Pittura infamante

      Никаких чудес, конечно, не случилось — но что они случатся, Чэн и не ожидал. Люди А Цю оставались людьми Лю Хи, впереди был отчет о масштабах беспорядков, а забрызганная кровавыми пятнами футболка все еще жила в памяти. Но об обычном везении речи за этим странным завтраком не было. Так что никакого самообмана — простое везение, подумал Чэн, выгружая пакеты из багажника. Встряхнул их пару раз, чтобы капустный бок не слишком торчал из распахнутого пластикового горла. Вообще все сегодня вышло не слишком. Только не как обычно, а в лучшем смысле. Уехать с базы совсем пораньше не удалось, но время было еще не слишком позднее. Жертвы в городе обнаружились, но не слишком много и пока что не среди своих. Странные, но тоже не слишком, — мертвецы, подвешенные за ноги вниз головой у складов в порту. Не бог весть какое счастье, но бывало на его памяти и хуже.       Список от пацана пришел к полудню и был длинным, но тоже не слишком. Чэн к этому времени уже успел прослушать их пятиминутный разговор с братишкой. Чэн, если уж на то пошло, сделал это первым делом, как только отъехал на пару кварталов, будто с парковки пацан услышал бы. Да даже если бы и услышал, подумал Чэн, останавливаясь на парковке у какой-то забегаловки, что сделал бы?       Ничего ровным счетом. Может быть, отказался бы готовить ужин, который сам же и предложил. Предложил, хмыкнул Чэн. Попросил скорее. И даже если пацан заупрямится и передумает насчет ужина… Что ж, я могу сделать так, чтобы передумывать ему расхотелось. Кому и как вести себя, здесь все еще указываю я.       Я, повторил про себя Чэн. Пацан может только попросить. Позволять или нет, решаю я. А все равно слушать их разговор вот так рядом было грязно. Будто отнимать у пацана последнее, что ему принадлежит. Копаться в его личном, а личного у него и так осталось… да почти не осталось. По-настоящему личное у него теперь только в прерывающейся линии на шее. Вот там да. Но в этом копаться не хотелось точно, хоть и было любопытно — за что его так. Подсохшие следы цепных звеньев пониже затылка все еще стояли перед глазами. Чэн подумал: будут заживать дальше — станут сначала коричневыми, как грязная вода в мелких доках в порту. Потом порозовеют, оставят после себя смазанные пятна. Болеть уже не будут. Болеть теперь, наверное, будет только внутри, в горле или связках, как до сих пор и болит — не зря же он каждый раз так плечи поднимает, когда сглатывает. А таблетки ему нельзя. Вот и терпит.       О чем я думаю, сказал себе Чэн. А о чем должен. А хотя пять минут погоды не сделают. Зато будет ясно, откуда растут ноги у братской благодарности. Это нужно, подумал Чэн. Это не важнее дел господина Цзянь, но тоже важно. Да и пять минут всего. Потянулся за телефоном, открыл папку с записями и устроил телефон на приборной панели. Похлопал ладонью по рулю, выслушивая вместо приветствий приглушенную брань пацана и трясущийся от волнения голос Тяня. Подумал: слышно, как Тянь его ждал. Слышно. А пацан и правда не хотел говорить с братцем, и это слышно ничуть не хуже. Мне так не шипит, и дело, конечно, совсем не в том, что почти шепчет. А шепчет, наверное, чтобы я не услышал. Приватность. О которой ему теперь можно только мечтать.       А вообще-то уже завтра будет наслаждаться своей приватностью. Сегодня ужин, если обстановка позволит, а завтра собираю домашнее — и дня три меня там не будет точно. А в следующие разы и оставаться будет незачем. Закинуть продукты, забрать мусор — и на выход.       И список, подумал Чэн. Надо будет напомнить пацану его вести. Встряхнулся, вслушался в разговор.       — С ней все хорошо. Она тоже за тебя волнуется.       — Нахуй иди со своим «‎тоже». Я ей писал, что у меня все нормально.       И правда писал что-то, вспомнил Чэн. Позавчера. Но и это сообщение, и ответ на него читать не хотелось, точно так же, как и слушать разговоры. Его мать мне никто. И сам пацан — никто. А эти вот звонки я слушаю только из-за Тяня.       — Она все равно беспокоится.       — Охуенно, — выплюнул пацан, — твоими стараниями. Мне-то теперь че сделать?       — Ничего, — грустно, почти виновато ответил Тянь. — Ты ничего не должен делать. Тебе и так досталось. Просто выздоравливай.       Ну надо же, подумал Чэн. Здесь ты ущерб оценивать умеешь, значит. Но не в семье. Никогда не в семье.       — Какого хера тебе не спится? — выдохнул пацан после недолгого молчания уже спокойнее. — Ночь на дворе.       — Ты целый день не отвечал.       — А то я не знаю, блядь, что я не отвечал!       — Я подумал, ты не отвечаешь потому, что мой брат тебе что-то сделал. Решил, что весь телефон ему оборву, если и он тоже не ответит.       — Слышь, не заебывай его. Хотя бы мной. Он и так полуживой приходит вечно. Смотреть жутко.       Вот как, подумал Чэн. А с другой стороны, что, не прав пацан?       Теперь хотя бы ясно, почему он меня шугается. Это помимо очевидного. Смотреть ему на меня жутко. Так и есть, наверное — опускает он глаза гораздо быстрее, чем поднимает.       — А тебе на него смотреть незачем, — ответил Тянь с каким-то нервным смешком.       — Как ты себе это представляешь, придурок? Мне от него ебло отворачивать, пока он меня лечит?       В памяти тут же всплыли рыжие ресницы. Он же никогда не отворачивается, и правда. Дергается — да. Но не отворачивается.       — Попробуй для разнообразия. Его это здорово взбесит.       Чэн прикрыл глаза, закусил губу. Подумал: можно даже не дослушивать. И так ясно, откуда взялось то «спасибо» в сообщениях. Ничего он не начал понимать. Это пацан его надоумил. Почти заставил.       Но запись не выключил.       — Просто поражаюсь тому, какой ты сказочный еблан, — прошипел пацан, не повышая голоса. — Ты реально думаешь, что мне хоть на секундочку может захотеться взбесить его?       — Он тебе ничего не сделает, Малыш Мо, — сказал Тянь проникновенно. — И никто тебе ничего не сделает. Тебе нечего бояться. Я взял с него слово.       — Да при чем тут бояться? — бросил пацан с тугой яростью в голосе. — Нахуя мне это твое слово? Он сюда таскается капельницы мне делать! Я ему никто! Ты это вообще понимаешь? Он дома не ночует из-за меня, ездит мне лекарства покупать, и ему за это нихуя не будет, никаких ништяков, а он все равно делает! И за это я должен еще и бесить его?       — Ты «кто» мне, — с нажимом сказал Тянь. — И не думай, что мой брат не поимел из этой ситуации никакой выгоды для себя.       — При чем тут ты? Ты хуй знает где! И это ты наворотил! И если ты думаешь, что я уже не злюсь, то ты нихуя не умеешь думать! Ты сломал мне жизнь, растоптал, блядь, ни кусочка не оставил, нихуя не изменилось, все так же! А твой брат мою жизнь сейчас спасает! И лично с меня он точно никакой выгоды не поимеет, одни проблемы! Но ведет себя по-человечески! А не так, как ты! И если я тебе «кто», не заебывай его и не беси, а скажи ему спасибо за то, что он за тобой подчищает! Потому что я не знаю даже, как ему это спасибо сказать так, чтобы ему оно хоть где-то отдалось!       В голос уже начал пробиваться хрип, и Чэн подумал, что откуда-то помнит, будто шепот напрягает связки сильнее, чем крик.       Тянь молчал. Пацан отдышался, кашлянул, выдохнул и отрезал:       — Все, блядь, не могу, опять начинаю беситься. Вот что ты за человек, а? Все, давай. Мне врач пиздеть запретил много. Горло, связки, вся хуйня. Ложись уже спать. Я позвоню потом сам как-нибудь, когда отойду. Не заебывай ни меня, ни его, ясно тебе?       Тянь помолчал еще, а потом сказал коротко:       — Ясно. Выздоравливай поскорее, Малыш Мо. Мне правда жаль, что все так вышло.       Мне тоже, подумал Чэн, выходя из программы прослушки. Мне тоже. Единственное «спасибо» от братца за столько лет — и то не его даже личное.       Внутри колебалось месиво из острой злости и какой-то странной признательности. Пацан одновременно будто что-то отнял у него внутри и что-то подарил.       Я себя веду по-человечески, подумал Чэн. Веду или вел? Головой он вроде бы не бился, с памятью должно быть все в порядке. А если без провалов и черных дыр в голове, куда подевался из его мыслей эпизод с консервами? Или это в его понимании тоже по-человечески? Все, что ли, люди себя с ним вот так же вели до меня, или откуда у него такое кривое понимание человеческого? И про утро не стал болтать. Без предупреждений и наставлений. Как будто понимает больше, чем понял бы на его месте Тянь.       Как мог бы, наверное, что-то понять на его месте я.       Или он пыль пускает в глаза, чтоб рано или поздно отомстить моему братцу за сломанную жизнь. Всадить мне нож в горло по самую рукоять, пока я сплю. Тяня, наверное, это не так чтобы сильно расстроит. Но определенные неудобства, конечно, принесет. А других способов мести у пацана и нет.       Или, подумал Чэн, потирая обивку руля большим пальцем, нет у него никакой мести в планах. Через это мы уже тоже проходили. Голодовка, салфетки под подушкой. Рассказы про свежие овощи. Я решил, что пацан просто ищет, как надавить посильнее для большей выгоды. Как делал обычно Тянь. Как, что уж там, делаю я сам. И все, с кем мне приходится иметь дело. А пацан в это время давил только себя самого, чтобы не приносить неудобств. Выдумывал истории поприятнее, пока захлебывался в собственной крови.       Мстить на его месте Тяню захотели бы многие. Решились бы только полные отморозки. Не станет полный отморозок сочинять рассказы о здоровом питании для матери, которая волнуется о его язве. Сочиняет — значит, заботится. Покуда заботится, делать глупостей не станет.       И каша эта еще. Чтобы у меня голова без завтрака не болела. Когда мне такое последний раз говорили?       Получается, и правда просто благодарность? А тот консервный вечер он задвинул куда-то внутрь своей головы. Или… Чэн посмотрел в окно, покачал головой, подумал: ну, на это даже рассчитывать не стоит. Пацан, конечно, сообразительный, но чтобы он поставил себя на мое место… Чудес не бывает. Незачем выдумывать ему совсем уж ангельские крылья.       Выходит, мне простил. Если такое слово здесь вообще уместно. Мне простил, а Тяню пока все никак. С другой стороны, я и не убивал никого из-за него. И ничего серьезного не рушил. Может, и с братцем со временем разберутся. Выбора-то у пацана и правда пока что особого нет.       А может, вся эта принудительная благодарность вообще была просто назло. Пацан распинался братишке о моей человечности из вредности. Тянь отправил мне свое «Спасибо» назло самому пацану. И ужин этот теперь тоже назло. Просто чтобы взбесить Тяня, раз уж больше взбесить его нечем.       Ну да, подумал Чэн, открывая окно и прикуривая сигарету, и в этой потрепанной ржавой черепушке зреет масштабный и многоходовый план, который он, должно быть, разработал, пока валялся на диване весь в ранах и с жаром. Перед глазами снова встала напряженная спина и торчащая из ворота футболки шея со следом цепи. Хватит выдумывать и искать подвох хотя бы здесь. Это обычный подросток. Не стратег и не политик. Умный и предусмотрительный, но все-таки подросток. И к тому же он не может знать наверняка, стану ли я слушать их с братишкой разговоры. Как будто у главы филиала больше других дел нет.       Что-то я и правда весь закостенел. Почему стало так сложно верить, будто кто-то и правда может быть просто благодарным. Искренне и без скрытых под циновкой выгод.       Да и какие выгоды тут еще могут быть скрыты, если все они и так на виду. Я, подумал Чэн, как пацан правильно заметил, собираю заново его жизнь из руин того, где по ней прошелся мой брат. Или как там было дословно.       Переслушивать их разговор заново не хотелось. Его, наверное, и первый-то раз слушать не стоило. Не так гадко было бы на душе.       Черт с ним, подумал Чэн. Снова хлопнул рукой по рулю, засобирался и завел машину. Пусть благодарит. Как на самом деле редко меня благодарят по доброй воле и без принуждения. Нужно запомнить, каково это на вкус.       