2
1 ноября 2021 г. в 13:00
Лю Хи сказал: я думал, будет жарче.
Чэн тяжело вздохнул.
Что тут сказать? Он и сам думал, что будет жарче, но напряжение, заполнившее город, не оставляло сомнений: это всего лишь вдох перед выдохом. Когда наконец грянет, несладко придется всем. Чэн не позволял себе обманываться этой зловещей тишиной. Он знал: смерть наследника — вполне достойная причина казнить виновных. Или тех, кто ими кажется. Особенно если наследник единственный. Был единственным, если точнее, но об этом Шэ Ронг еще не знает. А даже если бы и не был единственным, подумал Чэн, содрогнувшись. Даже если бы их было двое, трое, пятеро — разве не стал бы хороший отец мстить за каждого?
Чэн не знал, был ли Шэ Ронг хорошим отцом, но это большого значения и не имело. Люди такого положения, в каком находился господин Шэ, не могли позволить никому даже думать о покушениях на приближенных. Статус и расстановка сил: те, кто касался приближенных к важным людям, автоматически объявлял им войну.
Шэ Ронгу мало кто мог объявить войну. Еще меньше в городе было тех, кто смог бы в этой войне выстоять. Со всеми фигурами опасного масштаба владелец сети отелей уже давно заключил тактические союзы. Включая господина Цзянь. А впрочем, подумал Чэн, молча добывая сигарету из картонной упаковки, не могло все это работать вечно. Рано или поздно кто-нибудь потянул бы одеяло на себя, и не случайно, как мой младший брат, а намеренно. Выстрелил бы по самым чувствительным местам. Люди вроде Шэ Ронга хорошо знали, где у их врагов такие места. Лучше этого они знали только такие же места своих союзников.
Так что неважно, в общем-то, насколько сильно его на самом деле тронет известие о смерти сына. То есть сначала о похищении, мысленно исправился Чэн. Настоящая горечь во всем ее масштабе останется внутри семьи. Город хлестнет горечь показательная, даже если отцовской любви в ней на грамм.
Даже случись это со мной, подумал Чэн, отец все равно мстил бы. Случись с Тянем. Отец мстил бы. Обязательства. Страшнее них — только искренний гнев. Это то, что взорвалось бы во мне, если бы тронули Тяня. Вот это было бы искренне и оттого опасно. И для всех вокруг, и для меня самого.
Если бы тронули Тяня — я не оставил бы от этого города и камня. Рвал бы землю зубами. Да я и рву, в общем, подумал Чэн, потирая висок. На опережение и — так уж совпало — больше во имя чужих интересов, но так даже лучше. Лучше, что господин Цзянь нашел в этом свой интерес. О том, что было бы, не найди босс в случившемся плюсов, Чэн даже думать не хотел. Босс — человек дела. А люди дела видят возможности во всем. Даже — и особенно— в трагедиях.
Оставалось надеяться на то, что и Шэ Ронг проявит себя бизнесменом, а не отцом. Но одно дело — надеяться, а другое — совсем, совсем другое — готовиться. Так что Чэн не тешил себя надеждами и знал: улицы еще раскалятся добела.
Но Лю Хи, конечно, не об этом. Чэн вздохнул еще раз.
А Цю никогда не выпрашивал похвалы, и Чэн не заметил, как привязался к этой сдержанности. Цю не нужно было объяснять: когда делаешь свою работу хорошо, об этом незачем кричать. Те, кому это нужно, заметят тебя и без того. Чэн обнаружил это сам и не помнил, чтобы ему приходилось посвящать в это Цю. Потому он, наверное, и стал его доверенным лицом. Цю не нужны были пояснения — достаточно было указаний. Да и просто. Не в том они деле работают, чтобы хвастаться успехами. Что может быть логичнее этой мысли. Казалось бы.
А потом его младший братец раскроил черепушку сыну важного человека, и тогда оказалось, что мир не так уж комфортен. Во всех смыслах.
Чэн кивнул, протянул руку, хлопнул обтянутое черным гольфом плечо. В голову отдалось болью. Она снова привычно ныла: за последние пару суток удалось поспать от силы часов шесть. Сказал, слегка прищурившись от дыма: хорошая работа, Лю Хи. Ты и твои ребята — молодцы.
И ничего другого я сейчас сказать не могу, подумал Чэн. Это мой брат заварил кашу, которая еще обожжет пятки не одному десятку людей. Людям Лю Хи — в том числе, а люди Лю Хи — мои вообще-то люди. Кто-то из них мог бы жить впроголодь. Эти не скажут ни слова и прыгнут под пули в ту сторону, куда я укажу пальцем. Но у кого-то из них — амбиции. В этих собачьей верности нет — они держат нос по ветру. С ними нужно иначе: замечать, поощрять, хвалить. Как Лю Хи. Это тебя бы нянькой, подумал Чэн с тоской, глядя на его довольную улыбку. А мне бы здесь А Цю оставить.
Но господин Цзянь не поднялся бы так высоко, если бы не был по-настоящему деловым человеком. Он помнил, где у каждого из его подчиненных было тонко. Знал, что без Цю Чэну будет нелегко, и сделал все, чтобы Чэн убедился: это и есть его наказание за выходку младшего брата. Потому что хоть ситуация и обернулась на пользу босса (или еще обернется, подумал Чэн, и я должен принять в этом непосредственное участие), все нарушители порядка должны быть наказаны. Нарушитель здесь — это он, Чэн. Да, господин Цзянь знал слабые места всех вокруг — и особенно тех, на кого привык полагаться. Знал, кто на самом деле воспитывал Хэ Тяня и был за него в ответе. И поэтому вопрос, кто виноват в случившемся, даже не озвучивался. Дураков здесь не было. А те, что были, уже отправились к отцу.
Или к праотцам.
Терпение, сказал себе Чэн. Шагнул за стол, сел в кресло, закрыл глаза, вытянул ноги. Подумал: если Лю Хи сейчас не уйдет, ему же хуже. Убил мой брат кого-то или нет, это пока что мой кабинет. Как и должность главы филиала. И все сопутствующие этому привилегии. Возможность остаться наедине со своими мыслями — в их числе. Я это заслужил. Не выпрашивая, кстати говоря, ни у кого похвал.
