Pittura infamante

      Рука начала кровоточить снова у самого входа в студию. Пакет с одеждой получился неожиданно объемным, и волочь в одной руке и его, и пакет с продуктами оказалось неудобно. Чэн вздохнул, взял по одному в каждую руку и вышел из лифта. Пластыри, которыми он кое-как заклеил раны в офисе, почти сразу же намокли и стали соскальзывать. Он чертыхнулся. Неужели все-таки придется шить? В кабинете казалось, что в этом нет нужды.       Фонари в студии привычно светились через один, но пацана на привычном месте не было. Чэн поставил пакеты на пол. Ручки у одного из них влажно блестели красным. Он повернул руку ладонью вверх, недовольно подковырнул отстающий пластырь и проследил за тем, как блестящие края ран набухают темными каплями. Нужно хотя бы вымыть руки перед тем, как ехать домой. И хотя бы перебинтовать. Этого добра здесь предостаточно.       Чэн кое-как снял обувь, стараясь держать кровоточащую руку при себе и не особо наклоняться вперед, чтобы не позволять головной боли разрастись еще сильнее. Пацан все не появлялся. Чэн нахмурился и прислушался. Да, так и есть — в ванной шумела вода. Ну, подумал Чэн, направляясь в кухню, я сюда и не беседовать приехал. Вымыть руки, забинтоваться, забрать мусор — и на выход. С пакетами пусть сам разбирается. Видеться необязательно.       Но не увидеться не получилось: не успел Чэн отклеить все пластыри и снять пиджак, изворачиваясь и подгибая руку, чтобы не запачкать рукав, шум в ванной затих. Чэн повесил пиджак на спинку стула. Проследил, чтобы нигде не было складок. Обернулся к ящикам, прижимая руку к без того уже испорченной рубашке, выдвинул один из них и принялся выкладывать на стойку бинты и антисептик. В голове тут же запульсировало с удвоенной силой, стоило ему наклониться. Чэн сцепил зубы, сунулся за обезболивающим.       Дверь ванной щелкнула и открылась, и уже через несколько секунд в дверном проеме показался пацан, торопливо натягивающий на себя футболку. Чэн успел поднять глаза как раз вовремя, чтобы заметить, что кровоподтеков на торсе у него почти не осталось.       Пацан стрельнул глазами в лицо и неловко кивнул. Чэн слабо кивнул в ответ, вернулся взглядом к аптечке. В висках молотило, будто что-то грозилось вот-вот пробиться наружу. Пацан сказал: я не слышал, как вы… И замолчал. Чэн повернул к нему голову.       Пацан, бледный и напряженный, буравил взглядом окровавленный манжет рубашки. Пробежался по подсохшим и свежим пятнам на животе. Потом глаза метнулись к лицу и поискали что-то там. И это что-то, наверное, все-таки нашли, потому что пацан схватился за раздвижную дверь так, что побелели пальцы, помотал головой и отступил на шаг назад.       — Боишься крови? — спросил негромко Чэн. Пацан опять помотал головой. Отступил еще на шаг. — Что тогда?       Пацан все еще молчал. Дышал шумно и часто, и Чэну показалось, что он даже со своего места слышит, как неистово колотится под футболкой сердце.       — Все нормально, — спокойно сказал Чэн, поднимая брови. — Это моя.       Приподнял руку, развернул ладонью от себя. В рукав тут же снова щекотно скользнуло. Пропитало уже подсохший манжет.       Пацан схватился за край футболки, шагнул вперед, снова и снова, и отчетливо, хоть и негромко, сказал на выдохе: бля.       Чэн хмыкнул.       Пацан остановился на расстоянии вытянутой руки, все так же комкая в кулаке край футболки. Спросил:       — Кто так?... Где вас?...       И тут же потряс головой. Вспомнил, наверное, кто из них двоих обычно задает вопросы.       — И в живот? — спросил он встревоженно. Подскочил еще ближе и все-таки схватил Хэ Чэна за влажный рукав. Заглянул в лицо снизу вверх, спросил почти по слогам: — В живот тоже?       Чэн заторможено смотрел в ответ. В голове ухало все тяжелее.       