Сообщение со списком того, каково это будет на вкус, пришло как раз тогда, когда они с Лю Хи обсуждали дела. Кроме складов пока не пострадало ничего, и бар, у которого Лю Хи умудрился подцепить на хвост парочку людей Мэй Ци, тоже пока обошли стороной. Зато по складам прошлись без разбору, будто искали в любом укромном уголке, пригодном для того, чтобы что-то спрятать. Кого-то, если точнее, и кого, понимал даже Лю Хи — по крайней мере, Чэн надеялся, что его помощник понимает хотя бы это. Шэ Ронг наконец начал играть всерьез. Сообщения о его пропавшем сыне просочились в прессу, но от известий о найденных в порту трупах их отделяло несколько других заметок. Пресса раздула из найденных тел материалы о ритуальных убийствах, но о криминальных мотивах речи пока не шло. Не связали еще.       И нас не связали, подумал Чэн. Кажется. Никаких новостей от господина Мэй Ци пока не было. Может быть, эти ночные трупы и вовсе были его рук делом.       Лю Хи качнулся на ножках стула назад. Потом поймал взгляд Чэна и сел прямо.       — И как нам узнать, кто устроил это казино?       — Ждать, — пожал плечами Чэн. — Что еще ты можешь предложить? Позвонить им обоим и спросить, кто именно подчистил склады? — Лю Хи склонил голову набок, и Чэн выждал паузу, чтобы убедиться, что этот конелюб не воспринял предложение всерьез. — Посмотрим, куда это двинется дальше. Наших не тронули — будем считать, что нам пока повезло. Но терять бдительность нельзя. Телефоном пока не светить, на сходках не зарываться. И не болтать лишнего. Нигде и никому. Ясно?       Лю Хи кивнул.       Чэн посмотрел на стопку документов и вздохнул. Отправлять своих людей прямиком в котел никто не любит, даже если не знает этих самых людей в лицо. Еще один бонус кабинета с удобным креслом: тебе не приходится сообщать тем, кто скорее всего скоро умрет, дурные вести лично. Для тебя эти потери — цифры. Рабочие единицы. Это когда те из твоих знакомых, кто был такими же единицами, уже вышел из дел или забрался в собственные кабинеты, конечно.       Потянулся за стопкой бумаг, разворошил их, перебрал и сунул Лю Хи под нос три листа.       — Вот этот склад эвакуировать в Юйхан. До ночи. Но незаметно. Ясно, что такое незаметно?       Лю Хи опять кивнул.       — Здесь техника. Резервы дата-центра. Хватит двух машин, но побольше. Техникой не светить. Ясно, что такое не светить?       Лю Хи поджал губы. Кивнул еще раз.       Да, подумал Чэн, вот так и будет. Это нужно, чтобы того, что случилось позапрошлой ночью, больше не повторилось. Потому что полезными могут быть только те ошибки, на которых ты чему-то научился. Так что выражай недовольство, сколько влезет.       Попробуй посмей.       — Переместить сюда. Это офис. Позвонишь вот сюда. Ван Ю. Номер сохрани, с ним всегда будешь по технике общаться. Пока так. Через пару дней найдем, куда перевезти на постоянку.       Лю Хи согласно угукнул и потянулся за телефоном. Чэн сжал зубы, подумал: ладно. Пусть. Может быть, он волнуется и боится забыть. Только если забудет, кому принадлежит единственный номер, который записан на бумажке… Хуже ребенка, подумал Чэн и оборвал себя. Какой смысл злиться. Другого пока не предвидится.       — Дальше — вот это место. Знакомо? — Лю Хи покачал головой. Ну да. Вряд ли А Цю брал с собой в стратегические точки… вот этого. Я бы на его месте тоже брал кого-то понадежнее. — Это север Тунлу. Здесь клуб, а под клубом — оружейник. Оттуда взять партию. Спроси у ребят, кому чего не хватает. Чтобы никто не остался голым. Список мне сообщением, в штуках. Без имен. Шифры есть?       — Да, босс, — сказал Лю Хи. Покачал в воздухе рукой с телефоном.       — Выучить, — процедил Чэн.       Лю Хи снова кивнул и спрятал телефон под стол.       Что ты киваешь, подумал Чэн. Сдержал вздох.       — Вот сюда — в последнюю очередь. Можно даже ближе к ночи. Здесь имитировать деятельность вполсилы. Подкатить грузовик с большой коробкой. С человеческий рост. Взять двоих ребят покрупнее. Если засветят оружие — ничего. Будет даже полезно. Но специально не надо. Создаем видимость, будто транспортируем что-то важное, но не слишком усердно. Доступно?       — Да, — сказал Лю Хи с готовностью. — Что в коробке будет?       — Скажем, подарок мне. Или господину Цзянь. Хорошо, если с гравировкой. Если гравировку не успеешь — открытка, письмо, записка. Что-нибудь со вкусом, но не пафосное. Что хочешь. Со стороны должно казаться, что мы прячем коробку. То, что в ней.       — Понял, — кивнул Лю Хи. Вид у него был такой, будто ни черта он не понял.       Чэн не сдержался, все-таки вздохнул. Цю уловил бы еще на моменте с имитацией вполсилы.       — За складами скорее всего установят слежку. Если сейчас нет, будет к ночи. Шэ Ронг будет искать место, где можно держать живого человека. Живой человек может кричать и брыкаться. Так что склады — первое место для поиска. В город он сунется позже, когда поймет, что живым сына уже не найдет. На это уйдет дней пять-неделя. Потом безопаснее будет в порту. Когда он уже все там перевернет. Переберется в город — будем свозить все важное в порт. Пока ясно?       Лю Хи моргнул, сказал: да, босс.       — Молодец, — выдавил Чэн сквозь зубы. — Дальше. Пока мы под подозрением, как и все. Но у нас преимущество. Мы знаем, что ищут. Потанцуем с коробкой, с ящиком, я не знаю, что ты там найдешь — нас заподозрят. Проверят и поймут, что важного в коробке ничего. В такие времена молния два раза в одно место не ударит, нет у него времени одних только нас подозревать. Так что после нас Шэ Ронг отправится в другие склады, а наш оставит в покое. С большой вероятностью.       Лю Хи подумал, сощурился и спросил:       — А не подумает господин Шэ Ронг, что мы нарочно водим его за нос? Дразним своей коробкой?       — Не подумает, — отрезал Чэн. — Потому и подарок. С гравировкой или чем там. Будет ясно, почему это прячут в складах — чтобы сохранить в тайне до нужного времени. Кроме того, после вторжения мы станем искать виноватых. Потому что будем оскорблены.       — Ясно, — ответил Лю Хи, и в этот раз Чэн поверил, что ему действительно стало яснее.       Но что толку, если самый нужный вопрос он не задает. Все приходится самому.       — Охрану на этот склад поставить из новичков, — сказал Чэн. — Посмотри своевольных. С которыми у наших ребят сложности. Не знаешь сам — аккуратно выясни, есть такие или нет. Обычно есть. Если нет, возьми кого-то из тех, кто пришел в прошлом месяце. Да, — добавил Чэн твердо после короткой паузы, — отбой по новичкам. Набирай из предыдущих.       — Принято, — сказал Лю Хи. Помялся. Ну, подумал Чэн, давай. Соображай.       — Что? — подтолкнул он, пристально глядя на того, кто заменял А Цю. Заменял — но не дотягивал.       — Вы говорите — вторжение, босс. Разве тогда не нужно ставить на склад надежных ребят, проверенных?       Вот так, подумал Чэн, правильное направление. Давай. Может быть, получится похвалить тебя почти искренне.       — Не нужно. Будут надежные — не будет вторжения. И коробку не проверят. Это нас из подозрения не выведет, а только привлечет внимание.       Лю Хи нахмурился, снова прищурился. Вот, подумал Чэн с легким отголоском торжества. Можешь же.       — А нам нужно, чтобы проверили.       Чэн подался вперед, упираясь локтями в стол, посмотрел Лю Хи в глаза и сказал тяжело:       — Вот именно.       Подумал: если можно избежать убийства, лучше не убивать. Но если избежать нельзя, умирать должны те, чья смерть окажется полезной.       — Почему не совсем новичков, босс? — спросил Лю Хи, все так же хмуря брови.       — Потому что совсем новички не вяжутся, — холодно ответил Чэн. — Мы делаем вид, что коробка ценна. В чем смысл ставить на дело тех, кто явно не может с ним справиться?       Лю Хи помолчал. Кивнул.       — Предупредить их? Чтобы они подготовились.       Да уж, подумал Чэн, искренне не получится.       — Подготовились — это сбежали?       — Пусть хотя бы закончат дела, — сказал Лю Хи растерянно. — Документы…       — Мы не в детском саду работаем, — жестко сказал Чэн. — Умереть можно в любой день. Документы должны быть готовы вчера, а не завтра. В перестрелке на деле у тебя не спросят, оформил ты квартиру на жену или нет. Советую тебе позаботиться о собственных бумагах на досуге.       Лю Хи смотрел все так же растерянно. Чэн вздохнул, сказал через силу уже мягче:       — Мы должны пострадать не меньше остальных. Иначе будет подозрительно. И искать виноватых в смерти своих ребят с тем же энтузиазмом, что и все. В городе станет жарко не потому, что Шэ Ронг самолично это устроит, а потому, что в этом будут замешаны все. Шэ Ронг только спустит курок. Остальное сделают за него.       А вообще-то курок спустил не Шэ Ронг, а мой брат, подумал Чэн. Пусть и не буквально. Но вслух этого говорить не стал.       Лю Хи выпрямился на стуле и сказал: ясно.       — Пусть покажут, чему научились. Повезет — выживут.       — Да, — сказал Лю Хи, — везение — это очень важно. Поэтому я никогда не рискую своим талисманом.       Отличное завершение беседы, подумал Чэн, бросая взгляд на загоревшийся экран мобильного. Просто великолепное.       — Молодец, — сухо подытожил Чэн. — Свободен. Внимательно там. Я жду сообщений.       — Принято, босс, — сказал Лю Хи, поднялся и вышел.       Чэн откинулся на спинку кресла, посмотрел ему вслед, подумал: что ты такое. Как ты забрался сюда, как ты оказался в моем кабинете, на месте А Цю, если веришь в то, что тебе помог в этом талисман. Пересмотри лучше завещание. Все мы в этом мире только гости. Без определенного, между прочим, срока пребывания.       Кстати о гостях и документах, сказал себе Чэн. Сделал в мыслях пометку: после того, как закончится история со складом, заняться документами для пацана. Не вечно же ему здесь торчать. Раны уже затягиваются. Когда Шэ Ронг войдет в раж, отслеживать перемещения по воздуху не станет. Вот тогда и отправим нашего гостя к братишке. Куда дальше, пусть уже сами разбираются, на месте.       Это самое дальше, каким бы оно ни было, меня самого уж точно не будет касаться. Спасибо хотя бы на том.       Так что — документы. А для начала — ужин.       Чэн потянулся к телефону, открыл сообщение со списком. Пробежал глазами по каждому пункту, медленно отложил мобильный и уставился в окно. Подумал: говядина. Даже вес написал. Пацан умеет обращаться с мясом. Умеет готовить кашу. Умеет есть консервы, даже после того случая. Я вот не смог, а он может. Сколько ему, семнадцать есть? Где он этому научился в свои годы?       Стручковая фасоль, подумал Чэн, все так же глядя в окно. Это вообще что такое? Что там дальше по списку? Цукини, это ладно, лук-порей. Перец. И никакого имбиря. Подумал еще немного, подтянул поближе ноутбук, открыл поисковик. Набрал: стручковая фасоль, кликнул на картинку. Картинка мигнула и исчезла. На ее месте тут же открылась статья о пользе и вреде фасоли. У нее еще и вред есть, подумал Чэн. Хмыкнул, кликнул на нужный раздел. Покачал челюстью, дважды обвел курсором слова «язвенная болезнь желудка». Поджал губу.       Кому готовить собрался? Я же сказал — себе.       А может, пацан не знает, что ему такое нельзя.       Чэн снова открыл строку поиска, вбил запрос. Поисковик выдал десятки результатов. В первой было что-то невнятное. Чэн быстро пролистал ее и вернулся назад. Кликнул в следующую. Так, патогенез… Симптомы, диагностика. Не то. Наконец меню. Бананы, брокколи, капуста. Морковь. Сойдет, подумал Чэн. Это легко найти. Пролистал дальше. Ничего острого, кислого, жирного. Говядина, положим, не жирная, так что ладно. Свежая выпечка. Нельзя ему было шаобин, вот и не стал он их есть. Консервация. М-да уж, подумал Чэн и поморщился. Алкоголь. Я прямо в точку попал, со старта, как по заказу.       А он молчал. Встал сегодня утром во сколько-то, пока было еще темно. Умудрился как-то задвинуть дверь в кухню, чтобы я не слышал, тихо и наверняка очень медленно. Делал там все почти беззвучно. Без вытяжки, чтобы не шуметь. Может, потому, конечно, что голодный был. Но до этого же терпел голод как-то.       А теперь список. Явно не для язвенника. Чтобы мне его спасибо где-то отдалось.       Чэн достал сигарету из пачки и подкурил, стараясь не смотреть в сторону телефона. Во рту горчило — то ли от табака, то ли нет. Как-то не так должна ощущаться благодарность. А вообще откуда мне знать.       Посмотрел на часы, прикинул оставшиеся дела — и отменил бронь своего столика. Подумал: не получится уехать пораньше — захвачу что-нибудь по пути. Или придется потрошить сублиматы. На вкус они и правда так себе — это хорошо запомнилось со времен Лей Цзена. До говядины уж точно не дотянут.       