3
1 декабря 2021 г. в 13:00
Было так тихо, что шумное дыхание с дивана доносилось до самого порога. Проклятый какой-то диван, подумал Чэн краем сознания. Повторил себе почти автоматически: заменить, как только квартира освободится. Плохо на нем дышат. Тяжело.
Дело-то, конечно, не в диване — Чэн совсем не дурак, чтобы так думать. Но жизнь целиком так легко не заменишь.
Пацан наблюдал из угла, как загнанный в западню пес. Или лис, угодивший в капкан. Глаза испуганные, но челюсти сжаты, будто собрался драться. Смелый, с пренебрежением подумал Чэн. Ничего, это поправимо. Скользнул взглядом по съежившейся фигуре. Пацан сильнее вжал голову в плечи, подтянул колени к животу. Ссадины под глазом уже начали подсыхать, но гематомы вокруг них цвели ярким багрово-фиолетовым. Красивый цвет, живой. Хранит воспоминания.
Спать здесь явно не собирались. Потолочные фонари горели через один. Телефон лежал рядом с подушкой. У края дивана стоял полупустой стакан. Чэн бросил взгляд на пол у кресла, рядом с которым оставил свой в первую встречу. Стакана не было.
Из-за задернутой шторы ощутимо тянуло ночной прохладой. Штора слегка покачивалась, бесшумно и неторопливо подметала краем пол.
Чэн втянул воздух, подумал: ничем не пахнет. Вообще. Будто здесь никто и не живет. Консервы, тоже мне.
Снова перевел взгляд на дульцинею. Ощупал взглядом заметно великоватую футболку, поджатые ноги. Штаны постирал. В чем, интересно, ходил, пока они сохли, подумал Чэн. И белье. Здесь на таких тощих ничего нет, А Цю делал запасы под себя и меня. Комплекция тогда у всех была более-менее одинаковой. С тех пор многое изменилось, но детских размеров в бригаде не было ни тогда, ни сейчас. Хотя Лю Хи мелковат, конечно. Но не настолько, как этот.
Этот набычился, опустил голову и неловко загреб рукой. Стащил подушку пониже, стыдливо прикрыл, будто следы греха. Мелькнул скомканный край чего-то белого — не то салфетки, не то туалетной бумаги.
Чэн скользнул взглядом по вспыхнувшим участкам нетронутой побоями кожи и подумал: омерзительно. Сдержался, чтобы не передернуть плечами. Прямо там же, где спит. Как будто нельзя в ванной спустить.
Не ждал гостей, а, помойный?
— Список, — холодно бросил Чэн. — И отходы.
Пацан напряженно вскинул глаза, протянул руку к телефону, молча потыкал пальцем в экран. Выставил перед собой руку со списком.
Приближаться к дивану не хотелось. Запахи Чэн не любил. Шагнешь вперед — сразу запахнет. Изгвазданные салфетки можно спрятать, но резкое и терпкое из воздуха так быстро не уберешь. Не зря, наверное, окно распахнул. Может, уже и успело выветриться. Омерзительно, еще раз подумал он и все-таки шагнул вперед. Дышал мелко, ртом, чтобы не чувствовать. Уперся взглядом в экран. Медленно моргнул, чувствуя, как злость начинает выплескиваться через край. Так и есть. На подвиги потянуло, на демонстрации. Суфражистка пошла на радикальные меры. Помнится, этих своенравных дам тоже приходилось кормить насильно, когда они отказывались от еды в тюрьмах.
В списке значились всего две вещи: антисептик и упаковка туалетной бумаги. На этот раз плечи все-таки передернулись. Целую упаковку извел. Стресс, должно быть, снимал.
Фу.
— Отходы.
Пацан болезненно наморщился, сглотнул, опустил глаза. Покачал головой.
Чэн вдохнул через рот, выдохнул носом. Сверну ему шею — Тянь мне этого до конца жизни не простит. Но насколько бы легче стало. Как соблазнительно.
Чэн развернулся на каблуках туфель и ровным шагом прошел в кухню. Около мойки стоял кверху дном чистый стакан. Кухня выглядела стерильной. В холодильнике оказалась одна раскроенная консерва, аккуратно прикрытая пищевой пленкой. Чэн сорвал ее, заглянул внутрь. В банке поубавилось максимум на пару ложек.
Он шагнул к мусорному ведру, ни на что особо не надеясь. В нем, конечно, оказалось пусто.
Внутри полыхнуло яростью. Значит, не показалось, подумал Чэн, медленно выдыхая горячий воздух. Голодовка. Протесты.
Против чего конкретно, интересно знать? Недостаток свежих овощей?
Шантажировать того, кто шагнул ради тебя в пропасть, собственным телом. Так можно, если ты знаешь, что твое тело кому-то дорого. И если ты хитрый ублюдок. Угрожать, что причинишь себе вред, чтобы вертеть тем, кто даст тебе все, что нужно. Кто уже дает все, что нужно, кто услышал твое «хочу начать все сначала» и вывернулся наизнанку, лишь бы дать тебе шанс на это. И надрачивать тем временем, сидя в тепле, чтобы не соскучиться, пока за твой зад жилы рвут в двух странах сразу.
