Я писал бы тебе о Марсе, об Атлантиде.
И как ноги обвил противный зелёный ил.
И о том, как тебя, конечно же, ненавидел…
Если бы не любил.
Т/И расслабляется, позволяя горячей воде смыть с себя усталость последних дней. Бортики купели уютно ограждают от атмосферы вокруг, дарят приятное ощущение безопасности и холодят, когда девушка случайно задевает их обнаженной кожей. Такие вечера — непозволительная роскошь для почти всего населения Арракиса, и ей все ещё неприятно осознавать это. Сколько человек могло бы выжить, используя то количество жидкости, что она, омываясь, тратит перед сном? Счёт не прекращается даже в такие моменты. Она тяжело вздыхает, погружаясь с головой, и морщит нос от того, как щекотно пузырики воздуха разбиваются о переносицу. Волосы укутывают тело подобно одеялу, цепляются за подмышечные впадины, затягиваются вокруг шеи, и Т/И выныривает. За спиной раздаётся тихий скрип двери, и девушка бросает: — Можете оставить одежду у порога. Шаги доходят до середины комнаты и останавливаются. Она, все ещё не открывая глаз, вздыхает и повторяет: — Можешь оставить одежду у порога, Фейд. — Узнала? — голос визитера полнится смехом. — Чем я себя выдал? Т/И хмурится, осознавая, что приятный вечер благополучно утрачен, и остаток она проведёт — определено того не желая — в компании младшего Харконенна. — По запаху, — принюхивается и распахивает глаза. — От тебя несёт кровью, — резко разворачивается, глядит на юношу и рвано выдыхает. — Что это? Она проходит взглядом вдоль пропитанной насквозь рубашки и чувствует тонкие щупальца страха. — Такие дела, кузина! — Фейд утирает один из держащих в руке ножей о брючину и улыбается ей самым ангельским образом. — Я надеюсь, что не сильно отвлёк тебя? Старался быть тихим, как ты и учила. Т/И шумно сглатывает, смотрит на алые ручейки, что засохшими линиями очерчивают вены на-барона, и не может сосчитать сколько людей должно быть убито, чтобы кисти выглядели укутанными в «перчатки». — Зачем? — вопрос вырывается против воли, и она чувствует себя маленьким ребенком. — О, — Фейд просто машет рукой. — Я допустил ошибку, и пришлось столкнуться с последствиями. Она снова глядит на бледную кожу и отодвигается к противоположной стене ванны: — Кто это был? — медлит. — Сколько их было? — Безумной красоты девушки, — Фейд прикрывает рот ладонью, словно извиняясь. — Но ни одна не была тебе соперницей, — улыбается. — Двадцать пять, Т/И, — недовольно морщит красивый нос, наконец ставя коробку на полку. — Прости, двадцать семь, две наложницы были беременны. Я всегда забываю, что ты любишь точность. Девушка непроизвольно хочет спрятаться от кузена, но он делает шаг в ее сторону, приближаясь с неотвратимостью судьбы. — Я хотел бы пригласить тебя на ночную трапезу, но мой внешний вид оставляет желать лучшего, — осматривает себя с ног до головы. — Но я могу рассчитывать на возможность освежиться? — затем резко становится грустным. — Нынче вода на вес пряности, хотелось бы быть экономнее. Т/И молчит, глядит, как фигура Фейда становится ближе, в нос бьет острый запах металла, и она замечает кровавые следы, что отпечатываются на полу его подошвами. Он останавливается непозволительно близко, ей чувствуется тепло, что исходит от его тела, девушка упрямо вздергивает подбородок, смотря строго в глаза. — Я закончу через пару минут, тебе не стоит тесниться. — Глупости, кузина, — тот цокает, проводя рукой по поверхности, разбивая мелкие волны о край купели. — Я очень компактен. В голове крутится как на повторе: Две из них были беременны — Если ты все равно планировал остаться, какой смысл был в моем согласии? — она двигается к самому краю, поворачиваясь спиной. — Все ещё пустой