Два начала

Когда барон опаздывает в главный зал, Питер знает, что именно его задержало. Он шевелит губами, практический идентично повторяя фразу, что только раздастся из-за закрытых дверей: «Почему их оставили одних?» — Почему их оставили одних? Между наступившим будущем и мыслями самого ментата проходит меньше минуты, и ему смешно. Грядущее кажется Питеру слишком очевидным, как и собственная смерть. Он знает, что пока нужен, он в безопасности. Так было всегда — такова была непреложная истина, к которой он привык. А потом все смешалось. На четком полотне будущего появилась Т/И — наследница падшего Дома и дочка гессеритской ведьмы. И ему хочется язвить, хочется смеяться и чувствовать себя триумфатором от того, как смешно пали обе великих семьи, но если Атрейдесы будили в нем тьму, то девушка отдаёт в сердце и разуме глубочайшей пустотой. Он не помнит ее. Не помнит практически ни в одном из возможных событий, не видит мертвой или живой — ее просто нет. И Питеру странно и жутко, потому что он знает — она не прячется. Это правило и закон — фраза, что Арейсы вбили поколениям и поколения назад. Он щёлкает бледными пальцами и напевает под нос: — И поступки наши — чёрной нитью по белой ткани… Конечно, Арейсы не прячутся, но тогда отчего Т/И совсем ему не показывается? Дверь с шумом открывается, бьется левой частью о стену, и Владимир грузно двигается в сторону центрального места. За ним, отставая на несколько шагов, следует стража, и Питер знает, что все очень сильно недовольны. Но ему все равно. — Ты! — Барон тычет в него толстым пальцем. — Хочешь сказать, что этого тоже не было в твоих видениях? — Не было, — голос надламывается, когда он видит тяжелый взгляд солдат. — Я не вижу событий, что связаны с нашей гостьей. Владимир рычит, водружаясь во главе стола. — Где она? Почему выродок Арейсов так спокойно передвигается по моему Арракину? Стража напрягается, переглядывается и молчит. — Что случилось с кораблем? Вы провели зачистку? Один из солдат кивает, немного тушуется и добавляет: — Мы проверили систему на неисправность, их правда подбили. — А выжившие? — Нет никого, но мы нашли останки ровно того количества людей, что отлетели с Секунды. Кроме Т/И, конечно же. Владимир сплёвывает на пол и, взмахивая рукой, прогоняет охрану. — Приставьте к ней доверенных людей и исключите всякую возможность пересечения с сардаукарами. Барон не дожидается, когда комната опустеет, и бросает недовольный взгляд на Питера. Собирается с мыслями — ментат знает, что ему скажут. Догадывается слово в слово и чуть жмурится, готовясь к тираде, но Харконенн моргает и отводит взор в сторону входа. Стража открывает дверь ровно в тот момент, когда Т/И ожидает дозволения зайти. В воздухе повисает тишина, и Питер закусывает губу. Пространство схлопывается на ней. Он словно видит ее впервые — так и есть — Питер поправляет собственные мысли. Она встречалась ему в паре вариантов будущего: сначала за три месяца до дня очищения, а после за семь месяцев до этого вечера. Т/И выглядит достаточно приятно. Он успевает удивиться своим мыслям: она выглядит так, с кем ему хочется побыть в компании. Ментат осматривает ее беглым взглядом, цепляется взором за белые бинты на запястьях и морщится. От удовольствия? Не знает ответа. Она все ещё дочь послушницы ордена, и от этого должно коробить, но Питер не замечает в ней ничего от Бене Гессерит. Даже красота ее — мысль спотыкается, исчезает во мраке разума, высвечивается вновь и течет дальше — кажется ему слишком верной. Не искусственно нарисованной, не навязчивой, как