Препараты

3 сентября Пообещав снять квартиру, подходящую моему статусу, Ирина отправила меня в хостел. Отряхнувшись от песочной пыли, я надел поверх рубашки свитер, и под колючей горловиной скрылась шея, где наливались фиолетовым шесть кровоподтеков. На темнеющей коже виднелись алые полумесяцы ссадин, оставленные ногтями Ирины. Добравшись до хостела, где я останавливался сразу же после приезда, я заплатил за несколько дней вперед, забрался под одеяло и сразу уснул. Мне повезло: три оставшихся кровати пустовали, и я спал в полном одиночестве. Сентябрь – не самое подходящее время для туризма. Пожалуй, осенью по Золотому кольцу России путешествуют только китайцы в годах. Сквозь сон я слышал за стеной китайскую речь. Проснулся я в четыре часа дня. Утром прошел дождь, щедро смочив тяжелыми каплями и яблони, и щекочущую траву, и стол с плетеным креслом, так что работать пришлось на снежно-белой террасе. Под потолком висел резной черный фонарь, к которому были привязаны тонкие оранжевые ленты. Ленты шелестели на ветру, стуча крупными прозрачными бусинами, а справа, обрамленный белыми колоннами, недвижимо дремал пейзаж – крыши деревянных домов и зеленые кроны, тонущие в молочном тумане. В десять вечера, давясь на кухне салатом, я вдруг посмотрел перед собой и понял, как провести сегодняшнюю ночь. На стене висели три запрещающих знака, которые были понятны без слов – перечеркнутые сигарета, бутылка с рюмкой и шприц. В хостеле нельзя было принимать наркотики. Однако юридически к***н наркотиком не был, во всяком случае, пока. Я ничего не нарушу. Соседние кровати до сих пор не заняли, так что у моего досуга не будет свидетелей. А если они появятся, я просто засну. Никто ничего не заподозрит. Миновав Золотые ворота, я вышел на Большую Московскую. Над приземистыми зданиями не выше трех этажей раскинулась теплая тьма, и в синеватом мраке, мигающем пестрым неоном, белели закругленные арки торгового центра и проглядывали пастельные пятна домов – приглушенно-желтые, зефирно-розовые, мятно-зеленые. Пройдя мимо последней арки, я оказался перед желтым трехэтажным домом, в торце которого искрился зеленым аптечный крест. Чтобы не уйти из аптеки с пустыми руками, надо выглядеть не слишком потасканно, потому что характерная неряшливость и нездоровый вид выдают тебя с головой, но и не слишком опрятно, потому что опрятно выглядят тайные покупатели, засланные для проверки. Наркоманов и тайных покупателей фармацевты выкупают с первого взгляда. Разумеется, если это обычная аптека, а не торчковая, которая зарабатывает на рецептуре. Сегодня мне везло. В тамбуре аптеки я столкнулся с парнем и девушкой. Прислонившись к стене, парень вяло покачивал опущенной головой, а под пиджаком у него была черная футболка с надписью «Россия живет скоростями». Девушка стояла рядом, навалившись на него, и смотрела подведенными глазами в пропахший лекарствами воздух. Взгляд ее был отсутствующим, а нижняя губа чуть отвисала. Я понял, что пришел по адресу. За кассой сидела индифферентная женщина лет двадцати пяти. Из-под белого колпака спускалась на лоб густая каштановая челка. Мой любимый типаж. Молодые фармацевты не задают лишних вопросов и вообще не задумываются об этике. Им надо снимать жилье, возможно, платить ипотеку, кто-то еще и воспитывает детей. Словом, если бы я предложил этой женщине решить проблему вагонетки, она, фармацевт торчковой аптеки, вообще не сочла бы ее проблемой. Не думайте, что она закрывает глаза на административные нарушения - просто слепит величие необъятной родины. В хостел я вернулся довольный. Повесив пальто в шкаф, я пробрался через темноту комнаты, лег под одеяло и дернул за цепочку настенного светильника, который висел над кроватью. Бледно-оранжевый шар плафона налился светом. Наполовину