трёп. — Дань воспитанию, Т/И, не злись. Она цепляется пальцами за металлический бортик, до побелевших костяшек сжимает ребристый край и затихает. Слышит, как в тишине комнаты шорох снимаемой им рубахи напоминает гонг, как ткань, соскальзывая с тела, падает на пол, ударяясь перламутровыми пуговицами о каменные плиты. Громкое дыхание юноши подстраивается под ее собственное, и она, наконец, ощущает, как Фейд погружается в воду, сохраняя между ними положенную дистанцию. — Я позволил себе остаться в брюках. Было бы слишком пошло раздеваться полностью, кузина. — Меня не особо волнует, обнажён ты или нет. — Даже так? — раздаётся тихий смех. — Что же может тебя смутить, если не смущает чужой и нагой мужчина в одной с тобой ванной? Разве это недостаточно интимно? Т/И вздыхает, чувствует, как влажные локоны налипают на остывающую кожу, и разжимает согнутые пальцы. Молчит. — Позволишь помочь тебе с волосами? Я распорядился, чтобы тебе принесли новые масла и благовония. Девушка неопределённо дёргает плечами, сглатывает и шепчет: — Я могу справиться сама. — Можешь, конечно, — на-барон приближается. — Но я ведь предлагаю помощь из-за желания помочь. Вода, взволнованная движениями, бьется о кожу, заставляя покрыться мурашками. Т/И ощущает, как Раута становится ближе, чувствует, намокшую ткань брючины у своего бедра и нервно бросает: — Почему я вообще должна терпеть подобное отношение? Юноша придвигается вплотную, сталкивая ее со своей грудью. — Потому что ты меня боишься, кузина. И ведь это правильно. Кожа к коже. Слишком близко, слишком остро, слишком неприятно и до тошноты. Девушка дёргается, разрывая близкую связь, выплевывает: — Правильно? Младший Харконенн согласно мычит в ответ. Пальцы юноши ведут вдоль спины, обводя выбитые на коже цифры, мягко оглаживают координаты колоний. — Знаешь, я хотел убить дядюшку прошлой ночью, — рука останавливается на «Арракисе». — Потом передумал. Потом хотел рассказать, что пряность для тебя смертельна, — усмехается, — и снова передумал. — Что ты сказал? — Про дядюшку или тебя? Т/И поворачивает голову, бросая взгляд через плечо. — Меня. — Ох, — Фейд убирает пальцы от спины, мягко впутывая их в локоны. — Я очень внимательный. Следил за тобой, подсыпал разное количество меланжа в твои напитки, смотрел за реакцией, — льёт жидкость из бутылька, втирая до воздушной пены. — Выяснил все опытным путём. Она отворачивается, шумно сглатывает, напрягая спину, и отвечает: — Моя непереносимость спайса ещё не показатель того, что он смертельно опасен. — Мы обязательно это проверим, но позже. Страх селится в самом сердце. Руки Фейда переходят с кончиков волос выше, он плавно массирует голову, тянет за корни, заставляя дрожать, а после выдыхает на самое ухо: — Сейчас меня волнует другое. Кузина, позволишь ли ты сделать тебе приятно? Запах благовоний заполняет ноздри. Тело юноши снова становится непозволительно близко, и Т/И ощущает, как его ладонь, оглаживая шею, а затем плечо, мучительно долго спускаясь, останавливается на животе. Девушка закусывает губу, прикрывает глаза и шепчет так, чтобы слова прочно впечатались в его разум: — Ты не сможешь доставить мне удовольствие, Раута, будь ты трижды самым искусным в любовных делах мужчиной. — Ты уверена, Т/И? — пальцы отстукивают три раза по коже, вызывая легкие круги на воде. — Почему же? — Не чувствую между нами любви. — Вот как, — тот хмыкает. — А я любил всех моих наложниц, кузина, клянусь. — Любил? — Т/И смеётся, кладя ладонь поверх руки мужчины и останавливает движение. — Что такие, как мы, могут знать о любви? Она чувствует, как Харконенн застывает, заинтригованы словами, девушка продолжает, чуть опираясь голой спиной о грудь