Держи меня запертой в твоём сломленном разуме

«Дело шло к вечеру, и делать было нечего» ― не так давно Виктории сказали это мальчишки, которые пришли к ней с разбитыми коленями. Это было пару месяцев назад, мальчишки прибежали к ней после ужина и попросили дать мазь, чтобы обеззаразить разбитые, измазанные в грязи колени. Когда Виктория с ухмылкой спросила, что же им под вечер дома не сидится, самый младший выдал эту фразу. И вот теперь она понимала. Был вечер, когда в ведьме проснулась внезапная жажда деятельности. Поэтому она переоделась в более темное платье, неслышно выскользнула из своей комнаты и принялась прогуливаться по дому Майклсонов. По пути ей попадались редкие слуги, но они так же, как и она, стремились слиться со стенами, поэтому никто с ней не заговаривал. Девушка рассматривала гобелены, картины, понимая, что в чем в чем, а во вкусе Майклсонам было не отказать. Ей доводилось бывать в богатых домах, и порой, когда люди становились богатыми в ходе собственных дел, а не рождались в состоятельных семьях, они тратили деньги, превращая свой дом в нагромождение пошлых, вульгарных, дорогих вещей. В каждом угле стояла какая-нибудь дорогая, громоздкая вещица. Виктории не нравились такие дома. Тепло семейного дома сменялось холодным блеском золота и серебра, и ведьма это чувствовала. Но в доме Майклсонов все было по-другому. Пускай особого тепла здесь не было, блеска золота тут было не так много, и Виктория чувствовала, что за этим пряталась верность и преданность к семье. Едва теплый вечерний ветерок, проникающий в дом через открытые нараспашку окна, поглаживал голые плечи ведьмы, подкидывая ее распущенные, золотистые волосы. Потоки свежего воздуха нежно касались тяжелых бархатных штор, закрывающих витражи и сохраняющих прохладу, скользили по блестящему мраморному полу, вились в узорах кованых поручней для лестниц. Виктория специально не пошла в сторону комнат Майклсонов, выбрав другой коридор. Очевидно, что дом им не принадлежал, но они явно потратили на него немало денег. Виктория рассматривала гобелен, на котором смелый рыцарь занес меч над змеем, который обхватил его тело своими кольцами и уже открыл рот, чтобы заглотить, как вдруг раздались шаги. ― В обольщение девушек ты первый, ― раздался голос Элайджи. Виктория дернулась. ― Запереть в доме, заточить в наручники и ждать, что она припадет к твоим ногам? ― Скорее, что она позволит мне припасть к ее, ― вдохнул Никлаус. Ардингелли метнулась за гобелен, поспешно сжимая на пальце кольцо матери. По крайней мере, защитные и скрывающие чары из амулетов эти наручники не перекрывали, даже если не позволяли пользоваться магией. Виктория прижалась к стене. ― Я же не со зла это делаю. Не хочу причинять ей вред, я же просто… Виктория вцепилась в камень пальцами, и вдруг один из камней послушно поддался назад, открывая проход, и Ардингелли, прикусив губу до боли, полетела спиной назад. Ведьма кубарем покатилась по проходу, больно ударившись всем, чем только можно было, но полет был недолгим. Ведьма растянулась на холодном полу, издав стон боли. ― Проклятье! ― пробормотала она, ощущая жжение в прокушенной губе. ― Чертовы Майклсоны… Виктория приподнялась на локтях, а потом встала, зашипев. Она потёрла ушибленные места и встала. Поморщилась от затхлого запаха пыли и плесени. — Вот же… Угораздило. Она посмотрела вверх на проем, из которого вылетела. Несмотря на то, что по нему она пролетала, несколько раз перемахнувшись ногами через голову и лишь чудом не сломав шею, было сомнительно, что она сможет выбраться по нему обратно. Но терять было нечего, поэтому ведьма пару раз подпрыгнула, зацепилась за проход, но пальцы соскользнули по гладкому камню, и ведьма сорвалась обратно. Для верности попробовала еще раз, но исход был тот же. Тут Виктория поняла, что было странно ― то, что она вообще увидела этот проход, а не осталась в кромешной