сердце и бонусом остановить нападки на саму себя. Виктория глянула на Ребекку без капли привязанности. Обойдя кресло, она села в него, и Элайджа видел, что каждое движение доставляет ей боль. ― Когда я сниму эти оковы, а я клянусь, что сниму, я выпью из вас всю вашу магию и буду смотреть, как вы превращаетесь в дряблых стариков и подыхаете. И начну с тебя. Ребекка открыла было рот, чтобы что-то ответить, но Элайджа, наконец справившийся с собой, прервал ее. Он не понял слова про «выпью магию», но решил, что это можно и потом обсудить. ― Не надо, Ребекка. Наша гостья имеет право быть злой, ― он взял полотенце, лежащее на тумбе, смочил его в воду, и подошел к ведьме. ― Извините, мои брат и сестра обладают ужасными манерами и не представили нас. Я ― Элайджа Майклсон. Приятного познакомиться, мисс… Он сделал паузу, ожидая, что девушка назовет свое имя. Ведьма даже не взглянула на протянутое полотенце, хотя Элайджа мог представить, как ей было больно: как-то в бытность человека он обжег руки ядовитым растением, и боль была ужасной, ему было десять, а он не мог перестать плакать. Хорошо, что отца тогда не было, а то ему еще бы влетело. И то, что Виктория не принимала от него никакой помощи ради облегчения собственной боли, делало ее в глазах Элайджи куда более сильной. ― Иди к черту, Элайджа Майклсон, ― произнесла она. ― Ты и вся твоя родня. Ее горящий взгляд в упор посмотрел на Клауса, и только сейчас вампир смог взять себя в руки, и осознать, что все происходящее ― не шутка. Любимая ведьма, которую он не мог найти так долго, сидела в кресле в его доме, без каких-либо сил, и была полностью в его власти. ― Ее зовут Виктория Ардингелли, ― сказал он, сделав шаг к ней, и глядя на нее с улыбкой. ― Привет, любовь моя. Давно не виделись. ― Боже, я от тебя избавлюсь или нет? ― прохрипела ведьма, и Элайдже показалось, что если бы у нее были ее силы, она бы на месте испепелила и их, и этот дом, и всю Словению вдобавок. Виктория Ардингелли выглядела как ведьма, которая могла бы это сделать. ― Ты все еще злишься? ― примирительно проговорил Клаус, и Виктория надменно фыркнула. ― А ты как думаешь? ― рыкнула она. ― Твоя сестра ударила меня по голове, нацепила эти чертовы браслеты и притащила к тебе, как наложницу для господина, ― ненавидевший взгляд метнулся к Ребекке, а потом снова вернулся к Клаусу. ― Если ты ждешь, что я буду в восторге, то ты ошибаешься. Я хочу сломать каждую кость в твоем теле. Но ничто не могло испортить счастья, что испытывал Клаус прямо сейчас. Элайджа с удивлением понял, что то, что его соулмейт стоит и рычит на него делает брата безумно радостным, ведь это значит, что она рядом. — Это звучит как флирт, ― заявил Клаус, и посмотрел на Ребекку. ― Спасибо, сестра. Чудесный подарок. Это был первый раз, когда Никлаус говорил с ней так спокойно, но Элайджа понял, что счастья сестра не испытала. Ребекка поджала губы, прекрасно понимая, что Виктория права в каждом своем слове. ― Переключись на нее и прекрати изводить нас. Ничего личного, ― последнее сказала она Виктории, и Элайдже подумалось, что она пытается получить прощение. Но в системе ненависти Ардингелли она теперь была на почетном втором месте, сразу после Никлауса. ― Пошла ты. Клаус продолжал улыбаться. Он забыл, как дышать, и сердце остановилось. В целом мире не осталось никого, кроме них. Только она и он в бездонной ночи бессмертия. Все его тело словно было наполнено звездным светом, голова кружилась, сердце билось как безумное. Клаус не мог представить, что сердце вампира, которое после превращения билось медленно, словно нехотя, может заходиться в таком ритме. ― Может, мне воспользоваться предложением сестры? Поцеловать тебя, переспать с тобой, а потом и жениться? ― Не