Фейда: — Что о любви могут знать Дома Ландсраада? Такие, как Раббан, что убил собственных родителей, или ты, что знал о его плане, но выбрал власть. Или я — дочь мужчины, что самолично довёл планету до уничтожения, а вместе с ней и миллиарды невинных жизней. Или всеми почитаемый и уважаемый герцог Лето, что имел тысячи возможностей жениться на Джессике, но всю жизнь ждал выгодного политического брака. Раута кладёт подбородок ей на плечо и вздыхает: — И как же нам узнать что такое любовь, моя леди? Т/И улыбается, наклоняет голову и упирается виском в макушку мужчины. — Никак. Любовь как дар дана тем, кто стоит ниже нас, — морщится от такой фразы, — воинам, солдатам, рабам и подчинённым, — вздыхает. — Зря ты убил своих женщин, теперь придётся заводить новый гарем. Повисает пауза. — Значит, — Фейд задумывается. — Выродка Атрейдеса ты тоже не любила? — Им хотелось обладать. — Но хотелось ведь, — рука Рауты спускается ещё ниже. — Мне тоже хочется. Т/И закусывает губу, стараясь привести разбушевавшиеся чувства в норму, и бросает: — Не хочется мне. Фейд снова замирает. — Ты поэтому так цеплялась за своего Дункана? Она ощетинивается, морщит лоб, и устраивается удобнее в своеобразных объятиях: — Возможно. Фейд мычит, а после выдыхает ей на ухо: — Дядюшка подготовил для тебя подарок. Клянусь, кузина, тебе понравится. — Какой подарок? — Того, кого ты раньше, — медлит, — очень почитала. Харконнен отводит ладонь от ее живота и, мягко проводя по коже, вовсе убирает. — Такие философские разговоры навеивают на меня тоску. Она слышит, как он отодвигается назад, протягивая руку за кувшином с водой, а после возвращается, мягко поливая ее волосы, и смывает пену. Мыльные ручейки стекают по коже, каплями разбиваются о плечи, щекотно текут вдоль линии позвоночника и теряются, сталкиваясь с поверхностью воды. Запах у благовоний слишком знакомый, но Т/И все никак не может понять, где могла его слышать. — Неужели ничего? — Что, прости? — она смешно фыркает, утирая глаза. — О чем ты? — О запахе, кузина. Я так долго искал хоть один из цветков магнолии, а ты вовсе не оценила мой подарок. Страх спускается ниже, плотным комом селится в груди, и девушка шумно сглатывает. — Ведь на твоей планете были целые сады из саженцев розового цвета? Нет? Снова льёт из кувшина, окончательно смывая пену. — Это первый из подарков, Т/И, — Фейд цокает, снова проводя рукой вдоль цифр на коже. — Второй будет ждать тебя в спальне, и, если только ты оценишь, обещаю, что каждый твой вечер будет полон таких сюрпризов. Она подрывается на ноги, расплёскивает жидкость за края купели, и не стесняясь обнаженного тела, перешагивает, вставая босыми ступнями на пол. — Ты омерзителен. — Я тоже нахожу тебя прелестной, девочка. Девушка хватает халат с крючка, оборачивает ткань вокруг, путаясь в рукавах и, взмахивая влажными локонами, направляется к двери. Фейд бросает в догонку: — Ты соврала моему брату, кузина, на твоём теле кроме рисунков еще и множество шрамов. Отец тебя совсем не любил, да? Т/И хлопает дверью, наконец оказываясь в тишине коридора. Горло дерёт от подступающих рыданий, но она вжимает ногти в мягкость ладони и тихо скулит. Фейд знает о пряности, Фейд напоминает о смерти родителей, Фейд понимает, как именно ее контролировать. Она вздергивает подбородок, морщится от холодных капель, что пропитывают материал, и — почти — бежит в спальню. Сто четырнадцать шагов до комнаты, в которой она чувствует себя в безопасности, сто тринадцать до покоев, в которых можно укрыться до самого утра, сто двенадцать до места, где можно снова стать собой. Стальные ставни маячат красной тряпкой, и Т/И, прибавляя скорость, наконец попадает в знакомое