А пацан, интересно, до чего дотянет?       Я в его возрасте даже лапшу себе сварить не умел. Да не то чтобы я и сейчас это делаю мастерски. И Тянь не умеет. И в остальном, что я умею и чего нет, братишка тоже все больше походит на меня самого.       Подрастет, подумал Чэн, возвращаясь к бумагам, может, и остальному научится. Может быть, даже вежливости или благодарности.       Может быть, всему недостающему его научит именно этот рыжий пацан. Мало ли, какие в нем еще секреты.       А как понять, что из этого вырезка, подумал Чэн, стоя у прилавка с мясом. Толстый край, тонкий край, покромка. Зачем столько названий? Это все мясо, оно все одинаковое. Не кулинария, а география какая-то. Зарез, прочитал он на следующем ценнике, отруб. Это вообще что-то на языке карателей. Спрошу у ребят, как встретимся, знакомы им такие слова или нет. Вот это надо использовать в качестве шифров для оружия, а не то, что у нас сейчас. Есть смысл рассмотреть. Пацан действительно во всем этом разбирается? Как?       А еще лапшу выбирать, подумал Чэн. Переступил с ноги на ногу. Ощущение было диким и непривычным. Чэн поискал ему название и остановился на беспомощности. Вот это нагнул меня пацан. Говядиной.       Так, сказал он себе, полегче. Это вообще-то благодарность. Может, из этого и правда выйдет что-то интересное — явно же видно, пацан знает, что делает.       Кроме стручковой фасоли. Ну, об этом будет отдельный разговор, подумал Чэн, забрасывая в тележку связку бананов. Не хватает мне только обострений, новых рецептов на лекарства и новых поводов оставаться там на ночь.       И без того наоставался уже. Наконец уже можно домой. Спать в своей постели. Без хриплого дыхания и шорохов с дивана. Без капельниц. По-старому. Не совсем, конечно — с мусором и супермаркетом раз в три дня. Но это лучше того, что было за последнюю неделю.       Лапшу вот только выберу. И вырезку.       А пацану так все время приходится быть. Беспомощным. Затравленным, подумал Чэн и мотнул головой. Бросил в тележку пакет моркови, сказал себе: не моя забота. Меня это не касается. Меня касается не это.       Только список-то пришел сообщением мне. Не кому-то другому. И ужин он для меня сделает. Старательный. Беспомощный, но старательный.       Вот она, личная выгода, которую я для себя поимел. Капельницы, праздничная лошадь и попытки выбрать кусок мяса в продуктовом отделе круглосуточного магазина.       И вот это вот все, сказал себе Хэ Чэн, снимая с полки брокколи, и есть теперь моя жизнь.       — Полтора часа, — сказал пацан сразу же, как только Чэн перешагнул порог студии. Посмотрел на пакеты, подождал, пока они опустятся на пол, и забрал их, как только Чэн отошел в сторону, только зубы сцепил. Добавил, возвращаясь из кухни: — Постараюсь быстрее. Но зависит от мяса. Не слишком поздно будет?       Обед сегодня был получше, чем вчера — достаточно того, что просто был. Но надолго он все равно не задержался — в животе начало подсасывать еще на пути к супермаркету. Однако любопытство пересилило.       — Терпимо, — сказал Чэн, снимая обувь. — Подожду.       Пацан кивнул, развернулся на пятках и ушел в кухню. Задвинул дверь. Чэн посмотрел на нее еще секунду и направился вымыть руки. Душ манил одним своим видом. После, подумал Чэн. Сначала — отчет. Смою потом с себя все это разом. Посмотрел на одежду, кивнул своим мыслям. Закончить дела — а потом уже в домашнее. Расслабиться.       Вытяжка за закрытой дверью шумела ровно и не слишком громко. Чэн прошел к изголовью постели, с сомнением посмотрел на подушку, подумал: здесь будет тише всего. Только спать здесь после этого разговора будет неуютно.       А вообще-то мне здесь и не придется больше спать, сказал себе Чэн. И все равно развернулся, сел в кресло, прижал ладонью обивку. Закрыл глаза.       В кухне мерно стучал нож. Воздух в помещении был свежим. Проветривал, наверное. Утром запах по всей квартире разлетелся. Ну, что тянуть.       Трубку сняли на третьем гудке.       — Хэ Чэн, — сказали на том конце почти весело.       — Господин Цзянь, — сдержанно ответил Чэн.       — Пять минут, — бросил господин Цзянь куда-то в сторону, но получилось, что и Чэну тоже.       — Да, — сказал Чэн.       — Коротко.       — Пока стабильно. Переместили резервы данных. Одели ребят, кому не хватало. В единицах завтра, письмом.       — Как твой новый помощник? — спросил господин Цзянь с любопытством.       — Осваивается, — ответил Чэн. Вот так, как и в разговоре с А Цю. Ничего другого никто от меня не услышит.       — Ты, конечно, помогаешь ему освоиться, — сказал господин Цзянь легким голосом. — Как гостеприимный хозяин, который пригласил всех нас на этот небольшой праздник.       — Несомненно, — ровно ответил Чэн.       Господин Цзянь помолчал и ответил благожелательно, почти радушно:       — Славно. Что по городу?       — Пока разрозненные случаи. Но показательные.       — Точнее.       — Склады. Очевидно, ищут, где можно спрятать живого. Проверенные места отмечают трупами.       — Пресса?       — Частично. Пишут, но пока о ритуальных смертях.       — Почему ритуальные? — искренне удивился господин Цзянь.       — Тела подвешивают за ноги. Вниз головой.       Господин Цзянь помолчал, а затем мягко рассмеялся. Чэн расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, вслушиваясь в этот смех.       — Изя-я-ящно, — протянул господин Цзянь довольным тоном. — Да-а, это так изобретательно. Шэ Ронг хорош даже в ультиматумах.       — Прошу прощения? — переспросил Чэн, нахмурив брови.       — La pittura infamante, любезный, — сердечно подсказал господин Цзянь.       Чэн пожевал губы, но промолчал.       — И ты, конечно, ничего не понял, — сказал телефон снисходительно.       Воротник рубашки душил. Чэн расстегнул еще одну пуговицу. Сказал:       — Затрудняюсь с ответом.       — Такой нетривиальный жест — и все впустую, — посетовал господин Цзянь. — Печальный результат того, что поколения утрачивают жажду к знаниям. — Чэн продолжал молчать, и господин Цзянь, коротко вздохнув, великодушно пояснил: — Порочащий портрет. Италия, эпоха Возрождения. Ах, до чего же тонко! — снова восхищенно хохотнул он. — Знак обвинения в мошенничестве и воровстве. Клеймение, если угодно. Сила стыда, дражайший, и публичного порицания. Родом из времен, когда самым ужасным наказанием была не смерть, а всеобщий позор. Ах, как жаль, что в наших школах так мало внимания уделяется изучению культур других народов! Как было бы занимательно, сообщай все о своих намерениях как-нибудь эдак!..       Чэн переложил ноги, прижал ладонь к обивке кресла плотнее, подумал: и правда занимательно. Если все важные для тебя люди отправлены под присмотр в безопасность. Тогда, пожалуй, можно позволить себе разгадывать ребусы.       А вообще-то все важные для меня люди тоже в безопасности, сказал себе Чэн. Один даже в той же, что и сын господина Цзянь. Надо же, как иронично.       — Что, даже не оценишь изысканность послания? — спросили Чэна с легким разочарованием.       — В известной мере, — сухо ответил Чэн.       — Жаль, — сказал господин Цзянь, — жаль. Ну что же, пока все идет хорошо. Шэ Ронг винит город в воровстве, а значит, ждет сына живым. Нам это на руку. Это, конечно, не означает, что мы совсем не пострадаем. Не означает же?       — Разумеется.       — Чудно, — легко ответил господин Цзянь. — И ответ, надо думать, будет пропорциональным?       — Бесспорно.       — Прекрасно. Что же, не смею больше задерживать тебя и тех, кто ожидает меня самого. Беседа и так затянулась. Братец Тянь в порядке, надеюсь?       — Спасибо, — бесстрастно ответил Чэн. — В полном.       — Прелестно, — подытожил господин Цзянь. — Передам от тебя привет А Цю.       — Благодарю, — сказал Чэн без тени эмоций. Утопил пальцы в обивке окончательно.       — Звонить через неделю или при эксцессах, — распорядился господин Цзянь, мечтательно вздохнул и отключился.       Чэн набрал в легкие воздуха, опустил голову на спинку кресла, упер угол мобильного в челюсть и закрыл глаза. Медленно выдохнул, не открывая глаз, и расстегнул остальные пуговицы на рубашке свободной рукой. За раздвижной дверью продолжала ровно шуметь вытяжка, и никакие запахи не просачивались в комнату, но Чэн все равно поднялся с кресла, шагнул к окну и открыл его, чтобы было чем дышать.       Ожидание перестало быть терпимым уже через час: через закрытую кухонную перегородку даже при включенной вытяжке в комнату начало тянуть съестным, и запах был таким, что желудок начал поджиматься. Чэн одергивал себя, сидя в кресле, возил по экрану мобильного пальцем одной руки, потирал второй живот через домашнюю футболку, думал: что еще ты умеешь? Где он тебя такого нашел?       Порочащих портретов в сети было немного, и все они были похожи друг на друга, как один. Карандашные наброски, тщательно прорисованные миниатюры с людьми в каких-то клоунских нарядах, совсем уж схематичные рисунки, будто выполненные детской рукой. Парочка даже довольно реалистичных картин. Люди на них были подвешены за одну ногу. Кому-то связывали руки за спиной. На всех лицах — и схематичных, и карикатурных, и реалистичных — показательные тоска и страдание.       Хэ Чэн видел много трупов и был причиной смерти многих из них. Кровь не жгла ему руки и не вызывала тошноты. Кровь была его работой, а к работе быстро привыкаешь. Но эти странные рисунки, насильный привет для А Цю, растерянность у прилавка с мясом и пацан, стучащий чем-то в кухне для него… Внутри шевелилось что-то тягучее, странное, подкатывало к горлу. Чэн сглатывал. Ощущение не исчезало.       Умирать вот так, подвешенным за ногу, со связанными руками, потеряв опору, униженным. Это, должно быть, и правда страшно. Совсем не то же самое, что получить пулю в лоб на деле. Пуля — это даже милосердно. Испугаться вряд ли успеешь. И не то же, что умереть в собственной постели в окружении семьи после долгой и мучительной болезни. А вообще-то в статье писали, что на порочащих портретах изображали только мужчин, подумал Чэн. Мотнул головой.       Говорят, все равны перед смертью, и это так. Но то, с каким чувством ты умираешь, пожалуй, имеет значение. Каким тебя отпускает мир. Каким запоминает. Кто-то уходит, хрипя на диване от множества ран рядом с теми, кому не боялся подставить спину — и оставляет след. А кого-то вздергивают вверх тормашками, как мешок с редькой. И смерть приходит к ним, когда они беспомощны. Какой след оставят они?..       Беспомощность сама по себе будто подвешивает вниз головой. Ни оттолкнуться, ни ухватиться. Только смешно болтать в воздухе одной ногой, демонстрируя всем исподнее.       Чэн медленно отвел глаза от телефона и уставился на пустой диван. Подумал: а это действительно тонко.       Теряя лицо, теряешь себя. Теряя себя… Исчезает смысл. Любой, всего.       Репутация — это все, что есть у людей в моем мире. Сила — ее основа и корни. Сильные не болтаются вниз головой. Сильные подвешивают.       Шэ Ронг обвиняет город в воровстве. Пока что весь без разбору, но если узнает правду — вором будут считать меня. Он требует вернуть назад сына. Надеется, что вернет. У людей его положения даже надежда имеет привкус угрозы. И угроза эта нависла над каждым, кто хочет удержать лицо на этих улицах. И больше всех — надо мной.       А началось все это из-за глупой подростковой влюбленности. Как легко лезут в петлю те, кто ослеплен любовью, подумал Чэн. Предложи сейчас Тяню повиснуть вниз головой с позором, лишь бы пацану было от этого приятно — Тянь вытянет ноги и подаст веревку. В каком-то смысле уже подал.       А вор все равно почему-то я. Рискую им стать, если старания моего братца всплывут на поверхность.       Ну, сказал себе Чэн, втягивая носом дразнящий запах, старания, положим, не всплывут — их надежно зафиксировали на дне канала. Но за посягательства и обвинения действительно придется мстить, как оскорбленным.       А для начала придется позволить себя оскорбить. Регулярные, можно сказать, потери. Плановые. Когда плановые — это хорошо. Плохо все-таки, что вообще потери.       В животе громко заурчало. Да когда уже, подумал Чэн, потирая футболку ладонью. Язву можно от одного этого запаха заработать.       