забудь добавить пункт «убить», ― прорычала ведьма, с трудом поднимаясь на ноги. Клаус качнулся к ней, чтобы помочь, поддержать, но Виктория ощетинилась на него. ― Не будь сволочью, Никлаус. ― У него это входит в привычку, ― снова подала голос Ребекка, и Элайджа понял, что пора вмешаться. Он подошел к Виктории, под три внимательных настороженных взгляда, и вложил ей в руки полотенце. То, что ей стало легче, было заметно по резкой судороге, что прошла по ее лицу, но ни звуком, ни какой-либо эмоцией Ардингелли это не показала. ― Мисс Ардингелли, наша гостья и… Я могу Вас называть Викторией? ― Не можешь, Элайджа. Она моя, ― напомнил Клаус, но ведьма, бросив на него нечитаемый взгляд, кивнула. ― Можешь, ― хотя Элайджа понял, что это не знак доверия, а дополнительная возможность досадить Клаусу, которого она бы не подпустила к себе в такую близость. ― Чудно. Тогда, поскольку ты наша гостья, Виктория, будет справедливым выделить тебе комнату. Темную, солнечную сторону предпочитаешь? ― Предпочитаю дом без Майклсонов. ― Значит, темную, ― сделав вид, что не услышал ее, сказал Элайджа, и взял за предплечье. ― Я провожу ее, пока мой брат пытается справиться со своим счастьем. Никлаус хотел было вмешаться, но Элайджа предупреждающе качнул головой, и брат неожиданно отступил. Вероятно, он понимал, что ему действительно надо взять эмоции под контроль, а Элайджа точно не стал бы вредить его ведьме. Стараясь не сильно торопить Викторию, Элайджа не спеша поднялся с ней на второй этаж по темной лестницей. Они миновали фойе, это была безупречно чистая и пустая комната. В центре комнаты размещался черный лакированный круглый стол. На нем стоял большой букет белых цветов. ― Мне жаль, что так произошло, ― негромко сказал Элайджа. ― Ребекка не имела права так делать. Виктория дернула рукой, и Элайджа отпустил ее. Ведьма чуть пошатнулась, но устояла на ногах. ― Они с Клаусом похожи, ― горько заметила Виктория, и Элайджа вдруг проникся к ней искренним сочувствием. Такая молодая… Зеленая, как весенняя листва, как самые яркие из изумрудов. Ее юность пахла цветущими яблонями и свежестью первого снега, а ее сила звучала в ночи как чарующая песнь сирены, а сама она сияла как путеводная звезда… Элайджа не собирался оправдывать своего брата, но он понимал чувства Никлауса, готового пойти на край света, чтобы быть рядом с источником ее красоты и убить любого, кто встал бы на его пути. Вероятно, быть вдали от нее было безумно мучительно, настолько, насколько Элайджа и Ребекка не могла даже представить. Они прошли по длинному коридору, а затем через узкую, частично скрытую дверь, которая вела к винтовой лестнице для гостей. Поднявшись на два этажа, они снова вошли в большую главную прихожую дома. Они были в другом крыле. Все окна были расшторены и приоткрыты, но, несмотря на это, в доме было довольно прохладно. ― Да, ― согласился он. ― Но я тебя уверяю, что в этом доме тебе ничего не угрожает. Я постараюсь сдерживать темперамент Клауса, а после договорюсь с Ребеккой. Просто подожди пару дней. Он открыл одну из дверей, но Виктория не спешила заходить в нее, а, прищурившись, глянула на Первородного. ― С чего бы тебе помогать мне? Элайджа ласково улыбнулся ей. ― Ты живой человек. Со своими мечтами и целями. Ты не должна становиться игрушкой в руках моего брата, ― он кивнул, приглашая ее войти, и Виктория подчинилась, пусть и без особой охоты. ― Твоя комната. Нравится? ― спросил он, стараясь развеять тяжелую атмосферу, хотя уже заранее знал ответ. Виктория грустно усмехнулась, и ему захотелось погладить ее по светлым волосам, обнять, и пообещать, что все будет хорошо. ― Это — клетка, куда ни посмотри. Но спасибо. Элайджа кивнул и вышел, решив, что сможет