Под флагом анархии

      Спасение. Оно лживо парило рядом. Напоминало о своем существовании теплой надеждой вечерних всполохов огня, и оставалось непомерно далеким. Сколько сил и времени они изничтожили, чтобы возвращать надежду и уверенность в свои ряды, те виделись привычными размытыми фигурами существ. Надежда для мятежников укрыта черным флагом с красным символом «А» в аккуратном круге. Уверенность стояла рядом с гремящими барабанами, высокими знаменами и победой. Побед у них давно не было, череда громких поражений, сорванных планов, сломанных щитов и клинков. Им неоткуда черпать силу, и архангелу не несли значимого урона.       Тот день, когда сил осталось совсем мало, а войну продолжать было необходимо, запомнился надолго. Много чего было уже разграблено, вырыты родники силы, уничтожены древние боги, а кристалл тускло светился в темноте. Настолько тускло, что Азраэль часто ловила себя на мысли, что не знает, что делать. От того, что проблема не раз проговаривалась, ничего не решилось, и сила не образовалась от их долгих разговоров. Поэтому на очередной военный совет она идти не спешила… Перед глазами замелькали привычные широкие шатры в высокой траве и в осенней листве. Листья часто приходилось сдувать и очищать грубую ткань. Чуть дальше росли солнечные шляпки, названия цветов Азраэль не запоминала, но ясно помнила, сколько Сони с ними возилась, чтобы вопреки всему, в дождливый сентябрь, они расцвели. Тогда Азраэль часто скрывалась в своем шатре, раскладывала свои записки, ветхие книги, страницы которых уже было невозможно подшить, снимала с шеи кристалл, скоромно излучавший темно-красный свет, и рисовала линии, которые после превращались в настоящее поле боя. Каждый бой поддавался тщательному анализу…       Ее дыхание смешалось с ветром, кожи коснулась зимняя прохлада.       И она открыла глаза.       Азраэль часто заморгала и смотрела на архангела, будто видела впервые.       — Черт тебя дери, — прошипела она, отпихивая Михаила и в бегстве отступая, перекинув полку, разбив белую вазу с одиноким белым цветком. Осколки рассыпались у ее ног. Воздействие архангела стало неожиданность, больше сотен лет, она не ощущала парализующего ужаса подчинения.       — Боюсь это невозможно, — мимолетная кривая ухмылка не скрыла истинного наслаждения. Несколько веков ему не удавалось пробиться сквозь силу, а теперь, когда благодать поглощала тьма и не стала тем источников невероятной силы, Азраэль стала обычным ангелом.       — Увидел, что желал? — едко произнесла она, носком надавливая на осколки. Они со звуком лопаются и впиваются острыми краями в пол и подошву сапог. — В великой битве я буду болеть за Люцифера, — хотя, признаться себе, Люцифера она тоже не любила, мягко говоря. Если с Михаилом у нее была обоюдная ненависть, то чего ожидать от падшего Азраэль не знала и не хотела знать. Что может быть хуже вечной темницы? Искать ответы острой необходимостью не отзывались, а вот чего ждала она от этой встречи, когда пылала светом на Раем, Азраэль и сама не понимала. Очевидно же, что против нее одной, он не применит свет, не призовет мощь небес, тем самым уничтожив тьму. Против нее у него всегда есть меч.       — Не уверен, что ты к этому времени будешь жива, — но то, что ему наконец-то удастся сломить дух анархии и прибрать землю к Апокалипсису, Михаил начинал сомневаться. — Если что, я передам твои слова Люциферу.       — Тебе не уничтожить анархию, не уничтожить хаос, он будет вечно преследовать тебя.       — Мне достаточно того, что ты меня преследуешь. Почти вечность. Не я ведь пришел к тебе, — он развел руками, призывая обратить внимание, где именно она находиться. — Азраэль, отступать некуда, выхода нет и не будет, но позволь сказать: я предоставлю тебе лучшее место, когда буду уничтожать твою армию. Нет больше никакого смысла вас учить.       — Ты не посмеешь, — сдавленно произнесла она. Но это был единственный шанс, и она должна попасть на поле боя.       — Что меня теперь остановит? — Михаил не хмурился. На его идеальной маске эмоций ноль, только холод, сталь и уверенность, ни капли сомнений, которые намертво вцепились в Азраэль, и она сглотнула, поджимая губы, и с неверием покрутила головой. — Ты уже не в силах. Больше таких безумцев вам не найти.       Еще несколько недель она пылала силой, он чувствовал без прикосновения, на расстоянии вытянутой руки. Сейчас, стоя рядом с мятежницей, он знал, что то была искусная оболочка силы, за которой была пустота. Такая же пустышка и сплошная ложь, как сама Азраэль и ее имя.       — Я думала ты мудрее меня. Вместо того чтобы научить жить со свободой и принимать как положено ангелам, ты предлагаешь уничтожить все живое. Тогда чем ты лучше людей, чем лучше всех тех тиранов и правителей, которых уже съели черви, а кости вырыты псами? — Азраэль специально понизила голос и отвела взгляд, разглядывая осколки. Те так были похожи на сломанную жизнь.       — Увы, мудрость видимо мне тоже не ведома, как и жалость. Когда я связался с тобой, то заразился дуростью и цинизмом, которым ты рушишь судьбы и играешь с ангелами, как с игрушками.       — Я не ломаю их судьбы. Они приходят по собственной воле, сколько повторять? Но ведь ты, Михаил, не веришь в это. В само стремление к чему-то, осознанное, не придуманное мною или тобою. Перед тобою столько доказательств, однако стремишься загнать всех в стойла и накинуть цепь на шее.       — Мне не нужно повторять, я все помню.       Михаил слегка улыбался. Их разговоры давно отрепетированы и тысячи раз проговорены, даже сложно представить, что череда уговоров, простых убеждений, вспыхивали на острие клинков, когда они сходились в битве, и угасали к пустым разговорам.       Почему? А как? Неужели ты не видишь, что рушишь мир?       — Но больше всего тебя злит, что прошли слухи о нашей связи. Любовники. Какое громкое и лживое слово, пропитано пафосом, и, как нам повезло, в это верят, охотно верят. Не это ли тебя так оскорбило? Смутное пятно на белоснежной репутации архангела, воина Небес, святого, — Азраэль вжилась в роль роковой обольстительницы, хотя некоторое время, обстоятельства их прежней связи казались настоящим безумием. И сама бы она никогда не решилась. Возможно. Она уже привыкла сомневаться, особенно в себе, поэтому наплевав на все, снова подобралась к Михаилу, заглядывая ему в глаза. И гневно выдохнула: — Ну же, Михаил, покажи хотя бы одну эмоцию. Что ты чувствуешь?       Азраэль дышала шумно, слегка приоткрыв губы, и вытянулась.       — Что весьма раздражен твоими фокусами, — он устало потер глаза и щеки пальцами, и только тогда снова посмотрел в глаза Азраэль. Тьма пронзала янтарь глаз десятками линий. — Может, я в люблен в тебя настолько сильно, что ненавижу? Что не могу просто сломать тебе шею? Здесь и сейчас.       Она тоже не может его убить, и не смогла бы, даже если бы он стал в одно мгновенье смертным. Но ненависть не перестанет чувствовать, хотя она слабеет. Тьме она не нравиться — ей нравиться холод эмоций. Азраэль для принятия тьмы слишком не такая. Дабы принять тьму — нужно преклонить колени, подарить себя в вечное служение, так говорилось в древних книгах, написанных посланниками Сатаны. Люцифер тоже не принял тьму, нося ключ от ее темницы, слишком для этого непокорный.       Михаил единственный из великих существ, кто способен слушать. Лицо его казалось странным, глаза слишком внимательными, а взгляд изучающий, будто бы сейчас он возьмет ее лицо в ладони и будет еще несколько минут смотреть так же пристально, пытаясь увидеть что-то только ему известное. Он выдохнул шумно и моргнул, словно околдован.       — И как это понять? Неужели кто-то из нас способен на любовь? А может, ты просто хочешь сломать? Как хотел до этого? — разбила тишину Азраэль, заглядывая ему в глаза и невольно потянулась вперед.       Поцелуй горький, как всегда. Кто его начал, понять было сложно.       