он описал бы Джессику. Словно Т/И — сама гармония. Ему тяжело понять, почему все ощущается именно так, но он заглядывает снова и сталкивается с ней взглядом. Мысли в голове останавливаются, пристыженные такой откровенностью, а после и вовсе тонут в глубине черно-золотых цветов. Т/И красива иначе. Красива своим шрамом на лице, сломанным запястьем и ссадинами, разбитой губой и фиолетовой линией от грубых рук Раббана на шее. Т/И прекрасна едва видными чёрными узорами, что намеками скользят по голой линии плеча, длинными локонами волос, что спадают вниз по спине, своей прямой осанкой и тем, как тяжело дышит из-за покалеченных рёбер. Питер понимает, в чем секрет. Т/И настоящая, настолько четкая и понятная, что ему практический больно от того, что они находятся в одном помещении. Он тянет уголок губ вверх и смаргивает, отводя взор: возможно, она последняя из тех, кто даёт обещания, закрепляя их лишь словом. Он бы тоже ей поверил. Стража опускает голову — чего обычно не делает — и пропускает ее вперёд. — Барон, — девушка кланяется. — Питер, — ему она кланяется тоже. Ментат снова ведёт взглядом по ее фигуре и улыбается шире: от Арейсов в ней все, даже цвет глаз совпадает с геральдикой Дома. Какой смысл был уничтожать всю планету, если живой представитель этого рода сам лично являет собой всю суть семьи. Т/И подходит к свободному креслу и устраивается на нем удобнее, аккуратно кладя искалеченную руку на подлокотник, и глядит на Питера. Мужчина подозрительно хмурит брови, а после расплывается в новой почти дружелюбной улыбке. — Леди Арейс, сколько ходов из возможно-случившихся вы уже просчитали? — За сегодняшний вечер? — она смотрит, как ментат кивает. — Тридцать девять. — Я опередил вас на три потенциальных хода. Т/И улыбается в ответ, на мгновение прикрывая глаза: — И в семнадцати из них я мертва. — С этим прямо в точку, — Питер тяжело смеётся и добавляет: — В других двадцати трех мёртв барон. Девушка сталкивается взором с Владимиром и прыскает, улавливая настроение собеседника. — И в одном мертвы мы все. Маловато. Барон скалится и проводит сухой ладонью по лысой голове. — Питер стал много говорить, — грудь его тяжело вздыхает. — А у нас есть запасной вариант. — Я все ещё слишком полезен, чтобы бояться, что меня могут сместить, — ментат полон уверенности, но все же смех становится тише. Т/И оглаживает перебинтованное запястье, прикусывая нижнюю губу. — Как Раббан? — Почти сыт, — Питер бросает быстрее, чем успевает обдумать сказанное. Харконенн бьет ладонью по столу, приковывая внимание девушки к себе. — Мы договорились о перемирии, леди Арейс, но все, что я имею сейчас, — это двух искалеченных племянников. — Я тоже не совсем здорова, — она поднимает голову, позволяя барону рассмотреть лучше фиолетовые полосы от удушья. — Мне тоже есть на что жаловаться. Повисает тишина, а после звучит опасно-дружелюбный голос Владимира: — Т/И, я уважал твоего деда и я до сих пор верю, что он прожил счастливую жизнь. У него был чудесный сын, прекрасная жена, власть, богатства и ты, — он задумывается. — И стоит признаться, что мне повезло быть причастным к его беседам и разговорам, — уточняет, — к дружеским беседам. Так к чему рушить столь светлую память об отношениях между нашими домами таким отвратным поведением? Девушка пожимает плечами. — Спроси у Раббана. Я вела себя очень учтиво, видишь, — указывает на свой наряд. — Я хожу в вещах, что мне преподнёс Фейд, — обводит рукой комнату, — я сижу с тобой в одном помещении, — снова смотрит на барона, — и мы даже говорим. Говорим дружелюбно. Питер