Спокойно, сказал себе Чэн. Понемногу. Без резких движений.
Пацан не шевелился: так и сидел в своем углу, ощетинившись. Сцепил руки под согнутыми коленями.
— Мне казалось, в нашу прошлую встречу ты уяснил, что не должен создавать мне проблемы.
Фиолетовые скулы напряглись. Кулаки сжались, и засохшая корка на них натянула кожу.
— Ты здесь не гость и уговаривать тебя никто не станет. Будешь делать то, что тебе велят. А я велел тебе питаться, спать и лечить раны.
Дульцинея сморщилась еще сильнее. Тощее тело будто начало сдуваться. Злость накатывала волнами, горячо поднимаясь изнутри.
— Голодовку решил устроить?
Колючие глаза следили из угла за каждым его движением. Чэн не глядя бросил перчатки на кресло и шагнул вперед.
— Напоминаю, терпение у меня не железное. Мне с тобой возиться некогда. Тянь убил ради тебя, если ты забыл. И это его заботами решается твое будущее. И твоей матери тоже. В благодарность за это ты будешь послушным. Без истерик и драм. Будешь есть по часам, высыпаться и радовать моего брата долгими теплыми беседами. И всем остальным, что он захочет от тебя.
Если, конечно, ты это умеешь. А не умеешь — научим. Не мог мой ребенок вот так глупо спустить свою жизнь в унитаз ради того, кому его собственная жизнь не нужна.
Или ради обычной расчетливой мрази.
Пацан молча моргал и болезненно морщился, будто ему давили на каждый кровоподтек. Хорошо, подумал Чэн. Правильно подбираю слова. Доходчиво. Поймет словами — не придется руки марать.
— Это что касается Тяня. Но твое благополучие, к моему большому сожалению, зависит сейчас в том числе от меня. А вот мое расположение имеет границы, и испытывать их я не советую. Если ты считаешь, что протекция моего брата тебе в этом поможет, ты ошибаешься.
Кулаки под коленями вздрагивали. Что, дульцинея, подумал Чэн с презрением, неприятно? Так не тебе одному. Мало мне того, что ты вообще оказался здесь, в убежище, которое я хотел бы использовать в последнюю очередь. Мало того, как именно ты здесь оказался, сколько сил и средств пришлось вложить в твою ничтожную жизнь и жизнь твоей матери просто потому, что мой брат так по-идиотски вляпался. Или того, сколько еще смертей непричастных к этому людей последует. Мало мне этого? Кажется, да. Похоже, так решил этот пацан. Прямо на этом диване, о котором он ничерта не знает, сидел и в перерыве между маранием салфеток решил, что мне мало развлечений. Подумал, не добавить ли. И добавил: устроил голодовку. Знал же, что я спрошу с него список, и все равно устроил. Демонстративно, как плевок в лицо. В лучших традициях дам-содержанок, у которых больше нет никаких рычагов давления.
Промахнулся только с одним — неправильного брата выбрал для своих уловок. Здесь остался не тот, что бегал бы за тобой с ложечкой и вежливо уговаривал пообедать впервые за три дня.
А вообще-то…
Так сглупить, подумал Чэн почти разочарованно, направляясь назад в кухню. Даже как-то обидно. Все просчитал, кроме меня и того, что я этого так не оставлю. А я еще думал, что у него не совсем голова пустая, что он все понимает. Или если не все, то хотя бы больше, чем Тянь. Интересно, когда собирался ему сказать? Какие требования выдвинул бы?
Консервная банка неприятно захолодила ладонь. Ящик с приборами мягко вкатился на привычное место, тихо звякнул металлом. Осторожно, сказал себе Чэн. Но настойчиво. Я же здесь не затем, чтобы доломать его. Всего один маленький урок, чтобы у дульцинеи больше не возникало желания вредить себе и остальным. Хороший братский поступок. Забота, можно сказать.
Пацан нелепо дернулся, когда Чэн резко наклонился и опустил у дивана консервы. Банка проехалась металлическим дном по гладкому полу и замерла почти у самых поджатых ног.
Чэн бросил ложку на скомканный под ногами плед и сказал негромко:
— Приступай.
Кивнул на банку.
Ржавые глаза уставились на него напряженно и испуганно.
— Пока я вежлив. Запас вежливости, кстати, у меня тоже не бесконечный.
Медленно, будто увязнув в воске, пацан зашевелился, опустил ноги, ссутуленно взял ложку и склонился к полу. Подхватил банку, повертел ее в руках, не поднимая глаз.
— Живее.
Ложка коротко цокнула о зубы. Щеки наморщились, но челюсть упрямо заходила из стороны в сторону, пережевывая. Чэн стоял напротив и наблюдал. Ржавый гвоздь приподнял плечи и натужно сглотнул. Коротко выдохнул, замер.
— Продолжай, — почти благожелательно сказал Чэн, не шевелясь, нависая над ним.