темноте. Откуда же здесь взяться свету? Ардингелли огляделась. Через небольшие проемы в стене с улицы проникало немного света. Виктория попыталась что-то рассмотреть через проемы в камнях, но те были слишком узкие, но по звукам ведьма догадалась, что проход расположен совсем близко с улицей, с задним двором, где в основном были только слуги. Ведьма выдохнула и, приложив руку к стене, направилась вперед. Куда-то же должен вести этот вход? В крайнем случае, Клаус найдет ее: вампир взял за привычку навещать ее каждый раз перед ужином, чтобы поговорить и позвать к себе на трапезу, и, если он не найдет ее, тот дом перероет. Будет хоть какая-то польза от того, что Майклсон так одержим ею. Виктория шла вперед, уже успев пожалеть, что надела это платье. Оно было без рукавов, открытое, и не согревало в довольно холодном подземном ходе. В коридорах наверху было теплее, хоть и не намного, особенно под вечер. Вампиров, очевидно, это не слишком волновало, а вот в комнате Виктории было приказано хорошо топить, чтобы сифон к обожжённым рукам не добавила еще и простуду с возможной последующей лихорадкой. Ладонь зацепилась за какой-то неровный выступ, и ведьма шикнула, машинально прижав ладонь к себе. Клаусу нельзя было отказать в сомнительной, но заботе: ее руки были почти целы. Клаус сам срезал отмершую кожу, делал ей перевязки, обмазывал раны и следил за тем, чтобы руки заживали. Он был разочарован, когда понял, что даже вампирская кровь не поможет ― ведьма сразу предупредила, что магический ожог, тем более от солнечного заклятья, нельзя вылечить тем, что дает вампир ― существо, противное природе, и Клаус может только навредить. Поэтому Никлаус следил за Викторией, как курица-наседка, чем изрядно забавлял ее. Новая кожа, появившаяся на месте лопнувших волдырей, была еще слишком тонкой, а руки ― чувствительны, поэтому Виктории не рекомендовалось делать что-то своими руками. Даже книгу держать было трудно, поэтому ведьма читала ее за столом, что было крайне неудобно, а уж про вязанье и вышивание и говорить было нечего. При падении ладони только чудом сохранились благодаря тому, что ведьма вовремя прижала их к себе, но столкновения с камнем они уже не вытерпели. Она не могла оценить, насколько повредилась кожа, но это было даже к лучшему: по запаху крови Клаус найдет ее быстрее. Но, в любом случае, блуждать ей уже надоело, и надо было срочно найти выход. Через десять минут ведьма уткнулась в какую-то дверь. Виктория толкнула ее бедром, но дверь не поддалась. Не желая тревожить руки, Виктория навалилась на нее всем телом, и та со скрипом поддалась. Ведьма вошла внутрь, тут же прикрыв глаза от яркого света. Куда бы она ни попала, в комнате было хорошее освящение, правда, показалось Виктории каким-то странным, неестественным. Когда глаза привыкли к свету, сифон взглянула на один из светильников и тут же поняла, в чем дело. Внутри него был не огонь, а колосок пшеницы. Растение, которое означало «богатство и процветание» светил ярче огня, если его окунуть в специальный отвар. Самый простой, его могла приготовить любая ведьма, и пользоваться им можно было безумно долго. Чаще всего ведьмы «зажигали колос», когда у них в доме были маленькие дети, чтобы те не повредились, или когда им надо было куда-то идти поздно ночью. Колос не обжигал, потушить его было нелегко, и он мог без остановки гореть несколько недель. Виктория чуть улыбнулась, а потом развернулась и тут же испуганно вскрикнула. На несколько секунд Виктории показалось, что она посмотрела в зеркало, потому что в ярком освящении увидела саму себя, но тут же поняла, что ошиблась. Напротив себя она стояла в синем легком платье, похожая на греческую богиню, с убранными в косы волосами. Ведьма шагнула вперед, рассматривая свой портрет почти в полный рост, и тут запнулась ногой обо что-то другое. Посмотрела вниз и увидела другой портрет, где она смотрела на