Дверь кабинета закрыли осторожно, если не сказать бережно. Вот так, удовлетворенно подумал Чэн, не открывая глаз. Быть может, не все так плохо, и с Лю Хи удастся как-нибудь сработаться.
Он подержал глаза закрытыми еще пару минут. Время было еще не позднее, но усталость уже сжимала его в тисках. Чэн привычным движением выдвинул из стола ящик, нашарил блистер, выдавил на ладонь пару таблеток. Закинул в рот, сглотнул и принялся ждать. Минут через пятнадцать станет легче. Хотя бы в отношении головной боли.
Хотя настоящая головная боль, конечно, никуда не денется, сколько таблеток ни проглоти. Его братишка, беззащитный малыш, который засыпал у него на руках, прижимаясь к нему маленьким теплым тельцем, убил своего ровесника. Отбросив детали — просто убил. Забрал жизнь. Видел последние ее секунды, слышал последние вздохи — и не останавливался до тех пор, пока с него не схлынула ярость. Пока не пришел конец.
Чэн тяжело вздохнул, снова потер холодными пальцами ноющий висок. Слепо уставился в стол, сжал рот рукой.
Не то чтобы раньше Чэн такого не видел или сам не бывал на том же месте. В подчинении господина Цзяня не было тех, кто не готов был убить, а с определенного уровня доверия — тех, кто не убивал. Чэн был готов и делал, когда было нужно. Раньше — чаще. Еще одна из привилегий должности главы филиала: с тех пор, как ты сел в это кресло, грязная работа — обязанность других. Пачкать кровью собственные руки больше не приходилось. О том, сколько крови успели увидеть его руки до того, как получили ключ от кабинета главы филиала, обычно не спрашивали и не говорили. Шепотом разве что. За спиной.
Кисейной барышней Чэн себя не ощущал и в обморок от вида расколотого черепа не рухнул. В любом другом случае даже восхитился бы силой и упорством того, кто приложил к делу руку. Сделано было жестко, в меру грязно и в каком-то смысле красиво. Это если тот, чьи мозги вытекают на асфальт, не твой сын, конечно. И если тот, кто забрызган чужой кровью с головы до ног — не твой брат. Несовершеннолетний, бесстрашный, по-идиотски самоотверженный брат. Выглядит громилой и сказывается взрослым, а в голове пусто, как в три года, и выдержки столько же. Почему у него не оказалось времени еще немного подрасти, чтобы все осознать и не ломать себе жизнь.
А есть разница, подумал Чэн, перекатывая голову по подголовнику кресла, совершеннолетний он или нет? Тянь вообще не должен был делать этого, никогда и ни по какой причине. Я так старался уберечь его от этого. Своими руками подкрашивал себя в черный в его детских глазах, чтобы малыш видел: нет в такой жизни ничего хорошего и легкого, не стоит в нее добровольно идти. Своими руками. Не упирался, когда Тянь отталкивал, думал: пусть презрение, пусть отвращение — он подросток, это пройдет со временем. Тянь неглупый парень, упрямый и высокомерный, но не злой. Не был раньше, по крайней мере. Он бы понял со временем, где было в самом деле черное, а где — всего лишь краска для детских глаз. Где проходит черта личного, а где — продиктованного обязательствами. Осознал бы. Чэн ждал этого момента. Знал по себе: так оно и бывает, когда дети взрослеют и начинают понимать даже самые странные поступки родителей. И перерастают свои детские обиды.
Чэн же понял. Перерос.
А теперь что, подумал он. Потер кончиками пальцев грудину. За ней жгло, под ней давило. Чэн не был Тяню родителем, но он бы не соврал, если сказал бы, что другой семьи, кроме друг друга, у них не было. Сколько бы Чэн ни одергивал себя, сколько бы ни напоминал, что у них еще есть отец. Отец — есть, семьи нет. Была, да вышла вся, когда мама умерла. Чэн тогда был подростком, младше даже, чем Тянь сейчас, и честно пытался наладить что было можно. Но оказалось, наладить нельзя было ничего. Он до сих пор пытался — но больше по инерции. А Тянь и вовсе считал, наверное, что семьи у него нет. Но это, жестко напомнил себе Чэн, должно было измениться со временем. Должно было, но как-то вот не сложилось. И вряд ли уже сложится. Оценить всю степень поганости подпольной жизни Тянь еще не успел, и вместо того, чтобы держаться подальше от грязи и крови, нырнул во все это с головой.
Мог бы я выбирать, подумал Чэн, выбрал бы, чтобы Тянь все-таки пришел ко мне и сказал: хочу быть как ты. Даже если я не смог бы его отговорить, был бы хотя бы рядом с ним на его первом деле. Я бы хотел, чтобы на убийство Тяню пришлось решаться. Колебаться и выбирать, замирать перед выстрелом или замахом. Осознавать, как меняешь жизнь этим одним поступком, видеть мир ясно (и, может быть, с долей страха), а не действовать вслепую под пеленой ярости. Знать, что ты сделаешь сейчас, и помнить: назад дороги не будет. Потому что те, кого ты убил — по меньшей мере первые из них — остаются с тобой до конца жизни, хочешь ты этого или нет.
Чэн еще не встречал никого, кто хотел бы. И никого, кому удалось бы обойтись без этого.
Телефон негромко завибрировал, протащился по гладкой поверхности стола. Глаза сами метнулись к экрану ноутбука: уведомление отобразилось сразу и там. Мать, подумал он, глядя на цифры в окошке программы. С ней пусть болтает сам. В это я точно больше не стану лезть. Хватило и первого раза. А я еще Тяня упрекаю, горько подумал Чэн и усмехнулся. А сам-то. За третий десяток перевалило, а материнскую тревогу в голосе до сих пор не могу спокойно вынести, пусть даже мать и чужая.
Интересно, каким вырос бы Тянь, если бы наша была жива. Точно не таким, какой сейчас. И отец. Каким был бы отец?
Вряд ли тем, к кому Тянь согласился бы уехать только после убийства.