Пацан молча зачерпнул ложкой из банки еще раз, прожевал, шумно сглотнул в полной тишине. Глаз так и не поднимал. Снова замер.
Чэн хрустнул пальцами.
Ложка торопливо царапнула жестяной бок банки.
Дышал он по-прежнему шумно, рывками. Я такое уже слышал, прямо здесь же, подумал Чэн и коротко вздрогнул. Дернулся было уйти, чтобы продышаться, но заставил себя остаться на месте. Мертвым — мертвое. Лей Цзен уже не имеет никакого отношения к этому пацану. Неважно, кто и как дышал здесь раньше.
Подумал тут же: сам себе вру. Важно. Это из памяти не выбросить, как бы сильно ни хотелось, да и нельзя о таком забывать. Но к пацану мое личное прошлое действительно не относится. К пацану относится живое, насущное: не ломаться, не дерзить и не своевольничать. По крайней мере пока он здесь. С Тянем пусть сами уже перебрасываются своим агрессивным флиртом, если им так нравится.
Но не со мной. Не тот брат. Не для игр.
Ложке на шестой пацан странно вздрогнул, будто икнул. Остановился, напряженно сжал руку с ложкой. Задышал еще громче. Прижал одну ладонь к животу.
Посмотрит на меня, подумал Чэн, покажет, что понял — разрешу остановиться. Злость внутри потихоньку, медленно, со скрипом, но стихала. Я же не зверь. И не со зверем. Просто выстраиваю границы.
Пацан границ, как видно, не признавал. Или просто не умел читать мысли. Вдохнул, выдохнул и сунул в рот еще одну ложку. Жевал медленно, будто ему челюсть свело. А может, и свело, подумал Чэн, разглядывая уходящие в бордовый кровоподтеки. Еще одно преимущество должности главы филиала — почти забытое ощущение, каково это, когда тебе в челюсть двинули. И не один раз, пожалуй.
А еще его душили. Душили. Вспомнился голос: в последних двух записях он скрипел так, что почти разобрать невозможно было, что он говорит. А ведь я его еще не слышал с тех пор, как вошел в студию. И он ни разу еще не поднял сегодня головы. Не показал шею. А там узор.
И где-то я его видел. На что-то он похож.
Тощие плечи под большой футболкой снова дернулись — раз, потом еще раз, сразу же вслед за первым, и Чэн вдруг подумал: а что, если он это не специально?.. Три дня не есть в месте, полном еды. Оставить в холодильнике единственную начатую консерву. И хрипеть до потери голоса.
И не просчитывать, а выкручиваться. Из последних сил, впроголодь. Может такое быть?
Пацан дернулся еще раз, и Чэн сказал быстрее даже, чем следовало:
— Достаточно.
Но суфражистка вряд ли услышала о помиловании: звук этого слова полностью потерялся в дерущем, страшном, болезненном даже на слух кашле.
Ободранная рука резко отставила банку с торчащей из нее ложкой на пол, и тело зашлось в судорожных подергиваниях, перебиваемых сиплым хватанием воздуха. Чэн стоял прямо перед диваном и почему-то не мог сдвинуться с места, будто ноги приросли к полу. За кого я его принимаю, подумал он, с холодком вслушиваясь в этот кашель. Это же просто пацан. Тянь такой же, пусть он и сделал то, чего делать не должен был. Я таким был, наивным еще в свои шестнадцать или сколько там ему, мягкотелым, излишне чувствительным. Что он тут просчитывать-то может?
Заработался я с акулами и палачами. И везде теперь вижу только им подобных.
А в зеркале кого я увижу после этого?
Пацан прижал руку к губам и продрал горло в последний раз. Плечи у него тряслись. Ладонь с сухой коркой на костяшках неуверенно потянулась к подушке, нырнула под нее и медленно, будто виновато достала оттуда скомканный кусок туалетной бумаги. Чэн молча наблюдал за тем, как белоснежный обрывок исчезает в кулаке, а потом воровато прижимается к губам.
На неровном бумажном краю расцвело небольшое красное пятно.
Вот тогда-то ноги и отмерли. Чэн шагнул к дивану, сжал в кулаке край подушки и приподнял ее. И застыл, разглядывая испачканные кровью бумажные комки.
Проклятый диван какой-то, снова промелькнуло в голове. А я заработался. Не все вокруг расчетливые мрази. Остались в мире еще другие люди. Неиспорченные. Или хотя бы не окончательно.
Пацан потянулся к окровавленным бумажкам, торопливо подгреб их к себе и скомкал в обеих руках. Чэн медленно перевел взгляд на ржавую макушку. Подушка жгла ладонь. Пацан спустил босые ступни на пол, встал, сделал всего один шаг в направлении ванной, а потом внезапно сложился пополам, рассыпал вокруг себя куски туалетной бумаги, уперся руками в пол и вернул Чэну под ноги все его щедрое угощение одним мощным слитным движением. Даже второго раза не понадобилось. Второй был вхолостую.
На гладком носке одного из туфель влажно блеснуло небольшое пятно.