пространство. Она двигает засов, который с громким шумом стукается о край стены, запирается, а после, немного подумав, подставляет к двери кресло. Эфемерное ощущение стабильности. Грудь девушки тяжело вздымается, она снова прокручивает в голове слова Фейда и напрягается, вспоминая о подарке. Быстрым взглядом обводит покои, по-детски смешно и быстро проверяет под кроватью, за тяжелыми шторами и в дальнем углу комнаты. И только удостоверившись, что действительно находится одна — садится на кровать. Шея от контакта с волосами покрывается яркими красными пятнами, начинает гореть. Т/И ведёт пальцами вверх, поддевает влажную капельку и пробует на вкус — афродизиак. Девушка подрывается с кровати, скидывает с себя халат, оставаясь абсолютно нагой, срывает одеяло с кровати, промакивая остатки жидкости с локонов, и шумно выдыхает. Жар спускается ниже, оседает в лёгких, разрывая их изнутри, плавя органы, заполняет желудок и тяжёлым узлом завязывается внизу живота. Она не хочет опускаться до того, чтобы начать удовлетворять себя. Это неправильно. Правильно. Т/И дёргается, обводит пальцем напряженные соски, но обрывает себя, резко двигаясь в сторону кровати. Свежая простынь приятно холодит кожу, окутывает мягкостью, и девушка рвано выдыхает, чувствуя, как пожар внутри заполняет лоно, заставляя чувствовать ее по-настоящему грязной. Ложь. Она укрывает себя с головой, плотно оборачивается одеялом, стараясь свести к минимуму все движения, крепко жмурит глаза и дыша через нос, заставляет себя уснуть. Образы словно вырезаются на внутренней стороне век. Мельтешат, не давая понять: было ли это когда-то или нет? Летти сказал, что Дункан был в ее спальне. Что он там делал? Что он делал с ней? Желание овладевает ей полностью, дрожью отдаёт в ступни, заставляет раздвинуть ноги и опуститься рукой вниз, к самому сокровенному. Т/И закусывает щеку, укутывается сильнее и терпит. Под одеялом становится невыносимо, пот градом стекает по вискам, лбу и шее, скапливается в ложбинке между ключиц и покрывает бисером грудь. Дункан-Дункан-Дункан. Отпусти себя. Она снова выдыхает через нос, копается в воспоминаниях, стараясь вспомнить неприятные эпизоды, чтобы помочь себе успокоиться. Афродизиак не вечен, его действие закончится через несколько часов, и она может — сможет — себя контролировать. Не сейчас, когда ты знаешь, что Айдахо снова выбрал тебя. Память как назло подкидывает только приятные моменты, но Т/И упрямо ищет помощи у своего разума, когда, словно получая удар под дых, находит момент из прошлого, что упрямо пыталась забыть. Тело прошивает дрожью. Т/И уворачивается, садясь верхом на Дункана, и с триумфом смотрит сверху вниз. Мужчина тяжело дышит, она подмечает лёгкую испарину на лбу и улыбается ещё шире. — Выиграла. Мечник молчит, Т/И бросает быстрый взгляд на его губы, а после снова смотрит строго в глаза. Человек под ней замирает, и ей лишь на мгновение кажется, что она ощущает только растущую твёрдость в районе паха. Девушка слегка щурится, шумно сглатывает, и не может объяснить следующий действий даже самой себе — она прятяжно скользит бёдрами, задевая выпуклость в штанах. — Госпожа? Т/И не успевает ничего ответить, как мир меняется местами, и она в одно мгновение оказывается прижата к полу. — Что это было, госпожа? Щеки наливаются румянцем, она сипит, широко раздувая ноздри, и чувствует, как стыд оседает мурашками на коже. — Я… — сглатывает, — …прости. Мечник ухмыляется, быстро заламывает обе руки вверх, оставляя ее абсолютно беззащитной. — За такое можно угодить и под трибунал, Т/И, — хмурится, но после морщинки разглаживаются. — Но я готов рассказать, что именно желаю сделать с тобой. Девушка отворачивает