Он перевел взгляд на пальцы, сжимающие окровавленный рукав, и сказал: нет. Накапало.       Пальцы моментально отцепились, но сам пацан никуда не делся. Стоял, как и раньше, рядом, напряженный и сосредоточенный. Как на фотографии, только в этот раз по-настоящему. И как будто не бежать собрался, а ловить и волочь на себе.       Глупый очень вежливый ребенок.       — Все нормально, — повторил Чэн. Сжал чистыми пальцами пульсирующие виски. — Продукты там в коридоре. И одежда. Я сейчас перебинтуюсь и поеду.       Пацан опять схватился за футболку.       — Вас отвезут?       — Кто? — сухо спросил Чэн. Красноречиво наморщил лоб.       — Вы хотите вести машину? — поразился пацан. — Сейчас? Вот так?       Чэн снова хмыкнул. Все это постепенно становилось даже забавным. Если бы не головная боль.       — Мне и похуже бывало, когда приходилось водить. Гораздо хуже. Поищи обезболивающее, — сказал Чэн, подходя к раковине. Попытался закатать рукав. Свежие пятна противно липли к коже, а уже засохшие никак не хотели сгибаться. Чэн хотел было рвануть ткань, но сдержался.       Пацан осторожно положил пластинку с таблетками рядом с бинтами. Сказал неловко: я могу помочь.       Это вряд ли, подумал Чэн. Сказал: давай. Повернулся к нему полубоком, привалился бедром к металлическому краю раковины. Протянул руку.       Пацан оставил в покое футболку, взялся обеими руками за рукав. Ловко расстегнул манжет, подкатил его осторожно и быстро. Хрустнул пломбой антисептика, щедро плеснул его на бинт. Взял Чэна за запястье.       Руки у него подрагивали.       На лице у него почти не осталось следов. Немного розоватой кожи там, где была корка, и слабо-желтое пятно вокруг нее. А может, и не было там никакого пятна. Может, это так тень ложилась. Еще пару дней — и можно будет делать фотографию для документов. Нужен только нормальный свет.       Чэн поднял глаза к потолочным фонарям. В затылке тут же заломило сильнее, и он непроизвольно зашипел.       Пацан отшатнулся, но рук не отнял.       — Извините. Я стараюсь осторожно.       — Все нормально, — сказал Чэн уже в третий раз за вечер. — Это не потому.       — Голова? — спросил пацан, не отрываясь от руки.       Чэн смотрел на него молча. Внутри перевернулось с боку на бок что-то огромное и обжигающее.       Темное.       Пацан поднял глаза. Рыжие ресницы почти коснулись бровей.       — Голова? — переспросил он, глядя в глаза. Чэн кивнул. — Вы ударялись головой?       — Нет, — ответил Чэн. Подумал: уймись. Диагност. — Это, — сказал он, пошевелил рукой под чужими пальцами, — просто неудачно оперся о стол. На чашку. А голова — просто так. Такое бывает.       Пацан обозначил кивок. Надорвал бинт, вернулся к ладони.       — Вы ужинали?       — Нет. Пока что не успел.       — А обедали?       Чэн потянулся свободной рукой к таблеткам. Сказал: подай стакан.       Пацан подвинул стакан, стоящий у раковины кверху дном, локтем. Чэн перевернул его, набрал воды и уставился на блистер.       Как живут в этом мире те, у кого всего одна рука?       Пацан, будто прочитав его мысли, сполоснул одну ладонь под краном и взял пластину. Чэн подставил руку. Пацан выдавил на нее таблетку. Чэн сказал: еще. Пацан выдавил еще одну.       — Я могу приготовить ужин, — сказал он, не поднимая глаз. — А вы пока отдохнете. Если у вас нет никаких других дел.       — Я хотел сегодня лечь пораньше, — ответил Чэн с холодной усмешкой.       — Я могу вас разбудить, когда все будет готово. Или не будить, если не надо. Поспите до утра. До завтрака.       Чэн наблюдал из-под полуопущенных век за тем, как бинт проходится по обработанному уже с десяток раз месту. Думал: зачем тебе это, пацан? Дульцинея. Подумал и утомленно наморщился. Как-то это больше не звучит.       