Чэн шагнул назад. Пацан встал на колени, вытер запястьем рот, принялся заново собирать бумажки, испачканные кровью. Вскинул голову, но не до конца, будто осекся. Остановился глазами где-то на уровне груди. У Чэна тут же захолодило в этом месте.
Плечи под свисающей футболкой напряглись, как напряглось и все побитое лицо, а потом пацан сипло выдавил в звенящую тишину:
— Извините. Я уберу.
Чэн скорее прочитал по губам, чем уловил ухом. Подумал мельком: надорвал себе голосовые связки, пока орал на моего брата. Если не тогда, когда его душили. Потом вспомнил: не должно бы. Позавчера хрипел, конечно, но не так сильно.
Ему что-то сломали, подумал Чэн, глядя, как пацан, покачиваясь, идет в ванную и выходит оттуда уже без бумажек под шум сливного бачка. Ребро, может. Скулу. Я же спрашивал — нужен врач? Сжал и разжал кулаки. Из одной руки выпала подушка, мягко плюхнулась на диван. Пацан двинулся в сторону каморки и вернулся назад с влажной уже шваброй. Неужели он тут пол мыл, пока меня не было?
Или это его не первый раз уже выворачивает.
Чэн заторможено наблюдал за тем, как пацан, все так же не поднимая головы, остановился возле дивана, поставил рядом швабру, достал откуда-то из-под скомканного пледа остатки рулона туалетной бумаги и присел на корточки. Поколебался, будто пересиливая себя. Потом все же потянулся, рваными движениями протер носок туфли и тут же отполз в сторону. Чэн не шевелился. Пацан собрал обрывками бумаги куски консервы, сложил все в аккуратную кучку. Протер испачканное место шваброй, а потом нелепо покачнулся, будто собрался опереться на нее, и тут же начал крениться набок, плавно, как в замедленной съемке.
Чэн среагировал на рефлексах. Шагнул вперед, схватил пацана за футболку и дернул на себя. Швабра гулко ударилась о пол. Чэн вцепился руками в тощие плечи, подтащил отъехавшего пацана к дивану, уложил поверх пледа. Ноги выше головы, мелькнула четкая мысль. Схватился руками за босые ступни, уложил их на подлокотник. Замер. Вернул назад одну руку. Пол холодный. А он горячий. Не должно так быть.
Он перевел взгляд на фиолетово-бордовые скулы. Кровоподтеки выделялись на фоне побледневшей кожи сильнее прежнего. Лоб, нетронутый ранами, влажно блестел.
Чэн опустил взгляд на открывшуюся наконец шею. След от удавки нехорошо побагровел и вздулся. Рана была влажной и болезненной даже на вид.
По спине пробежал холодок. Чэн подумал со знанием дела, что совершенно точно видит перед собой ожог. И что узор его ему тоже хорошо знаком.
Что же ты сделал такого сыну Шэ Ронга, подумал Чэн, интересно. За что он тебя так. Как шавку.
И вдруг все встало на место, как-то резко, разом. Открытое окно, подметающая пол штора, стакан у дивана. У него лихорадка. И неизвестно, что еще. А он сочиняет для матери сказки про свежие овощи и вычитывает Тяня, не жалея горла. Не требует и не жалуется. И какой там черт просчитывает.
Туалетную бумагу он извел. Целую упаковку. Сколько же ржавой крови ты спустил в унитаз с бумажками за эти три дня? Не того, о чем я подумал, а крови. Что я за человек.
Аи, подумал Чэн. Вот кто и я тоже. Нянька. Не сумел вынянчить одного — придется компенсировать другому.
Достал из кармана телефон, пролистал избранные контакты, ткнул в нужный. Я не зверь, сказал он себе, вслушиваясь в длинные гудки. Не зверь. Я — палач, и я уже не помню, как жить иначе.
— Чи, — сказал Чэн на выдохе, как только гудки в трубке прекратились, — есть дело для тебя. Давай так быстро, как сможешь. Туда, откуда Лей Цзена забирал. Помнишь? Заколдованное тут место, друг. Набери на подъездах. И следи, чтобы никто за тобой не увязался. Я жду.
Ждать пришлось недолго — Чи за то и любили, что доступен он был круглосуточно и без выходных. Единственное, что могло задержать его — другой клиент, но Чэну везло и с этим. Почти постоянно. Один раз только не успел. Он полагал, что с тех пор Чи ставил заказы Чэна в приоритет даже в самых напряженных ситуациях. То есть он и до того никогда Чэну не отказывал и работал оперативно, но с тех пор как-то особенно. Не только из чувства долга, хотя если бы Чи тогда удалось прорваться к ним быстрее, возможно, у этого дивана была бы не такая уж и дурная слава. И не потому, что у Чэна был статус — их дружба с Чи началась задолго до того, как Хэ Чэн стал главой филиала. И даже не потому, что Лей Цзен был их общим другом. У Чи вообще было много друзей среди людей Чэна, потому что Чи и сам долгое время был человеком Чэна. До тех пор, пока жизнь не расставила все по своим местам, наградив их обоих десятком шрамов — пусть не поровну, но на двоих.