опустошив конвалюту, я высыпал красные капсулы в рот и запил минералкой. Но сегодня к***н меня подвел. Суррогат кодеинового тепла не пришел, вместо него голова набухла спутанным сознанием, словно я разом выпил пол-литра водки. Чтобы проверить, не покинула ли меня координация, я взмахнул рукой. Рука описала в воздухе зигзаг и упала на душистое от кондиционера одеяло. Часть меня расстроилась, но вскоре я осознал, что сегодня к***н открылся мне с новой стороны. Я поймал себя на том, что хочу позвонить Ирине и поговорить с ней. Более того, я даже не побоялся так поздно набрать ее номер – сказалась пришедшая со стимовым эффектом смелость. К счастью, жажда деятельности столкнулась с невозможностью ровно ходить, и неспящий персонал хостела избежал общения со мной. - Владислав? – вопросительно поинтересовалась Ирина, взяв трубку. – Все в порядке? - Все прекрасно. Просто меня переполняет нежность, причем, нежность, направленная исключительно на тебя, - блаженно промямлил я, ворочая языком, - я грею тебе ладони, как снегирь. - Да ты упоролся, Владик, - покровительственно засмеялась Ирина, - если ты и снегирь, то снегирь в клетке. Это я заперла тебя, чтобы ты не улетел. - Я и не собирался улетать. Ира, я прикипел к тебе. Это нездоровое влечение, губительная тяга к беззвездному черному космосу, и еще страшнее, что я отлично это осознаю. Я люблю тебя и связанное с тобой эсхатологическое предчувствие, как-то живу с этой мясорубкой в голове… - Не знаю, что ты наплел Павлу Львовичу, но сегодня он передо мной извинился, - перебила Ирина. Видимо, от моего признания в любви ей стало неуютно. - Серьезно? – удивился я. – Что он сказал? - Что ему следовало выражаться тактичнее. Что я смелая женщина, а у тебя еще есть шанс исправиться. Как ты это сделал? - Просто он услышал то, что хотел услышать. - Опиушником ради меня еще никто не прикидывался. Никто даже не приезжал, до такого просто не доходило. А ты приехал. Приехал, в отличие от всех. Я сразу поняла, что ты особенный. На стене затрепетала крыльями нервная тень, и в матовое стекло плафона врезался коричнево-желтый мотылек, до этого спавший в анабиозе темного угла. Он был таким крупным, что я разглядел полосатое, как у пчелы, брюшко, мозаично-пестрый рисунок крыльев и светлое пятно между ними, напоминающее очертаниями человеческий череп. Откидываясь назад, бражник раз за разом несся на плафон и с упорством самоубийцы бился лбом о стекло. Мне вдруг стало жалко страшное, но хрупкое насекомое, и я выключил светильник. Надеюсь, ночью мотылек отыщет окно. - Тебя могут заметить, - сказала Ирина, - иди лучше спать. Я лежал в кромешной темноте и, заложив руки под голову, смотрел в нависающее над кроватью окно. Черное пятно порхало на фоне ночного неба, а за густым маревом туч тускло просвечивал темный серп луны. Я закрыл глаза, и перед веками взошло апатичное лицо матери, которая не отдавала меня в детский сад и несколько лет следила, чтобы я ни обо что не ударялся. Ее русое каре пахло сиренью. Если я ударялся, она запрещала мне плакать. Даже с возрастом от нее не ушла неживая режущая красота. До пяти лет моя нервная система была слишком расшатанной, недоразвившейся, а плач, вызванный болью или сильными эмоциями, заканчивался приступом апноэ. Горло перехватывало, синели губы, и я терял сознание. У нее были длинные пальцы с выступающими суставами. За эти несколько лет мать растратила отведенную ей меру родительской заботы, а я со своим апноэ ей изрядно надоел. К пяти годам приступы прошли. Сухие ладони матери погладили меня по горлу, задев костистый кадык, и под ее лицом проступило истощенное лицо Ирины, горящее зловещим энтузиазмом. В карей радужке левого глаза сверкала линза кинокамеры. Я особенный. Сливко тоже говорил своим жертвам, что они особенные.