Опять благодарность? Одного ужина было недостаточно? Я, кажется, действительно велел быть благодарным, но речь там шла совсем не обо мне. Я не намерен больше воровать ужины, предназначенные моему младшему брату. И ничего другое, предназначенное ему, тоже, подумал Чэн, глядя, как пацан мнет в руках бело-розовый обрывок бинта.       Откуда вдруг такая неприкрытая забота? Неужели тебе и правда хочется носиться с этими ужинами и завтраками? Это даже для взаимной вежливости чересчур. Боишься, что я сейчас не впишусь в поворот, и больше сюда никто, кроме меня, не явится? Так явится. Мой брат всегда найдет возможность хоть как-то повлиять на ситуацию в свою пользу. Без меня, правда, это будет в разы сложнее. Но он, наверное, что-нибудь придумает. Совсем как он и обещал.       Может быть, убьет кого-то снова.       Чэн мотнул головой. Пацан отложил использованный бинт к кучке остальных обрывков. Новый брать не торопился и глаз все еще не поднимал, хоть Чэн и видел, как у него бегает взгляд. Просто стоял рядом. Вертел руку Чэна из стороны в сторону, схватившись за запястье.       Ничего со мной не случится, даже если я сяду за руль. Как будто я и в самом деле ни разу не водил машину с пулевым. Можно подумать, эти царапины на ладошке мне погоду сделают, подумал Чэн насмешливо. Или как будто головная боль у меня впервые в жизни случилась.       Или как будто и она, и царапины вместе — это для меня что-то новое.       Но ведь можно и правда не ехать. Можно и правда сделать так, как говорит пацан. Поспать, пока он будет готовить. Поужинать и лечь спать здесь. Не колесить сегодня больше по ночным дорогам. Не щуриться от света фар и фонарей. Да и пацан уже почти что не хрипит, а значит, можно будет спать спокойно.       А утром еще будет завтрак.       Это унизительно, подумал Чэн. Как будто мне дома поесть нечего. Или где угодно еще. В моем ресторане или в любом другом, в котором меня знают или даже нет. Здесь что-то есть еще. Не только и не столько про еду.       Пацан шмыгнул носом. Взял бинт, поднял глаза и спросил: бинтовать?       Тянь, решил Хэ Чэн остраненно. Вот что здесь есть еще. Я вижу во всем этом не чужое из-за него. И если из-за этого чужого мое родное без сомнений перевернуло свою жизнь вверх дном, должно же было быть за что. И есть, наверное.       И что, мне будет многого стоить остаться?       Пацан вообще людей не видит, кроме меня. Я — единственное, что связывает его, вырванного из привычной жизни, с этой самой жизнью. Кроме матери, конечно, которой он звонит почти что ежедневно. Но это вряд ли может считаться.       Чем он вообще здесь занимается, кроме этих ужинов и завтраков?       Насколько же ему должно быть одиноко и тоскливо, чтобы он вот так просил остаться того, на кого ему смотреть жутко.       А ведь именно просьба это и есть. Вот так он, оказывается, просит. И просит, что интересно, с большей выгодой для меня, чем для себя самого.       — Нет, — сказал Чэн, убирая руку. — Бинтовать лучше после душа.       Пацан облегченно выдохнул, и Чэн с удивлением отметил, как у него тут же расслабились плечи. А вот у самого Чэна что-то от этого простого жеста что-то моментально напряглось у позвоночника.       — Разберу пакеты, — сказал пацан, сгребая со стойки бинты. — Спасибо.       Чэн проследил, не отвечая и не шевелясь, за тем, как пацан вышагал из кухни в коридор. Подумал: пожалуйста.       За что пацан его благодарил, решил на всякий случай не уточнять.       В том, что никуда не ехать все-таки было правильным решением, Чэн убедился сразу же, как только снял с себя одежду и встал под душ. Обезболивающее уже начало действовать, и вкупе с горячей водой оно разморило его за минуту. Засыпать он начал, кажется, еще в ванной, и потому не стал там задерживаться. Почти не удивился, когда обнаружил, что не захватил с собою в душ домашнее. Что за дурацкий день, сказал он себе. Намотал на бедра полотенца, убрал со лба прилипшие волосы и вышел на воздух.       