За ребрами снова горячо резануло, и Чэн туго сглотнул. Тянь сам загнал себя в это, подумал он. Сам. Я заставил его отправиться в ненавистный дом к отцу, с которым они не могут найти общий язык. Но я не заставлял его никого убивать.
Посмотрел в черный провал окна и подумал: но и ничего такого, что помешало бы Тяню убить, я не сделал тоже. Потряс головой, закрыл глаза, снова откинулся на спинку кресла. Сказал себе: он взрослый. По крайней мере пытается им быть. Я не могу нести за него ответственность всю жизнь. Не после того, что случилось, так точно.
А получается-то все равно, что несу. И теперь не только за Тяня, но и за того, из-за кого он во все это ввязался. Он теперь тоже на мне, подумал Чэн, невидяще глядя в монитор. Как так вышло? Тянь никогда не был обделен ни средствами, ни вниманием. Он всегда мог выбирать с витрин, а не подбирать с улицы. И скорее должен был связаться с кем-то вроде того же сына Шэ Ронга, раз уж вообще вздумалось с кем-то связываться. И покойник этот тоже еще. Что они оба нашли в этом рыжем пацане?
Сдает молодежь. Роняет планку на самое дно. Он снова прокрутил в голове встречу двухдневной давности, вспомнил разукрашенное побоями тело и подумал: даже ниже дна. Ладно хотя бы обертка была привлекательной, это еще можно было бы понять. Так тут даже без этого обошлось, подумал Чэн, напоминая себе почему-то о том, как разбитая в мясо рука тянулась к ране на шее.
И сразу же вслед за этим в голове всплыл Тянь. Белая футболка заляпана кровью. Челюсть сжата до хруста, в глазах такая уверенность в собственной правоте, будто он не человека убил, а ошибку в контрольной исправил. Руки сжимают испачканный красным мобильный. И ради кого ты это, подумал Чэн, святые небеса, да неужели не пережила бы твоя дульцинея пары синяков.
Ну может, чуть больше, чем пару, подумал Чэн, снова вспоминая рану на шее. Живой же остался. А в итоге у всех что-то надломилось, и никогда уже назад не срастется.
Телефон снова завибрировал, и Чэн по инерции сначала бросил взгляд на экран компьютера. Окошко записи звонка отсчитывало секунды. А вот ему самому звонил незнакомый номер. Чэн пробежался глазами по всей полоске цифр целиком, снова вернулся к первой. Международный.
— Привет, дагэ, — сказал телефон до боли знакомым голосом.
Внутри слегка потеплело, будто дохнули на затухающие угли.
— Привет, аи.
На том конце связи красноречиво хмыкнули.
— И чьими стараниями я теперь нянька?
— Почему только теперь? — парировал Чэн. — Мне казалось, ты уже привык к юному господину. У вас установились довольно теплые отношения за последние полгода.
— Сложно спорить, босс, — ровно ответил А Цю.
Что еще нам остается, кроме этого сарказма, подумал Чэн. У меня тоже немало номеров, с которых может утечь информация. Один из таких сейчас у дульцинеи. И запись каждого разговора с каждого такого номера ложится в облако — по меньшей мере до тех пор, пока их не выслушают те, для кого они могут представлять интерес. Вряд ли так же прослушивают мой собственный телефон, но в том, откуда у Цю этот номер и на чей цифровой стол ляжет запись этого разговора, сомневаться не приходилось. Не то чтобы у господина Цзяня было достаточно времени, чтобы слушать, о чем болтают подчиненные, но у Чэна вроде как хвост пригорел. Так что мало ли.
Да и слышать дурное о своем ребенке никому не может быть приятно. Даже если повод есть.
На этой мысли перед глазами снова всплыла забрызганная кровью белая футболка, измазанные руки брата и пепельные волосы, увязшие в темном пятне вокруг расколотой головы. Чэн передернул плечами, потер висок и потянулся к пепельнице. Спросил так же ровно, поджигая сигарету:
— Как острова?
— Теплые, — уклончиво ответил Цю. Вот же, подумал Чэн, и ничего сложного. Лю Хи до А Цю еще расти и расти, и неясно, дорастет ли. Тут не нужно объяснений, предостережений, цыканий — без слов ясно, что болтать лишнее не следует.
— А наставничество?
Всего лишь небольшая шпилька, но удержаться от нее просто невозможно. Ни Цю, ни ему от нее хуже не будет. А вот лучше может стать. Хотя бы немного. Не зря же один уголок рта невольно дернулся в улыбке, хоть голос и остался серьезным.
— Поучительно. — Связь была чистой, и Чэн четко уловил в интонации А Цю намек на язвительность. — Совсем как у Лао Бию.
Чэн поджал губу, но она все равно медленно расползалась в улыбку. Знаю, друг, подумал он, как ты ненавидел свою бабку. К восьмидесяти годам у нее начался Альцгеймер, и юному Цю приходилось с почтением выслушивать по сотому кругу одни и те же истории, объяснять, что он приходится бабуле не отцом, а внуком, и съедать по несколько порций люшабао подряд, потому что о том, что он только что съел парочку, бабка забывала моментально. Пирожки А Цю не переваривает до сих пор, зато школу выдержки он закончил с отличием.
На экране ноутбука снова появилось окошко прослушки, и телефон у уха тут же дернулся уведомлением. Чэн всмотрелся в цифры, перебрал в голове, убедился. Ну пусть говорят. Сюда, может, ему тоже лезть не следует. Да он и не стал бы, пока Цю на связи.
А господин Цзянь хорош, в который раз подумал Чэн. Отнял руки, но не целиком — дает говорить, не позволяет забыть, что ты потерял, демонстрирует: теперь это мое, а если хочешь кого-то в этом обвинить, попробуй начать с себя.
— Как в городе?
— Пока тихо. Ничего сверх обычного. Мелочи. — Подумал секунду и добавил почти нехотя: — Мы думали, будет жарче. Лю Хи так сказал.
— Лю Хи, значит, — протянул Цю. Помолчал. Чэн тоже молчал. Что тут скажешь? — Справляется?
— Осваивается, — лаконично ответил Чэн.