А еще и потому, что Чи не любил терять людей. Никаких. Таким уж он был человеком. Если Чэн звонил ему с делом, вероятность того, что они кого-то теряют, выходила за все приемлемые рамки. Вот почему этому человеку не нужно было звонить дважды или высказывать за слишком долгое ожидание. Он всегда появлялся так быстро, как только позволяли рамки здравомыслия.
Откуда, впрочем, взяться в их мире здравомыслию. Чи примерно так и спросил, когда уже вернулся в кухню вымыть руки.
— Он к тебе таким попал?
Чэн покачал головой. Сказал:
— Свежим.
— Чего ждали? Пока он откинется?
Чэн стоял с сигаретой почти под самой вытяжкой. Перегородку между кухней и остальной студией Чи задвинул почти сразу же, как приехал и сунулся к дивану. Пацан начал кашлять, как пришел в себя, но Чи все равно недовольно зыркнул именно на сигарету.
Можно подумать, это моя сигарета ему раскаленную цепь вокруг шеи накрутила, мрачно подумал Чэн и включил вытяжку. Запаха сигарет, по правде говоря, он и сам не любил.
Посверлил взглядом стоящую у мойки жестяную банку с торчащей в ней ложкой. Она выжигала глаза. Чэн шагнул вперед, не глядя обхватил прохладный гладкий бок и сунул консерву в мусор вместе с ложкой.
Чи проследил за ним взглядом, слегка приподнял брови, но ничего не сказал.
— Я вообще ничего не ждал. Меня здесь не было два дня. Позавчера он сказал, что врач ему не нужен.
— Чьих рук дело?
Чэн пожевал губу, глядя, как Чи выбивает одну сигарету из красной пачки. Подумал: неужто слухи еще не понеслись. Лю Хи, конечно, получил указания о том, чтобы все рот на замке держали — в конце концов, если кто-то проболтается, их всех напалмом выжгут без разбору, но Чэн не обманывался мыслью, будто разговоров вообще не будет. Низы, как всегда, не в курсе, это всем ясно и правильно, но на пару уровней вниз информация точно просочилась. И если даже Чи не рассказали еще, значит, и правда испугались.
Хорошо, подумал Чэн. Но Чи — можно. Чи — свой.
Жаль только, что даже своим глава филиала не может рассказывать все. Вопрос безопасности, этих самых своих в том числе.
— Долгая история. Но не наши, конечно. Зверей не держим.
Старая шутка. Когда-то даже смешной была.
Чи кривовато улыбнулся, покивал. Сказал: ну да. Затянулся, подошел ближе, выпустил дым под вытяжку.
Чэн сказал:
— Кроме шуток. Ребенок же совсем. Жалко даже как-то.
— Не такой уж и ребенок. Раз он здесь и такой, — ровно сказал Чи. Пристально посмотрел ему в глаза.
Чэн взглянул в ответ с холодным упреком.
— Это не мой. Чи, я, по-твоему, рехнулся совсем? Еще я с детьми не якшался.
Чи пожал плечами, затянулся еще раз.
— Здравомыслие — это не раз и навсегда.
— Куда уж спорить. Но здесь не тот случай.
— Как скажешь.
Чэн затянулся последний раз, смял окурок в пепельнице, выдохнул в вытяжку. Подумал, прикидывая, стоит ли. Решил: ладно. Немного.
— Это Тяня дела.
Чи бросил взгляд в сторону задвинутой перегородки. Присвистнул. Сказал:
— Зачем тогда меня позвал? Нашел бы исполнителя. Зря латал только.
И тут же вскинулся, замотал головой, бросил:
— Я не возьмусь. Это без меня. Я детей не дорабатываю.
Что-то совсем плохо обо мне говорят, подумал Чэн, раз даже старые друзья обо мне так начали думать.
— Кого надо, уже доработали. Как раз за это вот. — Он кивнул в сторону задвижной двери. И тут же рыкнул: — Я тебя не узнаю. Я что, когда-нибудь на твоей памяти трогал детей?
— В сложные времена живем, — многозначительно сказал Чи, коротко пожав плечами. Тоже кивнул в направлении двери, добавил: — Тянь-то цел?
Чэн уже открыл было рот, чтобы сказать «Цел», как в голове всплыл хриплый крик рыжего гвоздя. Что-то о том, что это Тяня могли бы прятать. В мешке. Поперек груди резануло. Даже я не об этом подумал, со стыдом сказал себе Чэн, вздрогнул. Я подумал о чем угодно, кроме этого. О том, сколько проблем мой младший брат устроил всем вокруг и какого они масштаба. О том, как сообщать об этом господину Цзянь. О том, как Тянь теперь будет переживать это все, о том, что это мое упущение, что я мог бы уберечь его от этого, что куда-то не туда все свернуло. Жалел себя, упрекал в том, что не справился, не предусмотрел. Все о себе и о последствиях. А о том, что это мой ребенок мог бы вот так исчезнуть — нет. Не сразу.