не выдерживает, и смех его разносится эхом, отражаясь от пустых стен. — Даже мне все сказанное кажется бредом, — ментат трёт виски. — Владимир Харконенн и Орм Арейс, сидящие друг напротив друга без мыслей об убийстве. Т/И щурит глаза, а после тоже начинает смеяться. — Я веду себя благоразумно, Владимир, — трёт глаза. — Более того, я ничуть не злюсь на Раббана. Она встаёт с кресла, все ещё опираясь о спинку и перенося вес с больной ноги, добавляет: — К тому же, уважаемый барон, Раббан не сделал мне больно. Больно мне сделал ты. — Я не закончил с тобой. — С тобой закончила я. И мне все ещё положено навестить Фейда, доброй ночи, — Т/И смотрит на ментата. — И тебе, Питер. Когда дверь с лязгом закрывается, Де Вирс снова чувствует себя одиноким. Фраза барона долетает до него, как сквозь толстую гладь воды: — Привяжи ее к нашей семье. Он знает, что это значит, он знает, что Владимир приказывает ее отравить. *** Яд готов, и ему остаётся дождаться нужного момента, но он медлит. Почему-то. Медлит до такой степени, что девушка приходит к нему первой. Он нависает над столом, пытаясь выкроить место для новых экспериментов, но стук в дверь обрывает на самом интересном. Ей не нужно разрешения, чтобы войти. Оба это знают, но барону так легче напоминать каждый раз, что ментат — незначителен. И от того простой звук вводит Питера в тупик. — Войдите, — в голосе сквозит небольшой приказ и он сам удивляется тому, как хватает силы на подобное поведение. Дверь распахивается, и Питер снова пропадает. Он оценивает тонкое ночное платье красного цвета, что прикрывает тело девушки, и смаргивает морок. Ощетинивается, чувствуя чары гессеритских ведьм, но Т/И улыбается ему слишком тепло, и он почти умирает. — Чем обязан? — Допустила мысль, что у тебя болит голова от столь, — гостья задумывается, — огромного количества мыслей. Решила навестить. Питеру претит эта доброта, и он двигает рукой по столу, нащупывая пузырёк с зелёной жидкостью. — Как чувствуется жизнь на Дюне? Он готов услышать любой ответ, начиная от омерзительного кривляния носом до высокородного и пустого «допустимо». От обоих мыслей его тошнит, но она удивляет вновь. — Как сон. Будто иллюзия внутри иллюзии и так до самых глубин, — Т/И подходит ближе и ставит перед Питером чашу с холодной жидкостью, отодвигаясь назад. — Выпей. — Отрава от барона? — Благо от меня, — девушка откидывает волосы назад, рассыпая их по спине мягким шелком. — Милость? Ментат кривит губы в усмешке, принюхиваясь к отвару. — Я не сомневаюсь в твоих способностях к противоядиям, но не пойму, зачем ты желаешь улучшить мое, — подбирает слово, — состояние? — Кто-то в итоге падет, — Т/И поправляет ночное платье, кутаясь в уже ставшую привычной мягкость. — Разве тебе, Питер, не хочется увидеть финал? Он касается кружки и вскидывает бровь. Она интересуется тем, чего он хочет? А чего он хочет действительно? — Планы внутри планов? Девушка щёлкает языком. — Так политика не работает. Питер наконец делает долгий глоток, и Т/И довольно улыбается. Ментат поднимает на неё глаза и щурится, почти бесхитростно выкидывая фразу: — Я слышал, что тебя называют матерью. Она кутается сильнее и просто кивает. — А ещё называют Антихристом. Ментат делает ещё один громкий глоток. — Теперь ты умираешь в девяти возможных исходах. — А ты все также в одном. Доброй ночи, Де Врис. Головная боль проходит, и сегодня он не хочет ее отравлять. *** Он не ждёт, но она приходит и на следующий вечер. Питер успевает спрятать бутылёк в складках халата, и Т/И — наверно — ничего не замечает. Она