Сказал и тут же подумал: ничерта мы с ним не сработаемся, как ни пытайся. Не как с А Цю. Как с Цю уже ни с кем не будет. Бывают такие люди, подходящие тебе, как будто вы — конструктор. Теряешь их — и ни одна другая деталь не встанет на их место так же идеально. Заменить по большому счету можно, и механизм даже будет работать. Поскрипывать разве что иногда. Но ты уже никогда не забудешь, как было раньше, до замены.
Телефон снова коротко вздрогнул, и глаза сами метнулись к экрану. Программа записи звонка начала отсчет заново.
— А остальные ребята?
— Я у каждого должен поинтересоваться впечатлениями от смены руководства, по-твоему?
— Нет, дагэ, — сдержанно, почти миролюбиво ответил Цю. — Виноват.
Чэн медленно выдохнул. Что я за сволочь, подумал он. Цю ведь выдернули из дома, лишили привычной жизни, статуса, свободы. За мои ошибки. За то, что мой брат раскачал лодку мира в море, полном акул.
— Да ни в чем ты не виноват. Мне пока было некогда общаться с остальными. На неделе будут сборы, тогда и поговорим. Но до сих пор недовольных не было. Лю Хи вроде как не перегибает.
— Понял.
Телефон снова вздрогнул. Какого черта, раздраженно подумал Чэн. Играются они там, что ли?
А Цю негромко прокашлялся на том конце связи и замялся, как будто хотел отключиться. Раздражение тут же схлынуло, оставив после себя горькую пустоту. Мы же с ним не увидимся еще тысячу лет. Если вообще еще когда-то увидимся. Просто созваниваться у них не было принято, да и нужды раньше не было: они мало что не жили вместе, и все, что нужно было обсудить, обсуждали вживую. Чэн вспомнил Лей Цзена и подумал: а нет, мы и жили вместе. Тогда, после лютого замеса на сделке. Просидели тогда там три дня до смерти Лей Цзена и три — после. Когда хриплое дыхание, доносящееся с дивана, оборвалось, в квартире повисла ледяная тишина. Говорить было незачем и не о чем. Все оставшееся время каждый думал о своем. Позвонить матери, когда выберемся. Купить бронежилет. Отправить ребенка учиться подальше из этого города. Но на лице каждого читалась еще одна мысль, общая для всех: виновные получат по заслугам. Лей Цзен не должен был уйти вот так.
Лей Цзен был им другом и братом, и его оборвавшееся дыхание оборвало что-то внутри них всех. И когда они вернулись на улицы, не оставили в городе ни одного причастного к его смерти. Все виновные получили по заслугам. Тогда казалось, что ничего хуже уже не может случиться. И хоть изощренные, растянутые во времени наказания каждого, кто приложил руку к кончине их друга, не вернули его, они хотя бы дали чувство удовлетворения. Расставили все по местам, вернули мир в баланс: изорванный, потрепанный, заштопанный, но баланс. Тогда все было правильно. Сейчас — нет. Сейчас наказывать было некого. Кроме Тяня, конечно, но он уже свое получил самим этим поступком. А того, что с ним может сделать Шэ Ронг, он не заслужил. Как и сын господина Шэ — того, что с ним сделал Тянь, впрочем. Но свое, подумал Чэн горько, всегда ближе к телу. Да и начиналось все не так плохо и было, если разобраться, пустяком. Всего лишь обычная пацанская драка. Если бы она не зашла так далеко, никаких глобальных перемен не случилось бы. Но вышло все как раз так, как говорил Лей Цзен: все, что может пойти наперекосяк, обязательно пойдет наперекосяк. Закон Мерфи, говорил Лей Цзен. Из всех возможных неприятностей произойдет именно та, ущерб от которой больше. Умный был парень, хороший. Именно так он и умер. От ущерба, который принесла наибольшая неприятность из всех возможных и невозможных.
Вот и А Цю исчез по такой же неприятности. Непредвиденной, глупой и повлекшей за собой настолько резонансный ущерб, какой и представить было сложно. Исчез, будто его тут и не было. Но Чэн знает, что был: на его месте осталась пустота, которую не заполнит ни Лю Хи, ни кто-то еще из его людей. И осталась последняя нитка связи с ним, с тем, кому можно было довериться, единственная, вот эта — какой-то скомканный и бессмысленный телефонный звонок. Чэн не особо умел болтать попусту, но иногда разговор без особого смысла — это последний способ остаться на плаву. И сейчас был именно такой случай.
— Помнишь Лей Цзена? — спросил он чуть быстрее, чем следовало. Цю помолчал, а потом переспросил как-то даже весело:
— Помню ли я Лей Цзена? Поспи, как договорим, дагэ. Мы с ним пять лет работали вместе. Как я могу не помнить?
— Я про тот день, — выдохнул Чэн. — В той квартире.
— Сложно было не запомнить, босс. — На том конце связи щелкнула зажигалка. Вот и хорошо, подумал Чэн с облегчением. Еще одна сигарета — а потом уже дела. — У меня вообще-то неслабое сквозное было. Шили наживую прямо на кухонной стойке. Думал, там и кончусь. И останусь в этой квартире навсегда.
«Как Лей Цзен», повисло в воздухе неозвученное. Он и правда будто бы остался там навсегда.
— Я там был. Позавчера. Диван еще тот же.
Цю помолчал и спросил:
— Там, значит, твоя забота?
Моя забота, подумал Чэн. Хмыкнул. Не моя это забота и не моя война. И никогда моей не станет. Сказал:
— Да. Там.
Телефон снова дернулся в руке: настоящая забота Чэна набирала не его заботу вот уже который раз. Нет, подумал Чэн, это невыносимо. Договорим с Цю — выясню, что это за веселье эти двое устраивают операторам.
Они с перебросились парой воспоминаний о Лей Цзене и о старых временах, в которых у Чэна еще не было своего кабинета, но уже была своя бригада. Гордиться тогда было нечем — почти вся работа была грязной, пока босс не взял Чэна в оборот административной, — но было в тех временах что-то особенное, яркое и горячее, как первая влюбленность. Ощущение азарта, щедро плескавшее в жизнь красок. Особенно в моменты, когда они понимали, как легко этой самой жизни лишиться. Пока, конечно, это ощущение не превратилось в тошнотворную усталость. Но об этих временах говорить уже не хотелось.