Пацан вышел из кухни, когда Чэн сидел на краю кровати уже одетым. Как раз собирался вставать и идти за бинтами.       Бинты пришли к нему сами. Зажатые в покрытых корками кулаках.       — Мазь, — сказал Чэн коротко. — В пакете. Для рук. И для шеи тоже можно.       — Спасибо.       Пацан встал над ним с мотком бинта в руках. Чэн кивнул на кровать рядом с собой.       Пацан сел. Чэн протянул руку.       — Второй пакет испачкан. Переложить в чистый?       Чэн недоуменно нахмурился. Потом покачал головой, не отрывая взгляда от бинтов.       — Незачем. Это тебе.       Руки на секунду прекратили бинтовать.       — Там вещи, — сказал пацан так, будто Чэн этого не знал.       — Да, — сказал Чэн полусонно. — Там вещи.       Пацан помолчал. Бинтовал хорошо и крепко, так, будто делал это уже не первый раз.       — Спасибо.       — Пожалуйста, — ответил Чэн. Человек-благодарность. Полная противоположность того, к чему я привык. Добавил, тут же вспомнив, почти нехотя: — Позвони Тяню.       Пацан вскинулся. Чэн поймал его взгляд и сказал раньше, чем успел подумать, что не стоит: завтра.       Пацан скупо кивнул. Сцепил зубы. Молча заправил край бинта.       Зря сейчас об этом сказал, подумал Чэн с непонятным сожалением. Как будто это условие. Как будто шмотки — за звонок.       Как будто все хорошее, что делается для него, он должен покупать не только послушанием, но и услугами для моего брата.       Как-то не так должны у людей отношения строиться. Наверное. Если у них отношения.       — Два часа на готовку, — сказал пацан, поднимаясь. — Примерно. Вас будить?       — Я заведу таймер.       — Примерно, — повторил пацан с легким нажимом. — Может, чуть дольше или чуть меньше. Я могу разбудить так, чтобы ждать не пришлось.       — Хорошо, — сказал Чэн. — Буди.       Пацан кивнул, развернулся на пятках и отправился в кухню. Задвинул дверь.       Чэн забрался под одеяло и с наслаждением вытянулся. Положил телефон под подушку. В мутной, туго соображающей голове проносились бессвязные обрывки мыслей. А Цю так и не позвонил, подумал он. И пацан мог бы позвонить Тяню сегодня. Было бы лучше сегодня. Но что уж. Я уже позволил сделать это завтра. Один день ничего не изменит. Не очень-то, как видно, и стремится пацан болтать с моим братцем. А до убийства было так же или нет?       Болваны, подумал Чэн сквозь полудрему. Оба. И я тоже, потому что не позвонил А Цю. Аи. Интересно, он со своим вот так же нянчится?       А вещи остались в ванной, подумал он, окончательно проваливаясь в сон. Рубашку возьму здесь новую. Если здесь они есть. Или тут только футболки с нейтральным запахом. И гель для душа без овсянки или с ней. Или что-то еще такое, невнятное. Покладистое и темное, как всеобъемлющий глубокий сон.       Сначала появился звук. Прокрался в мысли будто бы в обратной перемотке, издалека и тихо. Потом на Чэна обрушился запах. И только после этого, в самую последнюю очередь, он почувствовал прикосновение.       — Господин Хэ. Все готово.       Пацан держал его за плечо осторожно и как будто даже воровато. Почти не тряс — так, слегка покачивал. Чэн открыл глаза и повернул к нему голову. Брови в кои-то веки не хмурились. Глаза у него были внимательные. Изучающие. Как будто он прикидывал, стоит ли тащить источник одуряющего запаха прямо сюда, в постель, или все-таки можно поужинать в кухне.       Господин Хэ. А в прошлый раз я слышал это с обжигающей издевкой. И адресовано это было не мне.       — Можешь звать меня просто Хэ Чэн, — сказал Чэн хриплым со сна голосом.       Пацан продолжал смотреть на него сверху вниз так, будто ощупывал взглядом. Отпустил плечо.       — Все готово, — повторил он негромко. — Хэ Чэн.       В животе у Чэна заурчало громко и требовательно.       У пацана вдруг странно дернулись губы, и Чэн подумал с каким-то холодком в урчащем животе, что эти губы только что хотели усмехнуться.       — Я чувствую, — ответил Чэн все так же хрипло. Прочистил горло, потер одной рукой глаза, добавил: — Пять минут. Умыться и проснуться окончательно.       На деле это заняло почти вполовину меньше времени: похоже, пацан снова не включил вытяжку, и запах разнесло во все уголки студии. Чэн наскоро умылся и сполоснул рот. Мельком взглянул на время. Прошло чуть больше двух часов, стемнело окончательно, и этого времени хватило, чтобы головная боль прошла, а организм более-менее взбодрился.       От мысли о том, что после ужина можно будет снова лечь в постель и просто спать, на него накатывало странное, почти совсем уже забытое ощущение ровного тепла.       Пацан уже ждал его за столом. Пар над тарелками уже не поднимался.       Ужиная здесь в прошлый раз, Хэ Чэн чуть было не подумал, что эта примитивная, казалось бы, лапша с говядиной и овощами получилась без малого самой вкусной в его жизни. Вовремя остановился, чтобы не подумать.       В этот раз остановиться не успел.       Удивительного в этом было мало: Чи неоднократно говорил, что после кровопотери даже ворованный собачий корм покажется фирменным блюдом от шеф-повара. Кровопотеря была, хоть и не самая большая в жизни Чэна. Да и готовить пацаненок умел определенно. А Чэн не ел до этого почти что целый день.       И все вот это вместе с какой-то сладкой разморенностью со сна развязали ему язык окончательно.       Он прожевал первый кусок говядины, откинулся на спинку стула и сказал, качая головой:       — Святые небеса, как же это вкусно.       Уши и скулы у пацана моментально вспыхнули розовым. Он поднял глаза, и они сказали друг другу в один голос:       — Спасибо.       На этот раз пацан порозовел так, что след ожога слился с кожей почти окончательно и стал заметен лишь едва-едва. И теперь было видно еще яснее, как сильно он старается не усмехнуться. Чэн смотрел, как краснота сползает у него со щек за шиворот, и вдруг подумал: вот таким ты должен быть на фотографиях. Вот такими должны быть старшеклассники — краснеющими, смущенными, съедающими улыбки.       И ужинами должны угощать друг друга.       Я ничего ни у кого не крал, сказал себе твердо Хэ Чэн, неторопливо опуская взгляд в тарелку. Я всего лишь делаю, что должен.       Глотал пацан уже получше. Плечи почти не поднимались, а лицо не морщилось совсем. Чэн спросил бы для уверенности, меньше ли болит, но он ведь и в прошлый раз ответил, что не болит вовсе.       Вместо этого Чэн спросил:       — Одежда подошла?       Пацан опустил голову ниже. Сказал негромко: да. Спасибо.       Чэн терпеливо вздохнул. Постучал палочками по столу.       — Я же просил не врать.       — Я не знаю, — сказал пацан еще тише после паузы. — Я ее еще не трогал. Но мне без разницы. — Качнул головой, как будто пожалел, о том что вырвалось, и быстро исправился: — Что угодно подойдет. Спасибо.       Я сейчас тебя ударю, подумал Чэн. За эти твои спасибы.       — Что так? — спросил он ровно.       Пацан пожал напряженными плечами.       — Это все равно не мое.       — Теперь твое, — сказал Чэн с нажимом.       — Да, — согласился пацан. Сжал на секунду челюсти и снова разжал. Сказал тоже ровно, как Чэн до этого: — Теперь — мое.       Чэн смотрел на него в упор. Держал палочки на весу. Забинтованная рука лежала рядом с тарелкой.       