снова протягивает ему чашу, полную отвара, и улыбается. Улыбается так, что где-то в груди простреливает. — Я присяду? Снова ждёт дозволения. — Конечно. Питер смотрит на девушку перед собой, и картина складывается обрывочным пазлом. — Все ещё не могу сопоставить факты. — Почему ты не видишь меня в будущем? — Да. Т/И улыбается, и ему буквально на мгновение кажется, что она восхитительна, ровно так, как он мог бы выразить восхищение в его физической оболочке. — Я подскажу, — снова эта улыбка. — Стандартные сутки на Тландите были сокращены на три часа и сорок восемь минут ещё двадцать три поколения назад. — Три часа и сорок восемь минут, — вторит ментат. — Вы стали больше бодрствовать. Улыбка у неё становится шире, и Питер громко сглатывает, оглушенный ее вопросом. — Что есть грядущее? На этот вопрос у него всегда есть ответ, и он, не задумываясь, бросает: — Планы, цели, неизбежность и неотвратимость, все, что когда-то только произойдёт. — Много, — девушка поднимает на него взгляд и щурится. — Выбери одно из того, что произнёс. Питер задумывается, ищет во фразе подвох, но никак не может найти. Словно рядом с ней безопасно, словно безопасна она? — Планы. — Мне нравится. Уменьшение суток позволило нам планировать в те моменты, когда остальные планеты ещё «спали». Ну а когда дело доходило до встречи с подобными тобой, планировать уже не было смысла, и мы снова оставались в настоящем. Де Врис вздыхает громче и от волнения выстукивает пальцами по обивке. — Цифры складывались в комбинации лишь тогда, когда это было невозможно заметить. Т/И согласно кивает. — Только представь, вся моя планета была местом тления последствий Батлерианского Джихада. А моя семья — лучшими во вселенной вычислителями. — Ты все ещё считаешь? — Зависит от того, о чем ты спрашиваешь. Ментат переводит на неё восхищенный взгляд, и она правда ему нравится. Он бы даже хотел сыграть с ней в шахматы. — О каждом твоём дне. — Счёт не прекращается, Питер, — она касается виска и прикрывает глаза, и он, снова удивляясь, замирает от того, как тени от ресниц красиво ложатся на кожу. — Но если ты о планах, то нет. Все уже давным-давно сложилось. Он бросает взгляд на то, как черты лица девушки на минуту заостряются, когда она неудачно двигает покалеченным запястьем. Ему неприятно? — Какова расплата за твой, — он подбирает слово, — счёт? — Тоже, что и у тебя. — Будущая смерть? — О, нет, — она отмахивается здоровой рукой. — Я про безумие. Питер удивлённо вскидывает бровь и снова обводит глазами девушку, что сидит перед ним. Пытается найти хоть намёк на то, о чем она говорит, но видит перед собой лишь спокойствие. — В чем дело? — Не вижу безумия, о котором ты говоришь. — Конечно, «оно» и не хочет, чтобы его видели, — снова та улыбка. — Если ты говоришь о людях с пеной у рта, сумасшедшими глазами и нескончаемым смехом — то фанатики. Безумцы чаще напоминают собой космос: без шума, без эмоций, абсолютная бездна. — Барон безумен? — Не знаю, — жмёт плечами. — Мой дедушка — был. — Был, — мужчина подтверждает. — А, может, он просто отчаялся? Т/И перестаёт улыбаться и наклоняет голову набок, бросая ментата в лёгкую дрожь. — Отчаиваются те, кто не видит выхода, а выход есть всегда. Даже если это смерть. *** Их встречи становятся новой для Питера традицией. Они говорят, обсуждают все, что только можно, и бутылёк с ядом теряется, позабытый в одной из ночных одежд. Ментат перестает замечать вечно роящиеся в голове мысли о будущем и наслаждается тишиной. — Я была бы рада сыграть с тобой в шахматы. Питер удивлённо вскидывает бровь. — Ты