О чем говорить еще, Чэн не знал. Телефон, вздрагивающий каждые несколько минут, порядком раздражал. Цю хмыкнул, спросил: достают, босс? Злишься. Чэн хотел сказать, что это ничего, но в блаженную тишину острова откуда-то издалека ворвался высокий писк, и Цю, скомканно попрощавшись, отключился. Чэн подержал телефон в ладони еще немного, а потом усмехнулся краем рта и сохранил контакт. Подписал: «Аи». Нянька ты и есть, подумал он, да и я, в общем, тоже. Головная боль немного отступила, и Чэн благодарно потер шею. Подумал: поспать бы, но нужно еще немного понянчиться.
Отложил телефон, заглянул в туалет, налил себе едва теплого кофе, подключил гарнитуру и воткнул один наушник. Щелкнул по всплывающему окну. Оно развернулось в папку с подпапками. Чэн ткнул в последний активный номер и недовольно цокнул: один звонок от матери, это ладно, но шесть — от Тяня. Что за дурацкая манера общаться, досадливо подумал Чэн, все равно что писать по слову и нажимать кнопку отправки после каждого. Тянь так делал, когда был младше.
Когда они еще переписывались.
Первая запись длилась пятнадцать секунд. Он прикурил еще одну сигарету, запустил первый звонок и откинулся на спинку кресла. В ухо ворвался сиплый голос дульцинеи. Уже получше, автоматически отметил Чэн. Позавчера сильнее хрипел.
— Алло.
На другом конце связи молчали до тех пор, пока хриплое «алло» не повторилось. И только тогда в записи раздался негромкий и какой-то будто поцарапанный голос Тяня.
— Привет, Малыш Мо.
Чэн презрительно наморщился. Боги, подумал он, все еще хуже, чем я думал. «Малыш Мо». Что не «сладенький»?
Сладенький помолчал ровно три секунды, а потом выплюнул всего одну ядовитую фразу и отключился. Чэн замер в кресле, недоверчиво поднял брови. Подумал: что я только что услышал. Потянулся, ткнул в кнопку воспроизведения заново. Нет, не послышалось. «Малыш Мо», ради которого младший брат Хэ Чэна совершил убийство, бросил в международный эфир с холодной яростью:
— Пошел ты нахуй, мудило ебаное.
И сбросил звонок.
А вот это было уже любопытно.
Насчет грязи, конечно, удивляться нечему. Не нужно быть гением, чтобы понять: иначе этот мальчишка общаться не умел. Помойкой от него несло даже тогда, когда он рот держал на замке — фигурально выражаясь, конечно. Не иначе Тянь его отмыл, прежде чем уложить спать в студии и отправиться крошить черепа. Это большого значения не имело — может, Тяня сквернословие и вовсе заводит. Чэн передернул плечами. Допустим. Но чтобы вот так?
Было ясно и раньше: пацан не просил его братца устраивать обидчику кровавую вендетту, но Чэн полагал, что Тяню до этого хотя бы… перепало. Что у него был смысл это делать. А это вот теплое приветствие мало походило на общение влюбленных. То есть один влюбленный среди них двоих был определенно. Совершенно, бесстыдно и слепо влюбленный.
Что же это получается, подумал Чэн, сощурившись от дыма, дульцинее это все и нужно не было? Мой брат решил вот так завоевать внимание? Привязать к себе насильно?
Изнутри поднялось горячее отвращение. Да что с тобой, ребенок. Да как ты так.
Второй звонок был не лучше. Во всех смыслах.
— Хули ты мне названиваешь, дебил безмозглый?
— Рыжий. Мы должны поговорить.
— А, ну конечно, я же теперь тебе должен.
— Нет. Не поэтому.
— А за каким хером мне тогда с тобой говорить?
— Мы не можем не говорить. Здесь твоя мать. И ты рано или поздно...
В звонок ворвался пораженный, неожиданно громкий сиплый выдох.
— Ты, сука, теперь меня матерью будешь шантажировать?..
— Не заставляй меня — и я не стану.
— Нахуй иди. Ебнутый.
В наушнике воцарилась тишина. Чэн снова поморщился, откинул голову, выпустил дым в потолок. Хлебнул уже совсем холодного кофе, покачал головой. Да уж. Дипломата из Тяня сделать не вышло бы при всем желании.
Да и дульцинея хороша. Не совсем же он безнадежный, должен понимать, что у него действительно уже нет права выбирать, хочется ли ему болтать с моим братцем или нет. Пока его мать гостит у нашего отца, он обязан Тяню. И позже будет. И еще столько, сколько того захочет Тянь. Да он это и понимает, иначе не было бы остальных четырех записей. Понимает — и все равно хорохорится. Упорство, достойное одновременно и порицания, и восхищения. Где-то я это уже видел, подумал Чэн.
Подумал, глядя на четыре оставшихся записи: а мне точно нужно в это лезть? Было между ними что-то или нет, кто там чего хотел, кто что позволял или чего не позволял, значения не имеет никакого. Все уже сделано и назад не отмотаешь. Что будет дальше, меня особо не касается, моя забота — обеспечить безопасность. Остальное пусть внутри решают. Только сюда мне еще осталось сунуться для полного счастья.
А если Тянь — маньяк? И это только начало. И программа каждого нового его увлечения будет включать завоевательскую смерть. Откуда мне знать, что нет? Кто вообще мог представить до позавчерашней ночи, что Тянь способен убить?
Какая глупость, будто мы знаем своих родных, подумал Чэн. Детей, родителей, братьев и сестер. Какая глупость, будто мы знаем самих себя.
Никто в этом мире не знает никого и ничего. Это даже если ты держишь глаза широко открытыми. А если еще и закрыть их на что-то, что тебе не по душе?..
Третья запись длилась уже подольше. Фразы были резкими, хлесткими, они накладывались друг на друга и перебивались, и Чэну пришлось переслушать звонок дважды, чтобы понять все сказанное.