И пацан — не сразу, подумал Чэн. У него тоже было время подумать. Он тоже сначала упрекал Тяня за свою разрушенную жизнь. За жизнь матери и отца. У него, в общем, и поводов упрекать больше, чем у меня самого, но все равно. Он сказал свое «А если бы это был ты», а я — нет.
Заработался. Поизносился. Бывает у человечности срок годности? Если да, мой подходит, как видно, к концу.
— Чэн, — с тревогой позвал Чи, — что с Тянем?
— Все нормально, — выдохнул Чэн. Выпрямился, потер кончиками пальцев грудину. — Цел. На удивление. Убрали подальше.
Чи посмотрел еще пристальнее, но смолчал. Кивнул. Сказал:
— Что дальше? С мальчишкой.
— А что с ним?
— Кроме очевидного — инфекция. Жар. Плюс горло травмировал и перенапряг. Его душили, ты знаешь?
Чэн кивнул. Спросил раньше, чем подумал, а зачем, собственно:
— А чем, сказал?
Чи повозил туда-сюда сложенными губами, будто раздумывая, нужно ли это Чэну. Врачебная тайна, что ли. Или пацан попросил не говорить.
— Цепью, — разродился он наконец.
— И что еще?
Должен же я знать, насколько все плохо. Чем это грозит пацану. Это, в конце концов, касается моего брата. Не меня, конечно, но висит-то сейчас на моей шее. И если он может отъехать на этом диване окончательно…
Никто больше на этом диване не отъедет, твердо сказал себе Чэн. Никаких «может». Заживет, дождется документов и отправится любиться с Тянем. Если братцу это еще будет надо, конечно. И никак иначе.
— И ожог. Той же цепью.
Чэн кивнул. Подумал с мрачным удовлетворением: не ошибся.
Но за что?
— Истощен. Не ел. Мало сил сопротивляться болезни.
Это я тоже знаю, подумал Чэн с холодным сожалением. И знал же, что нельзя голодающих сразу пичкать тяжелым сходу. Знал, а из головы вымело, будто ветром.
Семейная заморочка — поддаваться злости и потом жалеть о содеянном. Еще от отца пошло.
Комки консервы, обмотанные кусками бумаги, Чэн выбросил сам — не руками, конечно: порылся в каморке и отыскал там совок. Роботов-пылесосов, кофеварок и остальной техники, незаменимой для нормального жилья, здесь не было. Не та цель. Здесь отсиживались без особого комфорта, только с необходимым. Убирались уже после всего девчонки из клининга. Своего, конечно: посторонним в стратегические места ходу не было. До позавчерашнего дня так точно. Хлопотное дело — заботиться о такой мощной структуре, как бизнес господина Цзянь. Приходится продумывать все со всех сторон. Хорошо, когда есть кому в этом помочь. У Чэна было. Тоже до позавчера.
Так что совок здесь был. Щетка для уборки тоже, наверное, но ее он искать не стал. Сгреб уже влажную бумагу на совок шваброй, подумал: в этом есть и моя вина. Не переломаюсь от пары движений. А вот он может. Пусть еще лоб себе расшибет, пока будет ползать на коленях, собирая вот это.
И не такое убирать приходилось. Он бросил взгляд на проклятый диван и вздрогнул. Был здесь уже и кровавый кашель. И пусть бы не дошло до всего, что тут уже было. Пусть бы обошлось в этот раз без черных мешков и давящей тишины. Тянь-то, может, и наделал дел, но такого наказания даже он не заслужил. Если ржавчина перевесила для него всю остальную жизнь, что с ним будет, если гвоздя не станет?
Как раз на этом месте на диване слабо зашевелилось, захрипело и закашляло. Чэн поднял взгляд и уткнулся им в испуганные глазищи. Пацан сжался, спрятал шею (чего я там не видел уже, подумал Чэн), подтянулся на слабых руках и засипел, едва выговаривая слова:
— Не надо. Я уберу.
Вспомнил о нашем небольшом договоре. Послушный. Беспроблемным хочет быть.
Но какого черта тогда без лекарств.
Чэн протянул руку, уперся в горячую даже сквозь футболку грудину кончиками пальцев и сказал ледяным голосом:
— Лег.
Слегка толкнул пацана обратно на диван, отвернулся и снова взялся за швабру. Пацан лежал — и когда Чэн, вернувшись из ванной уже без совка, снова протер пол перед диваном влажной шваброй, и когда молча закрыл окно, и когда принес из кухни впечатляющих размеров аптечку. Ту ее часть, где хранились таблетки. Остальные несколько ящиков были забиты перевязочным.
Аптечка полетела в угол дивана. Чэн сел в то же кресло, которое облюбовал в прошлый раз, и холодно бросил:
— Жаропонижающие. Быстро.
Пацан, съежившийся на другом конце дивана, вдохнул, высоко поднял плечи, и молча покачал головой, опустил глаза.
— Что это должно значить? — процедил Чэн. Внутри снова неприятно вскипело.
Плечи поднялись еще раз, и пацан, упираясь ладонями в обивку дивана, будто для большей уверенности, прохрипел:
— Мне нельзя. Язва.