позже помочь ей, если будет необходимо. Пока ведьма должна была принять свое положение, и Элайдже что-то подсказывало, что гордой ведьме сделать это будет невероятно сложно. Клаусу придется не просто добиться прощения — ему придется завоевать ее сердце снова, если он хочет, чтобы его любимая была рядом с ним. Виктория прислушалась к его удаляющимся шагам, и, внезапно оставшись одна, она почувствовала дезориентацию. Неожиданная перемена одновременно взволновала и ужаснула, будто девушка внезапно спрыгнула с обрыва. Сделав глубокий вдох, она осмотрелась. Это была большая спальня. В центре стояла кровать с балдахином, а у окна — единственный стул с высокой спинкой и стол. У одной стены стоял большой шкаф, на перебой заставленный книгами. Ковра не было. Было одно большое окно, выходящее на сад и живой лабиринт. Все в комнате было холодным и пустым несмотря на то, что Элайджа обещал ей спальню с солнечной стороны. Вероятно, даже в этой мелочи Майклсонам нельзя было верить. Девушке надо было бы изучить ошейник и браслеты на ней, но сил на это не было. Удар Ребекки вырубил ее, и она так и не пришла в себя, и во время их пути в Словению ее поили какими-то травами, чтобы она не мешалась. Кроме того, остатки магии, столь резко переставшие поступать в нее, причиняли боль, словно мстя за тех, у кого была отобрана. Виктория с трудом дошла до кровати и рухнула на нее. Ещё раз взглянула на комнату, в которую ее поместили. Мало что в ней не бросалось в глаза при первом осмотре, поэтому девушка прикрыла глаза, прижав колени к груди. Когда Никлаус зашел, у Виктории даже не было сил, чтобы встать, она просто подняла на вампира взгляд. Она смогла только выпрямиться, чтобы не выглядеть так жалко. Ни на что другое у нее не было ни сил, ни возможности. ― Вели своей сестрице снять чертовы браслеты, Никлаус, ― произнесла она, хотя понимала, что убедить Клауса будет невозможно. ― С чего бы мне отшвыривать такую милость? ― негромко произнес он. Подойдя ближе, он погладил Викторию по волосам, но ведьма ушла от прикосновения. ― Я скучал по тебе. Метки соулмейта проявились? ― А если я скажу, что у меня другой соулмейт? ― спросила девушка безо всякого желания. Клаус пожал плечами. Девушка закрыла глаза и попробовала сделать медленный вдох. ― Уже не имеет значения. Ты — моя. Ты будешь моей, даже если у тебя другой соулмейт. Даже если мои метки будут у другой девушки. Я буду только с тобой. ― Клаус… ― она оперлась обожженными ладонями на кровать, садясь, и руки мгновенно парализовало от боли. ― Нет. Отпусти меня. Из этого не выйдет ничего хорошего. Клаус покачал головой, зажмурившись. Потом снова посмотрел ей в глаза. Тяжелый обреченный взгляд. Тонкие губы сжаты в скорбную линию. ― Мы связаны. Из этого не может выйти что-то плохое. ― Ты собираешься держать меня запертой. В том, как он держался, чувствовалась опасная и утонченная жестокость. То, как он смотрел на нее... Его взгляд был холодный и дикий, как у волка. ― Да. Запертой в моем сломленном разуме, ― Клаус горько усмехнулся. Крик умер у Виктории на губах, когда она осознала то, что он сказал. Всю зловещую двоякость его ответа. ― Ты не станешь счастливой без меня, как и я без тебя. К чему гордость и упрямство? ― Гордость и упрямство ― все, что от меня осталось после твоего предательства. Никлаус улыбнулся ей и вышел. Виктория закуталась в тонкое покрывало, попытавшись взять себя в руки. Она была полна решимости преодолеть все это. Чего бы это ни стоило. Но сначала ей надо было отдохнуть. Виктория закрыла глаза, ощущая боль каждой клеточкой своего тела, но впервые за полтора года она собиралась заснуть без каких-либо трав и отчего-то ей подумалось, что в этой холодной постели ей не будут сниться кошмары.