— Хорош мне названивать.
— Рыжий. Прекрати убегать.
— Еще какие пожелания будут, господин Хэ?
— Перестань, Малыш Мо. Не будет никаких пожеланий. Ты не моя прислуга.
— Реально? А у меня другое ощущение сложилось. Что и я, и моя мать теперь у тебя под колпаком.
— Это не… Рыжий, пожалуйста, успокойся.
— Ты че щас, правда сказал мне успокоиться? Ты?
— Я понимаю, как это выглядит. Но мы должны решить...
— Как это выглядит? Как это, мать твою, выглядит? Пиздец, не могу поверить, что ты не прикалываешься.
— … решить, как все будет дальше.
— Чему тут быть-то, блядь? Не осталось уже нихуя. Ты понимаешь, что ты все разъебал? Ты вообще понимаешь, что натворил?
— Все я понимаю, Рыжий. Это вообще-то я сделал.
— Охуенный повод похвастаться!
— Я не хвастаюсь. Я говорю тебе, что все прекрасно понимаю.
— Да что ты понимаешь? Понимает он, блядь! Раньше понимать надо было, а не сейчас! Сейчас уже поздно!
— Нет, не поздно. Все нормально, Рыжий. Все под контролем.
— Под каким нахуй контролем? Ты что, совсем долбоеб? Пиздец какой-то. Ты себя вообще слышишь? Все рухнуло, вся моя жизнь! Меня заперли здесь! Мать увезли!
— С ней все будет в порядке.
— Да еще бы не было. Тронешь ее — я тебя своими руками урою. Голыми, нахуй. Из-под земли достану и башку тебе проломлю, ты понял?
— Да прекрати ты истерить! Ты совсем с ума сошел? Я не стану трогать твою мать. Никто не станет. С твоей семьей все будет в порядке.
— Да? А про отца моего ты подумал? С ним что будет?
Тянь замолчал, будто споткнулся, и Чэн наморщился вместо него. А вот тут-то ты стратил, братишка. Не учел твой гениальный план отца-уголовника, а этого-то тебе и не простят.
Потому что всегда нужно думать головой, а не сердцем.
— С ним тоже все будет в порядке, — сказал Тянь, но уже не так уверенно. — Я что-нибудь придумаю.
— Заебал ты со своими придумками, — сообщил сиплый голос, и звонок снова оборвался.
Ладно, подумал Чэн, наводя курсор на очередную запись, нервишки у дульцинеи и впрямь ни к черту. Это со мной он даже вежливый был, получается. А моего братишку, видимо, и правда заводит неуравновешенность.
М-да уж.
— Да ты тупой, что ли? Отъебись от меня!
— Рыжий, прекрати отключаться. Я буду звонить до тех пор, пока мы не договорим. Нам нужно все обсудить.
— Мне от тебя нихуя не нужно.
— Так сложилось, что тебе придется немного потерпеть. Зато потом все будет хорошо.
— Нихуя себе «сложилось»! Оно само, да? Взяло и сложилось вот так само?
— Я не пытаюсь избежать ответственности за свой поступок.
— Ага, и поэтому съебал из страны.
— Прости, Малыш Мо. Я не мог иначе. Я очень хотел забрать тебя с собой, но сразу не вышло.
— А ты не пробовал спрашивать для начала, чего другие хотят? Для разнообразия хотя бы? Ну там, знаешь, узнать, мне это как, нужно вообще или в рот оно ебалось? А?
— Все вышло не так, как я хотел, но все наладится. И твоя мать будет в порядке. И отец.
— Да? А брат твой иначе думает!
Ну надо же, подумал Чэн. А дульцинея все же не без извилин. Ничего конкретного я не говорил, а он все равно все понял.
— Чэн? Я с ним разберусь.
— Господи, блядь, уймись! Разобрался уже, хватит! Как расхлебать теперь твои разборки, хуй пойми!
— Тебе не нужно ничего расхлебывать. Просто потерпи немного, и ты оттуда уедешь. И начнешь жизнь в новом месте. И все будет хорошо. Лучше, чем раньше. Как ты и хотел.
— Да в каком еще… Подожди, что? Че ты щас сказал? Как я хотел?
— Послушай, Рыжий…
— Да иди ты нахуй! Ты ебанулся? Ты башкой повредился? Это когда я хотел? Чего я хотел?
— Ты хотел порвать со всем. Начать заново. Тогда, у парковки. Ты сказал...
— Ты ебнутый? Ты ебнутый? Ты ебнутый!! Я же не так… Я не… Я, блядь, был зол! Меня отпиздили! Живого места на мне не оставили! Мало ли что я сказал! Ты еблан совсем буквальный?
— Вот именно что живого места не оставили. Я не мог на это смотреть.
— Так не смотрел бы!! А если бы я сказал, что хочу сдохнуть, ты бы мне и с этим помог?
— Это не одно и то же.
— Да нет, это как раз одно и то же! Сука, блядь, просто зла не хватает. Да иди ты в пизду.
Конструктивно, язвительно подумал Чэн. Надо же, какая динамика. Обычно Тянь ведет себя в разговорах так, как этот его Рыжий. А здесь вдруг спокоен и собран. Можно было бы сказать, что дульцинея хорошо влияет на братишку. Если бы во имя этого влияния братишка не сунул в петли головы половины города. И мою вместе с ними.
В предпоследней записи голос у пацана хрипел сильнее. Приходилось сильно напрягать слух, но Чэн твердо решил дослушать все шесть звонков до конца. Нужно убедиться в том, что ни один, ни другой малолетний герой не станет рваться совершить очередной подвиг во имя справедливости.
— Слышь, хорош. Я серьезно, я не могу щас с тобой говорить. У меня нервов не хватает.
— Прости, но нам нужно поговорить. Пожалуйста. Я знаю, что виноват перед тобой, и знаю, что здесь не хватит слов, чтобы извиниться, но я все исправлю. Обещаю тебе. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы у тебя и твоей мамы все было хорошо.
— Да ты уже сделал.
— Я хотел помочь, Малыш Мо.
— Так помог бы! Посидел бы со мной, за руку меня подержал бы, блядь! Компресс бы мне сделал! Бинтами перемотал!