речку, и вода отражалась в ее голубых глазах. Ардингелли поняла, почему тут «горел колосс»: обычные светильники могли навредить картинам, а в случае пожара и вовсе уничтожить всю комнату. Она ходила по комнате, все больше и больше удивляясь. Ее портреты — этой комнате были только ее портреты. Разного размера ― от больших в полный рост до совсем маленьких, написанные красками, карандашами, маслом, мелом, цветные и черно-белые. В разных позах, в разных местах ― иногда в таких, где она никогда не была. Но, очевидно, где был Клаус, и где он мог ее представить. ― Черт, ― прошептала ведьма. ― Неужели все это сделал Клаус? Никто другой не мог. Несмотря на то, что вампир изменял материал, которым рисовал, его стиль Виктория узнала без ошибок. В углу комнаты стояла шкатулка. Виктория открыла ее и увидела совсем крошечные свои изображения разной формы, очевидно, предназначенные для хранения в медальонах. Тут же, в небольшом отсеке на крышке, была туго свернутая бумага. Виктория взяла его и развернула. «Ты в жизнь мою вошла, как сон, И я проснуться вдруг боюсь. Сам от себя не ожидал, Что так без памяти влюблюсь. Я на тебя всегда смотрю, Как будто вижу в первый раз. Как будто до смерти страшусь, Что ты с моих исчезнешь глаз. Слов нет, чтобы передать, Что в сердце ты моем одна, Что я страдаю без тебя, Что ты, как воздух, мне нужна!» ― Да уж, Никлаус, ― хмыкнула ведьма, скручивая так и не отправленное письмо обратно. ― Художник из тебя лучше, чем писатель. ― Не могу не согласиться. Еретичка вздрогнула и круто развернулась. Клаус стоял в тускло освещенном проеме, смотря на Викторию с ухмылкой на устах, но сифон видела, как в его глазах мелькнуло беспокойство и растерянность. Клаус прикрыл дверь и неспеша сделал шаг к ведьме, смотря на нее с мочливым ожиданием. Виктория огляделась, цепляя свое лицо, и неловко махнула рукой. ― Я даже не знаю, что сказать, ― хмыкнула она, убирая письмо обратно в шкатулку, и снова начала рассматривать рисунки. ― Я боялся, что забуду, как выглядит твое лицо, ― сказал он. ― Зарисовал все, пока идеально помнил. Но каждый раз видеть было больно, поэтому и упрятал сюда. ― Что меня, что мое изображение ― все запереть хочешь, ― заметила ведьма. Она прошла вдоль портеров, вдруг заметив, что одни загораживают другие, и кивнула. ― Можно? ― Можно сказать, что это твое, так что да. Виктория уже собиралась было подвинуть портрет, но Клаус опередил ее, одним сильным движением убрав его. ― Руки береги, ― напомнил он, пока Виктория рассматривала саму себя в красном, летящем платье. Она стояла на обрыве и смотрела на горящий закат, ее светлые волосы летели, как облако. ― А вместе ты нас не рисовал? ― спросила Ардингелли с интересом. Клаус кивнул, осмотрелся и направился к одной из стен. Подвинул и достал среднего размера портрет. Он был простым, нарисованным росчерком черной гуаши. Два силуэта, в котором без ошибки угадывались вампир и сифон, сплетались в одну единую фигуру. Было в этом что-то… интимное, откровенное. И вместе с тем ― божественное. На белом листе не было ничего, кроме этих размашистых силуэтов, будто они существовали в чистом мире, как два начала мужского и женского. Будто не было ничего, кроме них. Наверняка, Никлаус был бы не против, если так все и случилось бы. ― Как ты сюда попала? ― спросил Клаус. ― Кровью пахнет. Ты поранилась? ― Упала в проход за гобеленом, ― призналась ведьма. ― Мне нравится этот рисунок, ― искренне сказала она. ― Я бы носила его у самого сердца. Клаус чуть улыбнулся. ― Я нарисую тебе такой. И медальон куплю, ― вампир сделал шаг к ней, почти касаясь своей грудью ее спины. ― Я все, что хочешь, нарисую. Все, что пожелаешь. Только скажи мне. Ведьма сделала шаг в сторону, оборачиваясь на вампира. Клаус осмотрел ее, и Виктория почти пожалела, что выбрала именно это платье. Она устала от тяжести браслетов, от ощущения боли в теле после эликсира, от постоянной