голову, крепко жмуря глаза, и закусывает щеку изнутри. Дункан отодвигается от неё, нависая сверху, и шепчет: — Открой глаза. — Нет. — Посмотри на меня, моя госпожа, — мужчина кладёт ладонь на щеку, ведёт большим пальцем по губам и добавляет. — Я хочу, чтобы ты видела, как я это произношу. Почти приказывает. Смотреть на Айдахо практически невозможно. Тело горит, но она, переборов смущение, сталкивает их взглядами. — Я заставлю тебя кричать, кричать так громко, что ты сорвёшь голос, — услышав это, она сглатывает. — Я доведу тебя до такого, что сил встать на ноги самостоятельно у тебя не останется, — щурится почти по-лисьи. — А после я лично омою тебя в ванной, буду нежно вести по твоему телу тканью, очищая от нашей ночи. Смотреть на остаточную дрожь, когда буду задевать твои соски, и такую чувствительную мягкость между твоих ног. Девушка всхлипывает, вцепляется в форму воина и шепчет: — Прекрати говорить такие вещи. — Прекратить говорить? — Дункан приподнимает уголок губ. — Говорить, что после своих пальцев, я бы желал попробовать тебя на вкус, или прекратить говорить, что вылизывал бы тебя языком до тех пор, пока не напился бы? Что именно мне прекратить говорить, госпожа? Ноздри мужчины сужаются, когда он втягивает воздух. Зрачки расширены, как под действием одного из зелий, и Т/И не выдерживает. Закидывает ногу на поясницу воину, заставляя приблизиться ещё сильнее, обхватывает в объятия и выстанывает: — Ты напоминаешь мне посаженного на поводок дикого зверя, Дункан, который ещё помнит, что такое быть свободным. Мужчина ложится сверху, вцепляясь пальцами в ее бедро, и рычит: — Если поводок будет в твоих руках, то я вовсе не против сидеть на привязи. Следующий выдох тонет в поцелуе, не приторно-нежном, что положен, когда ты узнаешь мужчину впервые, а горячем и жестком, словно пытаешься утолить жажду, словно дорвался до того, кем бредил всю сознательную жизнь. Язык мужчины прорывается внутрь, оглаживает кончиком кромку зубов, сталкивается с ее собственным, и Т/И рвано скулит. Касания становятся жёстче, Айдахо кладёт вторую руку на поясницу, притягивает ближе, развязно проводит коленом между ног, и она не выдерживает. Ведёт бёдрами, старается потереться о мечника, низ живота наполняется жаром, что связывается в тугой узел. Воздуха не хватает, Т/И пытается оторваться от губ, но воин не позволяет, кусает почти до крови, давит на промежность сильнее, и она срывается, чувствуя, как тело резко становится свинцово-тяжёлым. Дункан отодвигается, оставляя между ними тонкую ниточку слюны, что, натягиваясь, подаёт каплей на ее подбородок, добивает словами: — Я бы провёл пальцами по твоему лону, не погружая внутрь, но лишь сверху, чтобы ощутить, какая ты влажная. Ждущая. Жаждущая. Просящая, — руки с шеи спускаются на ключицы. — Провёл бы сильнее, заставляя потечь твоё желание ниже, пачкая внутреннюю сторону бёдер. Делая тебя липкой. Она заходится новым стоном, чуть громче, чем предыдущий. Колено воина давит так правильно и так хорошо, что Т/И ощущает, как ткань пропитывается сильнее. Стыд. — А потом бы я остановился, — переносит вес на локти. — Ждал бы, пока ты не начнёшь умолять, пока не начнёшь гореть. — Ты так говорил всем своим женщинам? — Т/И чувствует, как голос полнится ревностью. Айдахо смеётся, проводит кончиком носа по щеке и выдыхает в самое ухо: — Никому из. Их было много, но любовью, моя госпожа, я не занимался ни с кем. Любовью. — И в чем разница? — В том, — он прикусывает мочку, — что с тобой хочется растянуть момент. До самой бесконечности. Поэтому, — дыхание опаляет горячим зноем, — в наши первые ночи я научу тебя заканчивать только от моего голоса, пальцев и языка, — усмехается. — Как