— Это не помощь. Я должен был отомстить.
— Это как раз и была бы помощь! А отомстил бы я сам! Я, блядь, не баба и могу за себя постоять! Че за мода — лезть за меня в драки? Мы бы встретились с ним когда-нибудь наедине, без этих его шестерок, и я бы расквасил ему ебало! Ты что, думаешь, я не смог бы?
— Смог бы. Я знаю. Дело не в этом.
— А в чем, нахуй, дело? Я же просил тебя — не лезь! Сказал: я сам справлюсь! Поверь мне! Вот так ты поверил?
— Да ты себя видел? Я вообще не понимал, как ты жив после такого остался! Что я должен был сделать, по-твоему?
— Ты должен был остаться! Со мной! Со мной, понимаешь ты? Не лезть никуда, не подставляться! Не подставлять никого другого! Как знал, нахуй, что засыпать нельзя! Какого хуя ты меня не разбудил перед тем, как уходить?
— Прости, Рыжий. Я этого не планировал. Я не думал, что все вот так получится. Это… случайность. Я не этого хотел.
— Да похуй мне, че ты там хотел! А если бы это тебя?.. А если бы, блядь, тебя надо было прятать, но не живого с этими твоими «хотел-не хотел», а в мешке? В мешке, блядь, каком-нибудь! Господи! Ты хоть на одну ебаную секундочку об этом задумался?
— Я не об этом тогда думал.
— А о чем ты думал башкой своей тупой? О чем?
— О тебе.
Несколько секунд эфир заполняло только громкое хриплое дыхание. Чэн прикурил новую сигарету и рефлекторно прочистил горло.
— Придурка кусок. О себе надо было думать. Тебе, блядь, еще жить с этим.
Дым встал в горле. Чэн бахнул пальцами по пробелу и прокашлялся. Подумал, вслушиваясь в немоту паузы записи: ладно, беру свои слова касательно интеллектуальной неприхотливости братца обратно. Его Рыжий не так уж и плох. Умнее даже, чем сам Тянь.
Ай да ржавый гвоздь.
Пальцы снова ударили по пробелу. Запустилось воспроизведение.
— Да уж проживу как-нибудь.
Это пока он тебе сниться не начал, подумал Чэн. Пока он не стал открывать глаза после того, как ты думал, что все кончилось.
— Лишь бы с тобой все было в порядке. А все будет в порядке. Я тебе обещаю.
— Да иди в пизду со своими обещаниями. Кроме меня есть мать. У нее тоже была жизнь, прикинь? Своя, блядь, со мной даже не связанная. Работа у нее была, дом, муж, которого она ждала! Как мне ей сказать теперь, что из-за меня у нее уже нихуя не останется?
— Это не из-за тебя. Это из-за меня.
— Да что ты? А ты из воздуха нарисовался в моем доме? Не из-за меня, а сам по себе? Как мне ей объяснить, что эта хуйня не временная, а навсегда? Что хуй мы сюда когда больше вернемся, что хуй знает, когда сможем еще увидеть отца и вообще сможем ли — тоже хуй знает? Я ей никогда не пиздел, а сейчас приходится! Чтобы она не дергалась, глядя на тебя! Чтобы не считала тебя виноватым!
— Не надо. Скажи ей правду, если еще не сказал.
— Ты ебанутый? Нет, вот скажи серьезно: ты ебанутый? Как я ей могу это сказать? «Мам, это Тянь намутил, но ты не бойся, сиди себе там с ним, пока тебе документы не перебьют, наслаждайся»?
— Не буквально, но примерно так.
— Ты сказочный еблан, просто сказочный. Как она себя будет чувствовать после этого, по-твоему? Ты думаешь, она захочет с тобой разговаривать? Или находиться в твоем доме? Или захочет, чтобы с тобой говорил я? Ты сам как вообще будешь с ней разговаривать, если я расскажу ей правду?
— Обыкновенно. Я ей все объясню. Она поймет.
— Че ты там объяснишь, блядь? Объяснятель херов.
— Я позабочусь о ней, Рыжий. Я обещаю, ей будет здесь комфортно. И тебе, когда ты приедешь.
— Да иди ты нахуй со своей заботой. Заботливый, пиздец. Когда хуйню свою делал, тоже заботился?
— Да.
— Ты долбоеб? В каком ты мире живешь-то, блядь? В каком мире это забота?
— Рыжий. Я тебе не враг.
— Да? А кто?
Тянь помолчал. Оба молчали. А когда братишка наконец заговорил, Чэну горло перехватило от того, как сильно его уставший голос был похож на его собственный.
— Мы с тобой просто по кругу ходим вместо того, чтобы поговорить о важном.
— А это, блядь, неважное? Это была наша жизнь! Наша, моей семьи! А теперь нихуя не осталось! Я засыпал у тебя в студии и думал, что уже пережил самое дерьмо, что теперь ты рядом, как ты говорил, что все будет нормально! Заживет ебало, найду себе новую работу, раздам долги! И что вся хуйня рано или поздно закончится, что главный еблан в моей жизни всего один, и что он уже сделал, что мог, а вас двое оказалось! Один другого, нахуй, лучше! И что теперь? Хуй знает кто приперся среди ночи в студию, потащил меня в эту башню, как ебучую принцессу! Заявился твой брат, ебало каменное, я думал, меня прикончат! Так лучше бы прикончили! Меньше ебанины было бы! А так — мать, отец, вся жизнь по пизде! Это, блядь, неважное? Ну давай тогда о важном, хули! Че там у тебя важное? Твои чувства? Твоя забота? Заебись, вываливай! Давай уже сразу все, чтобы я знал, что еще меня ждет!
— Рыжий, ну хватит уже. Прошу тебя. Успокойся. Прости, я все исправлю. Что можно исправить. Я что-нибудь придумаю.
— Не, нихуя не могу. Не могу я, блядь.