Чэн молча пялился, пока пацан не поднял взгляд. Фиолетовое лицо болезненно напряглось. Сухие губы выдавили:
— Будет хуже. Может открыться кровотечение.
Вот откуда сказка про свежие овощи. Умно.
Сидел здесь, подумал Чэн, и терпел. Голод и жар. И как все перевернулось с ног на голову. И не просил помощи. Я фактически сам сказал ему, чтоб не просил. Чтобы лишних проблем он не создавал.
И вот чем все обернулось, подумал Чэн, глядя, как Чи утаптывает в пепельнице свой окурок.
— Два дня с лихорадкой, без нормальной еды и питья. Ну пить-то пил, но сколько там можно выпить, если тебе чуть гортань не сломали. Плюс куча ушибов. Вроде без переломов, но ран много, ты видел. Под одеждой еще больше. Вот и…
— У него язва, — перебил Чэн, покосившись в сторону двери. — Он сказал? Ему нельзя жаропонижающие.
— Это из личного дела? — легким голосом спросил Чи.
— Это в беседе выяснилось, — ответил Чэн в тон. — Чи, что за дела? Это не я сделал. И не мои ребята. По какому поводу драма?
— Да я понял. Просто жалко пацана, — Чи опустил голову, потер ладонью шею. — Ему и обезбол нельзя было. Натерпелся. И еще натерпится.
— Что поделать, — жестко сказал Чэн. — Всем нам иногда приходится что-то терпеть.
Чи повел бровями, как бы говоря: ну да. Но промолчал.
Чэн поколебался и все же спросил:
— А что язва? Голодал?
— Просто сухомятка скорее. Или наследственное. На голодающего он не похож. Тощий, это да, но не смертельно. Я не расспрашивал сильно. Мне причины не так важны, как последствия. Да и не больно-то поболтаешь с ним сейчас. Еле хрипит.
Еще бы, подумал Чэн. Так надрываться. Он покатал на языке слова о том, что знает, где пацан свой голос потерял — и не стал ничего говорить. Чи не обязательно знать, что я слушал их милые беседы с Тянем. А пацану я и так сказал, что номер на прослушке. Да и Тянь не дурак. То есть дурак, конечно, но должен же он понимать, как все устроено.
Почему-то теперь признаваться в том, что он выслушивал все шесть звонков, не хотелось.
— Покой нужен связкам. Хорошо бы их прицельно полечить, но если в певцы не собирается, и без этого переживет. А вот без антибиотиков не обойдешься. Придется регулярно вливать.
Чэн напрягся. Нет, подумал он, только не это. У меня сейчас каждый человек будет на счету. Кому сюда кататься?
— Катетер я поставил. Технически он и сам может подключать систему по часам, даже колоться не надо будет, просто менять трубки. Но лучше бы, если бы здесь кто-то был.
Чэн вздохнул. Закрыл глаза. Ну кто, подумал он. Бригада А Цю занята. То есть Лю Хи, исправился он. Все при деле, и сам Лю Хи в том числе. А больше ни у кого доступа сюда нет. Если бы он у кого попало был, какое бы это было убежище?
Катать сюда кого-то из девчонок, как с клинингом, впускать и выпускать каждый раз? Зачем тогда лишние люди, раз здесь уже буду я.
Не моя это война, подумал Чэн. Не моя — а моя, по всему получается. Вздохнул еще раз.
— Сколько?
Чи пожал плечами, сказал: лечить его не меньше недели надо будет. И раз язва, еще пару препаратов вольем, рецепт выпишу. Через три дня можно переходить на внутримышечные. Там он уже и сам сможет.
Да он и сейчас сможет сам, подумал Чэн, если никого сюда не гонять. Как-нибудь справится. Только если вдруг нет? Или еще где-нибудь припечет, а он не скажет. Тянь с меня потом три шкуры спустит острием своей душевной боли. Расколотит еще кому-нибудь череп там у отца в порядке возмущений. А больше его прятать негде. Да и от отца уже особо не спрячешь.
И снова все по кругу: если бы я проследил за ним тщательнее, он был бы здесь. Готовился бы к экзаменам и донимал своего рыжего в школе. Кругом я виноват, получается. Даже в том, в чем меня никто не винит.
Хочешь сделать что-то хорошо — делай это сам. Или поручай А Цю. Упустил того, кому можно перепоручить дела, не боясь, что клиента притащат в убежище полуголым — не жалуйся и бери все под свой контроль. Смотреть на все сквозь пальцы уже попробовал. Больше таких ошибок повторяться не должно.
Кивнул.
Чи косо улыбнулся, хлопнул Чэна по плечу и сказал: пойдем, покажу тебе, как тут что. Составим сразу график, когда и что капать ему. Есть где записать?
Вот кем становится глава филиала за закрытой дверью убежища, подумал Чэн, запоминая, как промывать внутривенный катетер и подключать к нему пакеты с лекарствами. Человеком, выполняющим роль сиделки драного мальчишки — не своего даже, а возлюбленного младшего братца. Вот почему важным людям нельзя заводить семью. И иметь что-то хотя бы отдаленно напоминающее сердце.