Азраэль поддалась Михаилу, его руки блуждали по телу, горячими пальцами он сдирал броню. Ее тело окутывало множество ремешков. На мелких завязках путались пальцы, нити слегка впивались в кожу. То, что получалось между ними, было безумием. Они сами придумали слухи, подкрепили их мрачным отрицанием, и позволили себе поддаться их губительной страсти. Любовь для Азраэль пахла вишней, спелой, дивной вишней, но она никогда не пробовала вишню. От Михаила шел аромат ладана, и она провела губами по шее архангела, зажмурившись до черных точек. Его светом хотелось напиться, как чистой родниковой водой, ледяной до зубной боли. Ей хотелось пить лишь однажды. Жажда — признак слабости.       Михаил осторожничал. Он отдавал себе отчет в действиях, но не мог понять, почему его тянет именно к ней, к безумной мятежнице, которую должен ненавидеть, так же отчаянно, как напоминает ему Азраэль. В ее жестах, резких, импульсивных проявлялась ненависть, поражающая его сознание, что так можно ненавидеть, но когда она стоит в его объятиях, целует в ответ, а ее яркие губы касаются кожи, то появляется вера в нечто большее, чем просто интерес. И он обнажил наконец-то плечо, распутав все узелки наплечников и распустив шнуровку рубашки  с узким полукорсетом, и сняв ее, откинув в сторону. Азраэль задержала дыхания, прикрыв глаза, и сжала пальцы на рукавах его мундира, такого же белоснежного, как и убранство рая.       — Мы не должны этого делать, — она провела рукой по линии подбородка. Даже сейчас на лице архангела не отобразились эмоции, расширились зрачки, и он кивнул. Азраэль осталась стоять рядом с ним, ощущая горячие ладони на талии, и поддавшись искушению, слегка прикусив губы, снова задала вопрос: — Или сегодня можно раз я уже пришла?       Михаил почти рассмеялся и поцеловал плечо.       — Возможно, не следует разбираться с чувствами и прочим непотребством, а подчиниться долгу.       Долг у каждого свой, но Азраэль не терпелось узнать, чем закончиться сегодняшний день, и можно ли послушно, по велени удачи, узнать, какая вражда между ними настоящая, а какая напускная и искусственная. В своих ощущениях она давно потерялась.       — Твой долг меня уничтожить, как предателя небес.       — Чего ты хочешь на самом деле, Азраэль? — Михаил смотрел прямо, с железной выдержкой, и провел пальцами по лопаткам. — Небесный трон?       Азраэль, слегка выгибаясь, зажмурилась, и прошептала, выдохнув ему в губы, становясь на носочки:       — Мне не нужен трон, я уже говорила, много раз. Я хочу справедливости и мира.       — Пока ты разжигаешь войны, о мире не может быть и речи, — он поцеловал ее в губы.       Глаза Азраэль вспыхнули, она ответила ему не менее жарко и дразняще.       Их война неслась миром, взывала к разным силам, рушила судьбы, — и они оба оставались бесчувственными шахматными фигурками, которые переставляли фигуры, как им хотелось, ни как того требовали правила всех честных игр. Они становились на деревянную доску, расписанную черными и белыми квадратиками, и видели целое поле боя. Сухую черную землю, тонущие в пыли горы, вздымающийся ветер. Вспышки света казались самыми страшными, особенно, когда их становилось все больше и больше, с неясностью — а чьи солдаты умирают?       «Моя война всего лишь ради мира» — наивно говорит ему Азраэль, словно верит в это всем сердцем, всей своей искушенной сущностью.       «А мне нужен порядок», — всегда отвечает он, вытаскивая меч и в слепом танце хладнокровной ярости несет смерть отступникам.       Оставаясь близко друг к другу, они прекрасно осознавали к чему все ведет и какие последствия предстанут перед их «я», изломав ценности. И никто больше не протестовал. Мысли Азраэль немного прояснились, когда под ней оказалось нечто мягкое, напоминавшее облако, кровать, сотканная с материи света, а глаза нависшего над нею Михаила пылали золотом, тем запредельным золотом, которое может только сниться.       После он будет слишком зол, чтобы помнить этот день.