Чэн достал из уха наушник, потер лоб обеими ладонями. Ну хотя бы не безнадежно. В этой истерике дульцинеи только глухой не услышал бы ответных порывов. Подумал: остальное меня не касается. Пусть сами разбираются. Диалог идет, хоть и со скрипом. Да и хрипит этот пацан так, что уже почти ничего понять невозможно. И Тянь сказал, что не хотел, что это было случайностью, и ясно, что ржавый гвоздь его ни о чем не просил. Все, что мне было нужно знать, я уже выяснил.
Но что такое важное Тянь порывается обсудить?
Надеюсь, подумал Чэн, запуская последний звонок, это не сладкие признания.
— Да что тебе нужно? Я же сказал, не могу я с тобой говорить! Дай мне успокоиться хотя бы!
— Я ненадолго. Я слышу, как сильно ты охрип. Больно?
— Это твое важное? Ты совсем ебанулся?
— Я хочу знать, что с тобой все в порядке.
— Да в порядке! Мне просто охуенно!
— Я серьезно спрашиваю.
— Слышишь, не заебывай меня! Тебе мало, что ли?
— Твоя мать сказала, что мой брат привозит тебе свежие овощи.
Что, подумал Чэн.
— Ну?
— Что это значит?
— Пиздец. Ты что, не знаешь, что такое овощи?
— Я знаю, что такое мой брат. Он не стал бы возить тебе овощи.
— И че ты от меня-то хочешь?
— Чтобы ты сказал правду.
— Ебать ты правдолюб. Че-то я раньше этого за тобой не замечал. — Помолчал и прохрипел: — Не возит он мне никакие овощи.
— А кто возит?
— Да никто! Я спиздел, потому что мать волнуется, что я здесь ем! Беспокоится за желудок мой! Что я должен был сказать, что меня тут заперли с консервами? Чтобы она с ума там сошла от тревоги?
— А что ты и в самом деле ешь?
— Консервы и ем! Че ты приебался?
— И запах не раздражает?
— Какой еще нахуй запах?
— Мусора.
— Ничего меня не раздражает, кроме тебя!
— Не ври мне.
— А я не вру. Ты меня пиздец как бесишь.
— Ты не можешь выйти из квартиры. Мусор от консервов неприятно пахнет. А ты там уже три дня.
— И что?
— То, что нет никакого мусора и консервов. Что ты на самом деле ешь?
— Овсянку, блядь, — сипло процедил пацан после долгого молчания. Чэн уже даже потянулся к экрану проверить, не закончился ли звонок.
— Покажи мне.
— Че тебе показать?
— Упаковки из-под овсянки.
— Не выводи меня, нахуй. Где твое важное?
— Это оно. Ты. Чтобы ты был не голоден. Чтобы тебе было хорошо.
— Чтобы мне было хорошо, — ядовито, горько бросил ржавый гвоздь уже полностью севшим голосом, — надо было не делать то, что ты сделал. Матери моей не смей заикаться даже, что ты при делах. Положняк такой же, как есть, но это не ты сделал, а хуй знает кто. И тебя, и меня, и ее заодно убрали просто для безопасности, потому что подумали бы на нас в первую очередь. Но кто виноват на самом деле, ты не знаешь. Никто не знает, ясно? Позаботься уж, раз ты так рвешься обещать, что позаботишься, чтобы мать не узнала правду. Хоть словом обидишь ее — я тебя на лоскуты порву. Все. Я кладу трубку и ложусь спать. И тебе советую. Будешь названивать — вырублю телефон и дело с концом. Не заебывай, дай мне переварить. — Помолчал еще секунду и добавил: — Придурка кусок. Невыносимый, блядь.
И отключился.
Чэн медленно отвел глаза от экрана, снова уставился в окно. Внутри зрела злость. Как так вышло, что какой-то помоечный пацан вот так все видит и понимает, а мой брат, который рос таким умным ребенком, одновременно будто ослеп, оглох и отупел?
Как так вышло, что этот пацан знает, что такое ложь во благо, а Тянь — нет? Потому что овсянки в этой квартире не было с самого начала. Ее А Цю укомплектовал. Он овсянку терпеть не может.
И что это, в конце концов, за выкрутасы, которых пацан обещал не устраивать?
Курсор рванул в сторону самой первой записи, остановился, покружил вокруг ярлыка. Чэн подергал одной ногой под столом, пожевал губу, выпил оставшийся кофе залпом, медленно моргнул и закрыл папку. Нет, вот это точно нет. Я эти записи слушал из-за Тяня. В разговоре с матерью Тяня нет. Сюда мне точно незачем соваться.
А вот прояснить кое-что другое не помешает.
Мотор завелся мягко и почти спокойно. Собственный внутри колотил о ребра громче и жестче. Вот так дульцинея. Мешок секретов. Умный, оказывается. И врет хорошо, хоть и сказал, что никогда до этого не обманывал мать. Сколько там у него было времени подумать, что ей сказать, чем убедить — кто угодно мог бы растеряться, когда жизнь перевернулась с ног на голову. А полуголый избитый пацан решил солгать по уму: сказать почти всю правду целиком, изменив только одну маленькую деталь. Вот так вот: случилось все то же самое, и все настолько же опасно, только кто причина этого, неясно. И Тянь из убийцы, из-за которого жизнь семьи вывернулась наизнанку, превратился в спасителя, с которым матери пацана будет не страшно находиться рядом. Умно и удобно. Помойный пацан выбрал лучший вариант из всех возможных.
Жаль, что мой брат выбрал худший.
За злыми мыслями дорога пролетела незаметно, и только на подступах к студии в голову пришла мысль о том, что пацан уже мог лечь спать. Ничего, подумал Чэн, придется немного побеспокоить дульцинею, чтобы уточнить детали. В прошлый раз кое-что он обрисовал недостаточно четко, видимо.
Дверь открылась почти бесшумно. Квартиру заливал тусклый рассеянный свет. Чэн молча переступил порог, и пацан подорвался с дивана еще раньше, чем дверь успела закрыться. Пару секунд они молча смотрели друг на друга, а потом Чэн шагнул внутрь квартиры, стаскивая перчатку со второй руки. Пацан забился в угол дивана и сжался.
Правильно, подумал Чэн. Прячься. Только это тебе не поможет — я все равно сделаю то, зачем приехал.
Хороший же я брат или нет?