Пацан перебегал колючими глазами с одной нависшей над ним фигуры на другую и сжимался.
По непонятной причине Чэну хотелось помочь ему сжаться так, чтобы на его месте и ржавчины не осталось. Или сжаться с той же силой самому.
Он думал об этом, когда отправлял счет за выезд Чи в бухгалтерию, добавляя пометку «Оплатить с личного счета». Посмотрел на часы, подумал: а смысл уже куда-то ехать. Завтра утром — уже сегодня, поправился он мысленно, снова нужно будет менять пакеты с лекарствами и следить, чтобы все прошло нормально. Проще уже остаться и уехать завтра. Заехать потом вечером, а потом снова утром сюда.
И отсвечивать по городу, кататься туда-назад по одному и тому же маршруту дважды в день, подумал он с сарказмом. Лучшая стратегия для сложных времен. Как раз не привлекает внимание.
Потер лоб, вздохнул. Не то чтобы за ним следили прицельно, но в городе всегда было много глаз и ушей. Сейчас особенно. Просто чудо, что никто не поймал Тяня на горячем. А это место пригодится им еще после того, как освободится от нынешнего жильца.
Незачем дважды испытывать судьбу. И если выбирать, колесить по городу только сюда и отсюда или наматывать круги между этой квартирой и собственным домом… Да кого я обманываю. Не из чего выбирать.
И три дня как минимум здесь торчать, пока не перейдет на уколы. Надо завтра хотя бы трусов сюда своих захватить. Здесь, конечно, чистые и новые. Но свое есть свое. А чужое, подумалось почему-то с нажимом, есть чужое.
И ничье. Это ничуть не лучше, чем чужое.
К чему подумал?
Он вертел эту мысль так и эдак, когда молча открыл шкаф и вытащил оттуда первые попавшиеся штаны и футболку. Поискал полотенце, подключил к зарядному смартфон — как и говорил, в ящике нашлось. Пацан сверлил спину взглядом, но вопросов не задавал. Повертел это непонятное, когда направился в душ и встал под тугие горячие струи. Думал, пока смывал с себя раздражение и злость. Мысль блестела гладким темным боком, вращалась на самой поверхности, но ускользала каждый раз, стоило лишь попытаться ее додумать. Как сон: о нем помнишь, просыпаясь, но при попытке вспомнить детали всё рассеивается. Как дым. Как пар, подумал Чэн, стирая с зеркала ладонью конденсат. Посмотрел в отражение. Палач, сказал он себе. Или заработался.
Есть разница? Была когда-нибудь?
Все не искупишь, конечно, слишком много дел уже сделано. Но не быть совсем уж бессердечным он еще не разучился. Кажется.
Он вышел из ванной в гробовой тишине. Педантично развесил в шкафу одежду, чтобы она не мялась. Проверил телефон. В прозрачном пакете оставалось на самом дне. Спать после горячей воды хотелось дико, и чтобы не отключиться в ожидании, он скормил себе одну за другой две сигареты под вытяжкой в кухне.
Пацан тяжело моргал. Чэн, сжав зубы, молча перекрыл колесико в трубке капельницы и промыл катетер из шприца, как показывал Чи. Старался не касаться ничего, кроме пластика. Потом подумал: а как понять, спала у него температура или нет. Прижал ладонь тыльной стороной к предплечью, поджал губы. Пацан дернулся. Горячий еще. Чи говорил, конечно, что жар не сразу уйдет. Но хотя бы хуже не стало.
Вроде несложно. Три дня еще вот так — и свободен. Хотя бы от этого.
А внутримышечно — это в зад, подумал Чэн и вздрогнул. Нет уж, это точно без меня. А Тянь бы с ума сошел, хмыкнул он про себя, выбрасывая пустой пакет из-под лекарства в мусор, узнай о том, что я его красавца за мягкое место лапал. Набрал себе стакан воды на ночь. Подумал еще пару секунд и набрал второй.
Пацан уже забрался под плед и выглядывал из-под него одними глазами. Чэн молча поставил один из стаканов рядом с диваном.
Под пледом ощутимо напряглось, а потом раздалось сиплое, еле слышное «спасибо». Вежливый, как я и приказал. Чэн молча отвернулся и направился к выключателю. Пожалуйста, подумал он с отголоском раздражения. Кого оно касалось, так и не понял — ни когда выключал свет, ни когда забирался под одеяло на широкую холодную кровать. Подождал, пока глаза привыкли к темноте, взглянул в сторону дивана. Черное месиво на нем беззвучно шевелилось. Не больно-то с намятыми боками поворочаешься. Но ничего. Всем нам приходится что-то терпеть. Вот пусть и терпит.
Натерпелся, сказал в его голове голос Чи. И еще натерпится. Боль-то сразу никуда не денется. Но Чи сказал, переживет. А Чи еще никогда его не обманывал.
Не будет в этот раз, как в прошлый, подумал Чэн, уже проваливаясь в сон. С дивана ровно доносилось сиплое дыхание. С этим все будет в порядке.
Пока я за него отвечаю — так точно.