боли в руках, поэтому выбрала самое простое и открытое платье, которое было в ее шкафу. Вверх был более, чем откровенным: изгиб талии, спина, декольте и живот были открыты, лишь лиф из плотной светло-сиреневой ткани был перехвачен синими лентами, переходя в полукруглые наплечники, а прямая юбка того же цвета спускалась вниз. Удивительно, как при таком небольшом количестве ткани создавался строгий силуэт. Лишь распущенные золотистые волосы спускались по плечам, прикрывая ведьму от чужого взора. Виктория выглядела молодой. Юной, прекрасной, как ей и полагалось. Клаус хотел ее безумно. ― Пойдем наверх? ― хрипло спросил Клаус, ощущая аромат Ардингелли. Майклсон надеялся, что он сохранится в замкнутой комнате. Заметив вторую открытую дверь, Майклсон подошел и плотно закрыл ее. ― Надо обработать твои царапины. ― Я хочу еще посмотреть, ― возразила ведьма. Она отвернулась, и ее белая кожа на спине и светлые волосы заискрились в темноте, как звезды. Клаус тонко улыбнулся, открыто довольствуясь тем, что Виктории нравится его творчество. Ему почти физически было приятно видеть ее восторженный заинтересованный взгляд, словно внутри него разливалось что-то горячее и нежное. Он бесшумно следовал за ней, наблюдая за реакцией и впитывая каждое ее движение, каждую эмоцию на лице. ― Со временем я стал забывать, ― признался он. ― Я так хватался за воспоминания о тебе, что некоторые порвались, будто бумага. Но я старался. ― Мне нравится, как ты рисуешь, ― сказала она, поворачиваясь к нему. — Это прекрасно. Правда, прекрасно. Я не могу отрицать это, как бы ни складывались отношения между нами. Клаус задышал чаще, смотря на нее. Такую прекрасную и близкую. Вампир сделал шаг к ней, аккуратный, небольшой, заметив, как Виктория напряглась. Но поскольку она не отошла, он все-таки подошел. Поднял руку, чтобы коснуться ее щеки. ― Клаус, ― предупреждающе проговорила Виктория, но Клаус мягко удержал ее за локоть. ― Не бойся, ― прошептал он. ― Я не поцелую тебя, если ты не хочешь, но я хочу… ― ведьма чуть нахмурилась. ― Я хочу сделать кое-что другое. Может быть больно, но я постараюсь быть нежным. ― Кл… ― она увидела, как его лицо исказилось, потемнев, как блеснули клыки, которые в следующую секунду погрузились в ее шею. Виктория зашипела, широко распахнув глаза. Для ведьм это было запрещено, было великим предательством ― давать вампирам свою кровь. Кормить тех, кого создали против природы, унижаться, подставляя шею. Виктория хотела вырваться, отойти, но вдруг обнаружила, что Клаус и не держал ее. Он обнимал ее, ласково, как любовник, нежно, и был готов отпустить в любой момент. Он действовал аккуратно. Не дергал ее, не тряс, не вгонял клыки глубже, а делал аккуратные, маленькие глотки ведьмовской крови. ― Какой ты осточертело-внимательный, ― с трудом прохрипела Виктория. Ее юбка зашуршала под его рукой. От этого уколы возбуждения садняще-приятно окатили в самых чувствительных точках по всему телу. Виктория замерла, ей хотелось не принимать этого, хотелось, чтобы было даже неприятнее, чем это возможно… Но своё тело нельзя обмануть. От мурашек голова дёрнулась к плечу… И почти сразу дикий жар. Виктория выгнулась. Она беззвучно приоткрыла рот, не понимая, чего хотела больше: попросить его остановиться, или дать себе волю и громко простонать. Клаус легким, уверенным нажимом прогнул ее спину, второй рукой оставляя неподвижной шею, и прижался ближе. ― Почему это чувствуется так? ― спросила Виктория. Клаус отстранился на секунду, облизав губы. ― Потому что мы связаны, ― пробормотал Клаус, смотря на ведьму затуманенными глазами. ― Я однажды лишь слышал, что даже ведьмы используют кровь соулмейтов в обрядах, они пьют ее, чтобы связаться всеми нервными окончаниями или спасти друг другу жизни. А я ― вампир. Кровь для меня ― не просто пропитание, это жизнь. И сейчас я беру твою кровь для жизни, ― он провел рукой по