читаешь мысли? — Нет, — смеётся, — догадалась. Просто это лучшее решение для тех, кто заранее знает итог. Ментат кивает. Он понимает, о чем она говорит, он знает, что дело вовсе не в игре. Девушка встаёт с кресла и снова мягко ведёт вдоль запястья, останавливаясь на точке пульса. — Мы увидимся завтра? Питера прошивает насквозь. Фраза отдаёт в голове дробью. Он рвано выдыхает: — Завтра ведь никогда не наступит. Он знает, он чувствует и верит. Девять возможных вариантов ее смерти сталкиваются в один очевидно верный. В единственном варианте из миллиарда других девушка умирает. Питер подрывается, но, не зная, что делать дальше, снова садится. Т/И бросает на него быстрый взгляд и отрицательно качает головой. — Мы все куда-то идём, а потому и финал тоже когда-то должен наступить. Питер вжимает бледные пальцы в зеленоватую обивку кресла, чувствует, как утопает в давящем пространстве, и шепчет, опаляя губы горячим дыханием: — Ты будешь должна мне партию. Т/И осекается, хмурится, но, словно приходя в себя, улыбается. Питер чувствует, как в нем клокочет эгоизм. Он не хочет ее отпускать, не хочет допускать мысль, что она может когда-то не вернуться. Ему осталось мало, очень мало, недолгие семь лет, а после только мучительная смерть… Он хочет, чтобы эти семь лет они… они что? Питеру страшно впервые за все время. Он нашёл столь похожего на себя, столь понимающего и…почти надёжного, что оставаться в холоде и безумии без неё сродни первобытному страху. Т/И всматривается ещё несколько секунд и, разворачиваясь, направляется к выходу. Платье струится за ней ярким маревом, и Питеру вспоминается один — единственный — счастливый день из детства. — Ну вот, — Т/И останавливается и смотрит на него в пол оборота, — У тебя тоже появилось своё число, — смеётся. — Теперь ты стоишь больше, чем ни-че-го. Сердце Питера почти останавливается. Он чего-то стоит. — Оg du kan lide mig, fordi jeg forbinder mig med fortiden — Что это значит, Т/И? Девушка продолжает улыбаться — той самой улыбкой — и пожимает плечами. — Напоминание самой себе о том, кем я являюсь: мой язык, мои мысли и мое прошлое. Питер закусывает щеку изнутри, чувствует, как рот наполняется кровью, и тихо шепчет: — Я бы хотел научиться тебя понимать. — Прекрасная мысль, тебе бы подошёл говор тландитцев. *** Ссадины на ее теле заживают, по его мнению, слишком быстро, и Питеру становится все виднее ее сходство с гессеристкими ведьмами. По ночам он думает над тем, чтобы выкрасть у стражи нож и провести несколько быстрых движений по ее бледной коже, пуская кровь и снова превращая ее в ту, что не будет пугать. Он не хочет выглядеть, как поломанная игрушка, рядом с той, кто похожа на богиню. Но он снова ошибается. Т/И приходит ровно в семь и приносит с собой шахматную доску. Ментат следит за податью внимательным взглядом и громко дышит. Предметы рядом с наследницей Арейсов оформляются в постоянство и базу, и ему опять становится больно. — Она настоящая? Т/И улыбается — ему хочется провести лезвием и запечатлеть эту улыбку навсегда — и стучит пару раз пальцами. — Играем без галлограмм. Девушка ставит доску на стол, попутно расставляя фигуры. — Белые или чёрные? — А какой я? Питер смотрит на неё, впитывает все движения и слышит четкое: — Для тебя цвета ещё не придумали, но пусть сегодня тобой руководит доблесть. Де Врис опускает взгляд вниз, смотрит на тонкие пальцы Т/И, что двигают пешку и снова сталкивает их взглядами. — Я знаю исход. — А я тебя просчитала, — она смеётся. — Так давай попытаемся обыграть будущее? Ментат громко