сейчас. Т/И закрывает глаза, не выдерживая реальности в которой находится, чувствует, как по щеке скатывается слеза, и понимает, что впервые плачет от такого сильного удовольствия. От такой сильной любви? Ее крюком возвращает в настоящее. Тело, намокшее под слоями одеял, неприятно липнет к простыни, и Т/И морщится. Голова гудит, а в глазах по ощущениям собирается колючий песок. Горло саднит, а во рту мерзко от сухости. Она распутывает своеобразное укрытие и садится на кровати, укрытая распущенными волосами. Бросает взгляд на дверь и шумно сглатывает. Стул, что поддерживал ручку, аккуратно отставлен в сторону, а у порога стоит очередной подарок. Спальня больше не кажется безопасной. *** Когда Т/И срочно зовут в главный зал, она лишь удивлённо вскидывает бровь, но послушно следует за солдатом. На Арракис, укрытый лучами закатного солнца, ложатся тени от резиденции, и девушка сильнее кутается в платок. Тишина кажется ей оглушающей, вбирающей последнии жизненные соки, но она упрямо следует за мужчиной, заранее готовясь к самому худшему. Двери тихо отворяются, и Т/И замечает женщину, что сидит в центре зала. Оглядывается по сторонам, стараясь найти кого-то из Харконеннов, но голос ее отвлекает: — Тут нет никого, кроме нас. Я попросила аудиенции. — Преподобная мать Мохийям? — Т/И делает пару шагов, но резко останавливается. — Чем я заслужила ваш личный визит? Гессеритка смотрит на неё долгим изучающим взглядом, и взмахнув рукой, приказывает. — Что? Вопрос тонет в тяжелом выдохе, и Т/И замечает, как один из сардаукар выводит из темноты ее кузена. Мальчик, напуганный неизвестностью и тишиной, горбится под тяжёлой рукой солдата, и шепчет бледными губами — координаты Дома — цифры. — Как это понимать?! — Присядь, леди Арейс. — Как это понимать, Елена?! Женщина опускает взгляд на ладони, ожидая, когда ребёнка подведут вплотную, и отвечает: — Орден помнит, что случилось с одной из наших сестёр, — гостья медлит. — С доброй воли Императора я решила взять кузена в качестве гарантии безопасности. Т/И видит, как Мохийям быстрым движением руки придвигает к шее мальчика острие иглы, и сглатывает. Кузен дёргается, ощущая движения у кожи. Молчит. — Приятный ребёнок, Т/И, крайне разумный. Присядь, — женщина указывает на кресло напротив себя. Девушка наклоняет голову набок, переступает на месте, и, щёлкнув пару раз пальцами, двигается к предложенному месту. Напряжение, что витает в воздухе, можно резать ножом, и ведьма первой прерывает молчание. — Стало быть, прошло достаточно времени со дня очищения. И мне, как я считаю, положено рассказать тебе правду. — Правду о чем? — О твоей матери, Т/И. Тело наливается свинцом, и она ощущает, как буквально срастается с креслом, на котором сидит. — Что тебе знакомо о видовой несовместимости? Девушка бросает быстрый взгляд на кузена и ощетинивается. — Мы тут будем проверять мои знания по генетике? Гессеритка придвигает иглу ближе, и Т/И обрывает себя. Делает глубокий вдох, выплевывая: — Неспособность совмещения двух видов между собой, или передачи болезни от одной особи к разительно отличающейся другой. Елена кивает, удовлетворённая ответом. — Видишь ли, то, что сделали с Тландитой и, — пауза, — мужчинами твоей семьи, было крайним вариантом. Никто не хотел к нему прибегать. Т/И хмурится, не совсем понимая, к чему ведёт разговор. — Я, прости, Елена, но я не вижу связи между твоим вопросом и… Ее перебивают. — Мы отослали Гвину к лорду Арейсу, чтобы уничтожить Дом изнутри. Девушка переваривает услышанное — на это хватает ровно пяти секунд, — а после начинает громко смеяться. — То есть, — переводит дух, — ты прилетела сюда, чтобы постараться убедить меня в том, что моя мама — шпион? — Все было подстроено, Т/И. Встреча твоего отца с ней, его инициалы на платке, даже наши отказы передать Гвину Арейсам в качестве наложницы — все было ложью. Ложью. Т/И смахивает слёзы, что копятся в уголке глаз, и отрицательно качает головой: — Они любили друг друга. — Твой отец любил Гвину, — Елена чуть приподнимает уголок губ. — Она его не любила никогда. Новость бьет наотмашь хлыстом. Девушка переворачивает воспоминания, рыскает в моментах, которые упустила, и снова возвращается в день своего отлёта перед трагедией. Я останусь там, где твой отец назвал меня своей женой. Останусь. Там. Где твой отец… Лёгкие медленно заполняются противным жаром, и Т/И вдруг осознаёт. Отец запретил страже выпускать Гвину с планеты. Ему нужно было, чтобы она умерла. Чтобы дочь не узнала, кем была ее мать. Чтобы она всегда ненавидела его, а не Гвину. Отец ее любил. Любил даже после всего, что она натворила. — Нет-нет-нет, — качает головой, — ты врешь. Ты путаешь меня специально, чтобы я приняла желаемое тобой, — тыкает пальцем, — за действительное. Мама не могла. — Сестра ордена могла, юная леди, — Мохийям вздыхает, краешком глаза смотря на ребёнка подле себя. — Ей нельзя было иметь детей, но каким-то образом тебя все-таки зачали. — Каким-то образом? — У неё было много задач: понять, почему голос не действует на Арейсов, подставить твоего деда, чтобы убрать опасного противника с поля боя, а после изучить лорда. Изучить его так, чтобы изготовить яд, способный его убить. Способный. Его. Убить. Подставить. Твоего. Деда. Т/И смотрит перед собой, толком не видя ничего, кроме неясной тёмной пелены. — Моя мама убила дедушку? Гессеритка молчит, и Т/И повторяет вновь: — Гвина, — выходит слишком холодно, — убила моего дедушку? Мохийям игнорирует вопрос и продолжает: — Я не знаю, в какой момент, но твой отец догадался обо всем. Потому забрал тебя под свою полноценную опеку, не позволяя Гвине проводить даже небольшие промежутки время с тобой наедине. — Отец сделал это ради того, чтобы отослать Дункана. — Дункан никогда не был основной причиной. Ходы ее отца вдруг становятся до очевидного простыми, выстраиваются, наконец, в единую линию событий и ведут ее красной нитью к финалу. — Отец, — сглатывает, — папа взорвал планету только для того, чтобы я не узнала о матери? — И для того, чтобы уничтожить все свои разработки. Счёт в голове обнуляется, оставляя за собой абсолютную пустоту. Мама никогда их не любила. — Отец умирал? Елена кивает, окончательно ставя точку в мыслях Т/И. — Если бы лорд Арейс был здоров, он бы улетел на Арракис вместе с тобой. Гвине, хоть и с трудом, но удалось подпортить его самочувствие. Гвине. — Значит, — Т/И хмурит брови сильнее, чувствует, как шрамы натягиваются, — отец спас Дункана? Спас меня и… — смеётся, — …насолил Императору, заставив того использовать ядерное оружие? Смех выходит слишком зловещим. Девушка чувствует, как вместе с ним разум заполняется обидой и ненавистью — к матери? — к себе. — Всю свою жизнь я ненавидела отца и… От тех, кого любишь, держись подальше. Они-то тебя и убьют. Гессеритка вырывает ее из раздумий: — Гвина научила тебя многому, ей пришлось смириться с ролью любящей матери. Любящей матери. Ролью? — Поэтому, Т/И, делай то, что делала твоя мать, даже под страхом смерти не рискнувшая идти против ордена. Но рискнувшая идти против семьи. — Спасибо, Елена. Ты только что вернула меня к корням. Раз. Михайям удивлённо приподнимает бровь: — К чему ты произносишь цифры? — Считаю ошибки, — Т/И цокает. — Твои, — указывает на нее, — ошибки. Девушка видит, как гом джоббар становится ближе к шее ее племянника, и переводит затуманенный взгляд на ведьму. — Два. — Прекрати