укусу. Его пальцы дрожали. Клаус тяжело вздохнул. ― Я могу… еще немного? «Нет» ― хотела сказать Виктория. Она вернулась спиной, намереваясь отказаться, но в следующее мгновение прижалась спиной к его груди. ― Да, ― сказала Ардингелли, и Клаус не стал просить повторного согласия, оказываясь клыками в ее шее. Клаус делал глотки между ударами ее сердца. Удар ― глоток, удар ― глоток. Виктория чувствовала, как легкостью наливается каждый уголок ее тела. Она понимала, что это просто слабость из-за потери крови, но не могла думать об этом трезво. Странное удовольствие накатывало волнами, словно волны омывали камень. Тот факт, что это именно Клаус, неожиданно успокоил. Дыхание пока держалось от полностью сбитого, тело не колотила крупная дрожь ― вздрагивала Виктория лишь моментами, когда Клаус продвигался глубже, потягивая кровь, которая не вытекала из прокуса сама. Для вампира он оказался неожиданно горячим внутри. Было что-то… Что-то было новое в том, как тянули их метки на теле. Виктории казалось, что скворцы начинают двигаться под кожей и стремиться к таким же скворцам на теле Клауса. Когда ее кровь перетекала в него, они будто связывались все больше и больше, словно каждый чистый участок кожи покрывался сотнями новых меток. Слов больше не было. А Виктория и вправду не сопротивлялась. Он мог бы быть куда жёстче, Виктория могла представить его силу… А он был так бережен и нежен, это подкупало. Он полностью ушёл в ощущения, сильнее вдавливая Викторию в свое тело, но при этом его глотки были такими же медленными. Ведьма до сих пор была в сознании лишь потому, что он был так аккуратен. Виктория чувствовала, что потом боль ещё долго будет напоминать ей о нём. Клаус обнял ее за талию, и ведьма положила руку ему на ладонь. Клаус дернулся, придавливая ее таз к себе. Виктории казалось, что это было намного откровеннее, чем вся их сексуальная связь до этого. Такой диссонанс оттого, как он аккуратен, и в то же время силён ― внутренне, куда больше. При таком желании, находясь вот так с человеком, он прекрасно разбивал свою силу по порциям. Виктории ни разу не было больно-неприятно. Всё, что вызывало слёзы ― было возбуждением, либо неожиданностью. Его твёрдое плечо будто бы услужливо приподнялось выше. Голова кружилась так, что Виктория почти безвольно дрожала на его плече. Становилось так невыносимо хорошо, что ведьма уже не замечала, как вырывались стоны. Клаус двинул языком вокруг раны, и Ардингелли почувствовала, что язык вампира жёстче обычного, чтобы легче было цеплять стекающие капли крови, или же слизывать даже чуть подсохшую. Клаус явно наслаждался ее мурашками, специально дышал у самой кожи, чтобы раздразнить. Его дыхание заметно участилось… Спустя, казалось бы, вечность этого мучения, руки ведьмы онемели: она так крепко сжимала его ладонь на своей обнаженной талии, что теперь ломило суставы. Звук поцелуя, звук укуса, и как он всасывал кровь, как добавляет чуть больше слюны ― увлёкся. Вампирская слюна не давала крови сворачиваться… Он не оторвался. Ведьму прошиб холодный пот заново, когда горячая вампирская рука скользнула по ее груди. Виктория и оцепенела, и хотелось вырваться, но и наоборот запрокинуть голову на его плечо, чтобы он укусил глубже и сильнее. Чтобы стал грубее, чтобы… Чтобы он взял ее. От этой мысли щеки загорелись так сильно, что лицо заболело. Клаус втолкнул клыки так глубоко, резко, и этот укус вырвал стон от самого нутра. ― Хватит, ― прошептала Виктория, дернувшись, тут же почувствовав ослепляющую боль в шее. Ноги подогнулись, но Клаус услужливо подхватил ее, опускаясь с ней на пол. Последнее, что почувствовала Виктория ― то, как он взял за подбородок, потянул к себе и поцеловал. Его язык вошел в ее рот, и Ардингелли почувствовала что-то сладковатое. Она запоздало поняла, что так ощущалась ее кровь, кровь соулмейта на языке соулмейта в поцелуе на грани сознания. Виктория