Через двадцать минут раздвижная дверь отъехала в сторону и сообщила голосом пацана: готово. Еще остывает, но вообще уже можно.       Во рту остынет, подумал Чэн. Привычно сглотнул слюну, поднялся из кресла.       В кухне было тепло и ярко. На столе исходили паром две ароматные порции лапши. Чэн шагнул на свое утреннее место, взял в руку палочки, застыл над тарелкой. Вдохнул, прикрыл глаза.       Домработница не дотягивала. Это было ясно по одному только запаху.       Приправленное специями мясо рассыпалось на волокна, щедро пропитанные соусом. Тушеные овощи не хрустели, а ложились на язык мягко, как Чэн и любил. И даже лапша у него получилась какой-то не такой, как везде. Приятной.       Во рту остыть ничего не успевало. Чэн то и дело заставлял себя не торопиться, но челюсти против воли двигались быстрее, чем было прилично.       Пацан смотрел только в свою тарелку. Жевал медленно, глотал с натугой и осторожно. Нарушил молчание только когда тарелка опустела больше, чем наполовину. Сказал:       — Что не из списка, я в холодильник сложил.       — Что не из списка, полезно при язве, — ответил Чэн. — Захватил заодно. Все равно уже был на овощах.       Пацан поднял глаза и долго смотрел молча. Потом поджал губы. Края гематом пожелтели окончательно, и сейчас он выглядел так, будто ему в лицо сыпанули сразу несколько оттенков этой сухой индийской краски.       Все на нем заживет, подумал Чэн, опуская взгляд в тарелку. Один только шрам останется. На память о том, что было, и об этих временах. Если о таком вообще нужна память. Чэн с удовольствием вырвал бы из головы события, оставившие шрамы на нем самом. Но откуда бы такой роскоши взяться.       Под палочками блеснул продолговатый темно-зеленый бок. Чэн мысленно ругнулся. Подумал: не успел. Отвлекся на отчет, а остальное из головы вылетело.       — Стручковую фасоль тебе есть нежелательно. Ты это знаешь?       Пацан отпустил губу, наморщился. Коротко помотал головой.       — Что? — спросил Чэн с прохладцей.       — Не та у меня жизнь, чтобы выбирать еду, — холодно сказал пацан, не поднимая глаз.       Да, подумал Чэн, и отчасти благодаря мне. Но все равно почему-то казалось, что пацан вряд ли имел в виду именно эпизод с консервами. Что-то такое было в его лице. Так говорят о привычном, пусть горьком, но хорошо знакомом, изученном вдоль и поперек. Где он тебя такого нашел, подумал Чэн в очередной раз. Умеешь готовить такое — и не выбираешь, что есть. Чэн сглотнул с усилием и ровно ответил:       — Это не «выбирать». Это диета. Такая же часть лечения, как и медикаменты.       Пацан поморгал, глядя в тарелку, и сдержанно, почти строго кивнул.       Да ладно, подумал Чэн. Что, нет?       — Врач назначал тебе диету?       Губы стиснулись в тонкую полоску. Тень от ресниц металась по желто-зеленому краю пятна на скуле.       — Да.       — Не врать, — отчеканил Чэн, откладывая в сторону палочки.       Пацан отложил палочки тоже. Стиснул руки в замок, уперся ими в край стола. Поднял взгляд. Глаза у него горели.       — Нет, — отрывисто бросил он, — врач не назначил мне диету.       — Почему?       — Потому что я не был ни у какого врача.       — Почему? — с нажимом повторил Чэн, упираясь предплечьями в стол.       Пацан дернул головой и выдавил, глядя в сторону:       — Не по карману прием.       Чэн откинулся на спинку стула. Помолчал, разглядывая пестрые следы побоев на нахмуренном лице. Подумал: как у вас вообще что-то завязалось. Вы же небо и земля.       — Как тогда узнал про язву?       — Школьная медсестра, — ответил пацан, стискивая побелевшие уже пальцы. — Диагностировала. Было кровотечение. Плевался кровью.       — И ты все равно не попал к врачу? Что, домой пошел с кровотечением? — приподнял брови Чэн.       Пацан покачал головой. Сказал, переплетая пальцы иначе:       — Нет. Забрали в больницу. Остановилась кровь — я собрался и ушел.       Почему, снова хотел было спросить Чэн — и тут же понял, что и на этот вопрос уже тоже получил ответ.       Нечем было платить.       А зато у моего братца есть чем.       У меня вырос добрый ребенок, подумал Чэн с какой-то горькой гордостью. Все еще бросается спасать нуждающихся.       Все еще не умеет отделять влечение от обычного желания помочь.       Сказал:       — Врач может приехать сюда. Если нужно.       Подумал: в прошлый раз, когда я говорил о враче, сказал, что дважды предлагать не стану.       М-да уж.       Пацан, наверное, подумал о том же, потому что резко вскинул глаза, уставился с недоверием прямо в лицо, а потом упрямо мотнул головой. Сказал:       — Не надо. У меня ничего не болит.       И тут же приподнял плечи, сглатывая.       Чэн посмотрел на него в упор, подумал: ну это-то с язвой никак не связано. И тут ничего не изменишь, пока горло не заживет само. Так что эту попытку схитрить можно и спустить на тормозах. Хоть я и запретил ему врать. А можно связаться с Чи просто в качестве наказания. И заставить пацана лечиться как полагается. Чтобы он понимал, что я умею отличать ложь от правды. Чи подыщет нужного специалиста. Подвезем сюда, если понадобится, оборудование. И будут у пацана и нужные лекарства, и диета.       А хотя что-то же ему Чи уже выписал. От язвы, кажется, в том числе. И это светить убежище посторонним, опять же.       И опять наказание. Пацан меня пытается благодарить — а я все порываюсь его наказать. Как будто его без меня недостаточно наказали.       Чэн скользнул взглядом по разноцветной гематоме, мельком посмотрел на подсыхающие кольца сбоку шеи. Подумал: достаточно. Вполне уже.       Я же хотел попробовать, как это, когда благодарят добровольно и искренне. Без принуждения, не от обязанности. Будет у меня ещё когда-нибудь такой шанс?       — Тогда просто проверишь, что тебе можно, а чего нельзя. Стручковую фасоль нельзя. Выпечку. Алкоголь. Консервы, — добавил он бесстрастно. Пацан кивнул с виноватым видом, будто он сам эти консервы насильно выпросил. Ладно, подумал Чэн, проехали. — А все, что в холодильнике — вот это можно.       Добавил, подцепляя палочками ароматную лапшу:       — Если понадобится врач, ты позвонишь мне. Усвоил?       Пацан поморгал и согласно кивнул. Сказал:       — Спасибо.       