и прислушайся! — Одни только приказы и что? Попытки меня запугать, но чем? — она устраивается в кресле удобнее. — Вы уничтожили мою планету, веру в мою мать, забрали отца и деда, но, как смешно, Гвину вернуть тоже не получилось. Мохийям двигает иглу ближе, и Т/И выплевывает: — Три. Что твой гнев и попытки меня напугать в реалиях ненастоящего мира? Реальность кренится, и Т/И видит, как ведьма оглядывается по сторонам, будто подмечая все детали впервые. Фигура кузена пропадает, оставляя после себя лишь чёрный сгусток тумана. — Ты думала, что я не просчитаю ваш чертов план с пленниками? Не додумаюсь, что вашего скудного ума хватит лишь на угрозу мне моим собственным кузеном?! Да кто разрешил тебе, ведьма, распоряжаться жизнями моих людей?! Т/И наклоняется вперёд и хохочет, чувствуя неконтролируемую злость. — Бум! Безумие, правда? Есть тут ребёнок? Нет? Был ли когда-то? Остался ли на Секунде? А? — напевает. — Где. Ты. Сама? Зал снова меняется, и Т/И переводит ошалелый взгляд на Мохийям. — Знаешь, что говорили про моего отца? Что ему не нужно находиться в конкретном месте, чтобы действительно быть там. Шумно топает ногой. — Елена, скажи мне, неужели мы снова в том дне, когда ты понесла от барона дочь? Или же… — она громко бьет в ладоши, утаскивая женщину под оглушающее эхо отдающее от стен. — Где мы, женщина? Где? Ты? Т/И подмечает лёгкую дрожь иглы в руках у врага и улыбается. — Странно, да? Дрожит иначе, словно, — встаёт с кресла, подходя ближе, — словно уже коснулась плоти, — щёлкает у самого носа. — Что, не пошевелиться? Зал меняется в третий раз, и девушка видит, как острие плавно погружаемся в кожу Мохийям. — Не может быть… — Что вообще ваш орден знает о мутациях моей семьи? Я худшее, что вам удалось породить. — Гвина не могла… — Не могла что? — вскидывает бровь. — Не могла что?! Она слышит булькающие звуки, что разносятся по залу, а после тихое: — Не могла предать нас. — Она, видимо, и не предавала. Ты ведь сама сказала, ведьма, что последние годы я провела под опекой отца. Т/И смеется, ощущая пожар внутри себя, что разгорается жарче от осознания того, что главная женщина ее жизни была монстром. — Арейсы превосходно играют в шахматы, я разве не говорила? Откидывает сетчатую вуаль с лица женщины и вглядывается сильнее в ту, кто послужила причиной уничтожения всего ее прошлого. Семьи. Дома. Правды. — Ты, — Мохийям сглатывает ком, — не спасёшься. Спасёшь всех, но не себя, — белая пена мерзко пузырится в уголке губ. — Твоя сила тебя съедает. — Я — наследница своего Дома, Е-ле-на, — девушка усаживается на корточки у ног гессеритки. — Никто из основной ветви не выжил, к чему мне быть исключением? — прикусывает палец. — Напоследок, чтобы умирать было не так скучно, — опускает глаза в пол, — твоё тело не найдут, а на борт корабля, — Т/И цепляет прядь чужих волос, словно оценивая, — взойдёт пустота. Она ждёт, когда глаза напротив застелит холодный отблеск смерти, и поднимается на ноги, осматриваясь по сторонам. Хочется плакать. Просить прощения у отца. И мстить. Утирает потные ладони о ткань брюк, собирается с силами, и выкрикивает: — Тугуз! Из-за угла появляется высокая фигура сардаукара, отрывисто кивает ей и шепчет одними губами: — Госпожа. — Мне нужно, чтобы от тела ни осталось и кусочка, — задумывается на мгновение. — Кузен в порядке? — Да, госпожа, как и Мартин. Т/И кивает своим мыслям, и водит рукой, позволяя начать выполнять приказ. — Госпожа, я могу задать вопрос? — солдат тушуется под пристальным взглядом. — Вокруг резиденции ещё осталась реальность? Девушка медленно моргает, прикусывает щеку сильнее, удерживая себя в настоящем и отрицательно качает головой. — Все вокруг — это я.