слабо дёрнулась от неожиданности, но тут же обмякла от слабости во всём теле. И ощутила, как внутри всё пылает. Сознание помутилось, и Ардингелли отчётливо почувствовала собственный пульс вместе со жгучей болью в шее, в месте укуса, и как всё это эхом отдаёт в ставшую тесной голову. Тело быстро охладилось, ее пробила дрожь. В глазах всё потемнело… На грани сознания осталось ощущение его ладоней на талии и плече. *** Сознание Виктории вернулось к ней быстро, но без головной боли, будто Виктория просто спала и теперь проснулась. Она открыла глаза, ощущая что-то мягкое под собой. В шее неприятно тянуло чем-то холодным, но боли не было. Виктория осмотрелась. Она лежала на скамейке где-то… где-то. Под ней был чужой плащ, а над ней ― темное небо, освещенное луной и звездами. Кто-то ласково погладил ее по голове, и только сейчас Виктория обнаружила, что лежит головой на коленях Клауса. Вампир заглянул ей в лицо, улыбнувшись. ― Очнулась? ― выдохнул он. ― Я уже испугался, что взял слишком много, любовь моя. Тебе не было больно? ― Виктория качнула головой. ― Хорошо, я рад. Только вампир знает и чувствует, насколько глубоко нужно кусать, я сам испугался, когда ты дернулась. — Это ощущалось так… странно, ― выдохнула ведьма шепотом. ― Будто мы… будто каждый кровяной сосуд, каждый нерв связывался, как на той картине. — Это было как мечта, ― сказал Клаус, поглаживая ее по волосам. ― Лучшее, что я испытывал в жизни. До этого кровь была просто пищей, но это будто сам Рай потек по моим венам. Виктория слабо усмехнулась. ― Мне казалось, что Рай приходит в мои жилах вместо этой крови. Клаус поцеловал ее в макушку. ― Ладно, давай, ― он чуть подтолкнул ее в плечи. ― Тебе надо перекусить. Клюквенный сок и домашнее печенье. Я дал тебе какой-то отвар, но это поможет еще больше. ― Ты только что позаботился обо мне? ― хмыкнула Виктория. ― Хотя стоит привыкать, что и боль моя, и спасение ― все в тебе. Виктория села, чуть поморщившись от боли в спине. Она огляделась и поняла, что лежала не на скамейке, как ей показалось, а на земле, и под ней был не плащ, а покрывало. А звезд и луны не было видно: их закрывала крона большого дерева. Ардингелли села, придерживаемая Клаусом и осмотрелась. Красота, что окружала их, мгновенно увлекла его. Отсюда открывался прекрасный обзор на ночную Любляны, который, к удивлению ведьмы, не спал, а горел яркими огнями. С одной стороны до самого горизонта простирался спокойный, величественный город. Как жаль, что нет с собой подзорной трубы. С другой же красовались чистые, зеленые луга. Трава на них мягка и шелковиста, так что поля походили на одеяло — нежное и свежее, украшенное бахромой лесов. Кроны деревьев сливались друг с другом, образуя единый полог, защищающий чащу от избыточного солнечного света, оберегая ее таинственную прохладу. Пейзаж был так восхитителен, что захватывало дух! ― Почему город не спит? ― спросила ведьма, когда Клаус подтолкнул к ней тарелку с печеньем и графин с соком. ― Сегодня Noč suhih barv. ― Что? ― Ночь сухих красок, ― перевел Клаус. ― Это одно из развлечений, которые проходят перед Курентованьем. В этот праздник люди перестают работать после обеда, ложатся спать, а вечером выходят в город и веселятся всю ночь. Ты же знаешь, что такое Курентованье? ― Народный ритуал в честь весны и плодородия, ― кивнула ведьма, задумчиво грызя печенье. ― Я слышала, он проходит как карнавал, чтобы изгнать зиму, но про Ночь сухих красок слышу в первый раз. ― Народ верит, что, если за несколько дней до Курентов они выйдут ночью веселиться, зима укоротит им ночь и продлит день, ― объяснил Майклсон. ― А сухими красками они раскрашивают все вокруг, чтобы раскрасить остатки бесцветной зимы, а еще… Впрочем, ты сама увидишь. Они посидели еще немного, слушая далекую музыку, пока Виктория мирно перекусывала печеньем и соком, а когда она доела, Клаус взял ее на руки и бесшумно понес