Чэн прожевал и ответил ему: пожалуйста.       Ржавые глаза опять уставились в тарелку.       Доедали в молчании. Остывшая уже еда казалась еще вкуснее, и отрываться от нее не хотелось ни на что. Чэн подобрал последним кусочком мяса остатки соуса, закинул в рот и откинулся на спинку стула. Подумал: ай да ржавый гвоздь. Даже в моем ресторане готовят не так. А ведь я каждый раз оставляю там приличные чаевые.       Бывают же вещи, за которые действительно искренне хочется хвалить. Хочется, а не заставляешь себя, чтобы делать что нужно.       Простые вещи. К работе даже не относятся.       — Вкусно, — сказал Чэн. Добавил, откладывая палочки в сторону: — Очень.       Пацан поднял глаза, открыл рот, чтобы что-то сказать.       Нет уж, подумал Чэн, не в этот раз. Сказал, опережая пацана:       — Спасибо.       Вот так. Мы играем в вежливость — так давай в обе стороны. Мне такое твое спасибо отдалось, как ты хотел. Пришлось по вкусу. Дойдет это тебе? Попустит?       Пацан посмотрел в глаза еще пару секунд своим острым взглядом, а потом негромко ответил: пожалуйста. И опустил напряженные плечи.       Несложно же, подумал Чэн. Несложно. Когда действительно есть за что.       И когда без насилия. Новое, ни на что совершенно не похожее ощущение. Хорошее, настойчиво сказал себе Хэ Чэн. Вот это странное, невнятное и неуловимое — и есть хорошее. Привыкать к этому, конечно, не следует. Но запомнить, каково это на вкус, можно. Как и приятную сытость, быстро расслабившую тело.       Пацан доел, не поднимая глаз, собрал со стола посуду и молча встал у мойки. Чэн посмотрел ему в затылок. Угловатые плечи под свисающей футболкой держались прямо, как выточенные из дерева. Сколько у него разноцветного еще там, под футболкой. Беспорядочного, какое бывает, когда одного пинают толпой. Так, наверное, и было. Сначала душили раскаленной цепью, а потом, пока он задыхался, били в несколько пар ног сразу. Или сначала били, а цепь намотали уже после. На десерт. Закончили и ушли. Бросили подыхать.       Пацан, будто услышав эти мысли, передернул плечами. Чэн вспомнил уверенное и даже спокойное лицо Тяня в заляпанной футболке. Подумал: ну ладно. За такое, может, и правда стоит наказывать. За того, кто тебе дорог. Я бы тоже наказал. За Лей Цзена, за Цю. За Чи. За самого Тяня живого места бы на виноватых не оставил. И с большим, наверное, удовлетворением расколотил бы голову зачинщика голыми руками.       Но это я. Мне-то уже не привыкать. А Тяню привыкать к такому и нельзя.       И не придется, если все сделать по уму. Поработать с документами, вовремя отправить пацана к отцу. К Тяню. Будет его зазноба рядом, обязанная и благодарная — незачем братцу будет совершать новые кровавые подвиги.       Особенно если пацан будет вот так же готовить ему ужины.       Интересно, подумал Чэн, упираясь взглядом в замершие под футболкой лопатки, будут эти ужины такими же вкусным, как сегодняшний?       Было вкусно, потому что пацан так умеет — или потому что благодарность искренняя? А Тяня насколько искренне он будет благодарить? Насколько искренне, а насколько — потому что быть благодарным ему велел я.       Пацан закончил с посудой, вымыл раковину, стряхнул воду с рук и сказал, развернувшись вполоборота:       — Если вам не нужна ванная, я займусь уколами.       — Занимайся, — ответил Чэн из-за стола. — Мне только почистить зубы. Это не срочно.       Пацан кивнул будто сам себе и пошагал в ванную. Чэн неторопливо сходил за сигаретами, достал одну, сел за стол. Топтаться под вытяжкой сонным уже телом не хотелось. Подумал, глядя на чистую посуду у мойки: я что, должен спрашивать, где мне курить? Упрекать он меня станет, в конце концов? Я вообще-то могу хоть в постели пепельницу поставить. Хоть на этом его убогом диване. Все равно он ничего мне не скажет и не сделает. Никто не сказал бы и не сделал.       Только зачем. Пацан утром вытяжку не включал, чтобы меня не будить. Пока готовил кашу — между прочим, и мне тоже. Больше, вообще-то, именно мне. И играем мы в обе стороны. Пусть это будет вечер взаимной вежливости, подумал Чэн, выбираясь из-за стола и включая все-таки вытяжку. Это не так уж и сложно. Единоразово тем более.       Пацан вышел из ванной как раз в тот момент, когда вытяжка всосала последние кольца дыма. Прохромал к дивану, не оборачиваясь и слегка подволакивая одну ногу. Принялся неловко расправлять аккуратно сложенный плед.       Из зеркала в ванной на Чэна смотрел уставший, полусонный человек. Смотреть ему жутко, подумал Чэн, поворачивая голову боком. Нет, бриться уже утром. Вот пусть и не смотрит, раз жутко.       Да он и не смотрит. Все глаза прячет. Привык, наверное, видеть фамильные черты моего лица более юными и свежими. Ну пусть потерпит. Улетит к Тяню — там будет любоваться. Здесь, и в самом деле, незачем и нечем.       Сытый организм не хотел ничего, кроме как лечь наконец в постель и уснуть глубоким сном. Соли в говядине было в самый раз, подумал Чэн, выходя из ванной, но стакан воды на ночь все равно набрать не помешает. Вспомнил, как пацан подволакивал ногу. Подумал: два стакана. Вечер взаимной вежливости. Интересный опыт.       У дивана остановился, наклонился и поставил один стакан на пол. Пацан, уже лежащий под пледом, дернулся в сторону и едва не вжался в спинку целиком.       Чэн выпрямился, посмотрел на испуганного пацана, сказал:       — Чего ты. Вода.       Пацан приподнялся на локте, вытянул шею, посмотрел на стакан. Поднял глаза. Вид у него был такой, будто у дивана приземлился дракон. Сказал хриплым голосом:       — Спасибо.       Чэн посмотрел на него еще секунду, ответил: пожалуйста, и отвернулся. Поставил свой стакан на тумбочку, выключил свет и вернулся к постели в темноте. Забрался под одеяло, блаженно вздохнул и закрыл глаза.       Из темноты негромко и несмело донеслось: спокойной ночи.       Чэн помедлил и ровно ответил темноте: спокойной.       В животе и за грудиной и в самом деле разливался странный, почти непозволительный покой. Чэн хотел напомнить себе не привыкать и к нему тоже, но не успел, проваливаясь в глубокий сон без сновидений.