сглатывает, снова смотрит на шахматные фигуры и прикасается к ферзю рукой. Медленно обводит изгибы, легкий бархат в основании и почти сипит: — Где ты их нашла? Она молчит, и Питер соглашается с этим. Ему нравится не видеть грядущего и не знать прошлого. Ставит фигурку обратно и спрашивает: — Тебе больно? Т/И застывает на мгновение, но затем двигает коня, выводя его на первую позицию. — Конечно, Питер, мне больно последнии пять лет. Ментат кривится в ухмылке. Нет смысла мучить ее физически, внутри этой девушки полыхает постоянный пожар. Он начинает доверять. Доверять? Потому что чувствует в себе такой же огонь. *** На следующий вечер он наливает яд в ее чашу и ждёт. Т/И задерживается на три с половиной минуты, за которые Питер успевает искусать себе ногти. Когда дверь с тихим скрежетом открывается, ментат подрывается с места. — Я думал, что ты не придёшь. Девушка бросает на него удивлённый взгляд, так и не переступая порога, и принюхивается. — Мята? — хмурит брови. — Ты хочешь меня отравить? — О чем ты? Но девушка не отвечает, все-таки делает шаг внутрь комнаты, продолжая молчать. Де Врис смотрит на неё больными глазами, дышит, запыхиваясь от глубоких вдохов и боится. Боится не ее силы, боится не того, что она может сделать, а боится лишь одного — что она уйдёт. Рука сама тянется к чаше, что стоит позади, и он, не отдавая себе отчёта, выпивает все одним глотком. Оттирает уголки губ: — Это было для меня. Жидкость обжигает горло морозной свежестью, скребёт мелкими лезвиями внутри легких, и Питер заходится кашлем, слишком сильно опираясь об угол стола. Т/И подрывается с места, подбегает к нему вплотную и касается своей изящной ладонью его лба. Питер замирает. — Боялся, что все-таки отравишь? — Боялся. Жар опускается дальше, выворачивает внутренности, почти сгибая пополам. Питер боится многого — темных ночей, потому что в одну из таких от него отказалась мать, нищеты и бедности, потому что его родная семья продала его за копейки, зависимости, потому что пряность сотворила из него чудовище, теней, что отбрасывают лампады, потому что в них всегда кроются монстры. А ещё Питер боится одиночества. Его он страшится больше всего. Девушка берет его за руку, переплетает их пальцы, и ментат понимает, что его яд вместо смерти впервые принес нечто светлое. Он следует за ней, занимает место в кресле, стискивая костяшки чуть сильнее, но затем отпускает. — Ты уйдёшь? — Теперь уже нет, — она скидывает с себя накидку, оставаясь в лёгком платье на бретельках. — Рассказывай, что в основе твоего изобретения. — Зачем? — Хочу, чтобы ты пристрастился ко мне иначе, — цокает. — Не из-за противоядия. Питер смеется, прикрывает глаза и кивает своим собственным мыслям. Его пазл тоже складывается, и ему, на удивление, даже не нужно стачивать края, чтобы все выглядело правильно. — Как звучит «спасибо» на твоём языке? — Tak skal du. Питер запоминает. *** Когда барон говорит Питеру, что он плохой ментат и что от него нет пользы, Питер впервые не отвечает ничего. Он думает где-то внутри, что Харконенн прав. И потому, когда он подмечает, как реальность сбоит всего на быстрые две секунды, ему нечего доложить Владимиру. Не доложить о том, что настоящий мир в резиденции давно перестал быть таким, и что Т/И навеивает больше иллюзий в округе, чем когда-то строил сам барон. Ему не сказать о том, что смерть Харконеннов больше не так эфемерна, как раньше, и нечего добавить к фразе о величии на Арракисе. О том, кто именно этого величия достигнет. В конце концов он — плохой ментат, а значит, он мог этого и не увидеть.