сквозь деревья вниз с холма, на котором они находились. Чем ближе они становились, тем громче звучала музыка ― песни и музыкальные инструменты. Виктория не понимала ни слова на словенском, но ей нравился мотив. Быстрый, звонкий, задорный. Он будто призывал бросить все и броситься в толпу, танцевать, кружиться, безумствовать. Виктория заинтересовано вслушивалась в незнакомые слова. ― Про что они поют? ― спросила ведьма, когда Клаус поставил ее на землю. ― Про Девушку-Весну, ― сказал Майклсон. ― Про то, как коварная Зима разлучила ее с любимым Летом, выдав замуж за Осень, но влюбленные каждый год побеждают Зиму и встречаются. Виктория фыркнула, но ее глаза заинтересованно блеснули, и Клаус снисходительно улыбнулся. Она уже собиралась влиться в толпу, как вдруг Клаус спросил. ― Ты все еще не хочешь снова быть со мной? Ардингелли напряглась. ― Клаус, я… Договорить ей не дал метко брошенный комок какой-то муки. Виктория успела только зажмуриться, как ее лицо окутало что-то мягкое и лёгкое. Вообще, несмотря на схожесть с мукой, то, что Клаус кинул ей в лицо, было похоже на пудру или вовсе пыль. Нос тут же забился, попавшая внутрь субстанция вызывала раздражение, заставив ведьму пару раз звонко чихнуть. ― Какого… ― она стерла пыль с лица, обнаружив голубой след на своих пальцах, и чуть растерла его. ― Сухая краска! Твою мать, Никлаус… Следующий шарик краски ударил ей в голову, окутав сиреневым цветом. Виктория закашлялась, ошарашенная этим детским действием и совершенно мальчишеской улыбкой Никлауса Майклсона — многовекового вампира, первородного вампира. ― Госпожа! ― вдруг крикнули ей на английском. Ардингелли повернула голову и увидела старушку, которая протягивала ей несколько шариков. ― Возьмите и отомстите этому мерзавцу! Виктория схватила желтый шарик и запустила его в Клауса. Несмотря на то, что вампир мог увернуться от летящего в него «орудия», он не стал этого делать, лишь отвернув голову. Виктория громко рассмеялась и тут же запустила в него еще один шарик сухой краски, в этот раз ― красной. Клаус отплевался от нее и с рыком бросился на ведьму. Девушка рассмеялась и бросилась в сторону. К тому моменту, как они достигли главной площади, где происходили все празднования, что Никлаус, что Виктория представляли собой две цветные куклы. Светлые волосы еретички почти потерялись за яркими цветами, а волосы Клауса и вовсе было не различить. Виктория довольно смеялась, одаривая Клауса довольными взглядами голубых глаз на желто-сиреневом лице. ― На тебя будто разом упали все твои краски, ― заявила Ардингелли, и Клаус ущипнул ее за плечо. Сифон шикнула, но Клаус схватил ее за локоть, вытер синюю краску с губ и поцеловал. ― Приворожить тебя, что ли? ― хмыкнул Клаус, потираясь носом о светлые волосы. ― Чтобы ты со мной была, чтобы только на меня смотрела, чтобы только меня видела… Виа, Виа. Виктория сделала вдох, чтобы что-то ответить, но вдруг к Виктории подскочили две девушки и, смеясь, крича что-то на словенском, утащили ее в танец. Ардингелли засмеялась, увидев разочарованное лицо Клауса, но в следующее мгновение ее увлекли танцы с такими же яркими и раскрашенными людьми как она. Ведьма кружилась в танце с юными девушками и совсем еще маленькими девочками, чувствуя себя по-настоящему живой и счастливой. Клаус смотрел на нее и смотрел. Веселую, легкую, яркую и такую невинную. Виктория кружилась в танце, обсыпанная синей, сиреневой и белой краской, похожая на прекрасное, сшедшее с небес созвездие, освещенное радугой. Клаус смотрел, понимая, что Элайджа был прав. Был прав в каждом слове, что сказал ему сегодня. Если Клаус любил Викторию ― а Никлаус в своих чувствах не сомневался ― он должен был сделать то, что казалось ему невозможным ни тогда, ни сейчас. Сделать то, что причиняло боль и страдания, даже в мыслях оживляя в памяти тот год, что Клаус был без нее. Он должен был отпустить Викторию.