Пацан вяло ковырял в своей порции лапши. Опасливо вскинул взгляд, вздохнул, убедившись, что Чэн ждет продолжения, и откинулся на стул. Поигрывал палочками.       — У меня не бывало сразу целых пакетов вещей. Мне и не надо было. У меня были вещи, — сказал он с внезапным раздражением. Моргнул так, что дернулись скулы. Добавил тише: — Они и сейчас есть. Дома. Наверное. Я знаю, я понимаю, — он покачал головой и поднял в воздух руки с раскрытыми ладонями, будто сдаваясь, — туда нельзя и все теперь иначе. Я просто не могу… перестать думать. Что они там есть. Лежат, как я их сложил. Две недели назад. Три. Сколько? Я запутался в днях.       Хэ Чэн прижал кулак с зажатыми в нем палочками ко рту. Смотрел и слушал, изредка моргая.       Пацан замолчал, подался ближе к столу, уперся локтями в стол, а лбом — в ладони, и бесконечно знакомым жестом потер глаза. Убрал руки, посмотрел недолго куда-то в сторону и сказал, шмыгнув носом и возвращаясь к лапше:       — В общем, все нормально. Вещи — это круто. Я видел, сверху куртка. Крутая. — Он помолчал и добавил со смесью злости и стыда: — Я бы себе такую никогда не купил.       И тут же набросился на еду, будто она была в чем-то виновата. Заработал челюстями. Превратился в человека с фотографии.       Чэн неторопливо отложил палочки, взялся за стакан и отхлебнул воды. Ответить пацану было совершенно нечего.       Не было ничего странного в том, что ему хотелось домой. Только совсем отбитый на его месте сказал бы, что ему совсем уж все равно. Убежище, быть может, и покруче той дыры, где они с матерью жили раньше, — определенно, подумал Чэн, вспоминая стоящие у входа кеды, — только дом есть дом.       Бывало время у Хэ Чэна в жизни, когда дома он оказывался реже, чем где бы то ни было еще. Ему от этой тяги пришлось избавиться довольно быстро. Но даже он был в курсе, что ни один отельный люкс не сравнится с местом, в котором ты находишь выключатели по памяти в полнейшей темноте и полусне.       Как должен с этим справиться пацан, заброшенный в пустую незнакомую квартиру с единственным своим в виде потрепанных штанов и парой этих самых грязных кед?       А тот, которого забросили к отцу? Которому приходится ложиться спать и видеть сны. Да, не сидеть совсем уж взаперти, как этот здесь, но что-то заставляло Чэна быть уверенным, что за совсем уж взаперти с вот этим тот, кого забросили к отцу, с готовностью расквасил бы еще пару голов.       А вместо этого сейчас сижу здесь я. И если бы это мне предложили прибавить еще пару голов к тем, что уже за мной числятся, и за это не оказываться здесь, я бы, наверное, почти не раздумывал.       Но мне, увы, никто не предлагал.       И этому вот пацаненку тоже.       — Туда сейчас действительно нельзя, — сказал Чэн сухо после длинного молчания.       — Я понимаю, — сказал пацан понуро. Поковырял в тарелке еще. Мялся. Явно хотел сказать что-то еще — и не решался.       Чэн почему-то внутренне напрягся.       Пацан пожевал губу, вскинулся и сказал решительно, глядя ему в глаза в упор:       — Я его об этом не просил. Честное слово. Я не вру.       — Я знаю, — мрачно ответил Чэн. — Его никогда не нужно было просить делать глупости. С этим он прекрасно справлялся самостоятельно.       На этот раз пацан все-таки усмехнулся. Снова на секунду стал обычным старшеклассником. Сказал колко:       — Это уж точно.       Как далеко у вас зашло, подумал Чэн мельком. Задумчиво намотал лапшу на палочки. Куда-то же должно было зайти. Не мог мой ребенок убить кого-то, даже виноватого, просто чтобы впечатлить. Не из-за, а для. Не мог, и все тут. Даже с оглядкой на меня, на отца, на все, что угодно. Просто не мог — и точка.       — Он это не со зла, — сказал Чэн без тени эмоций в голосе. — Не от большого добра, конечно. Но и не затем, чтобы навредить тебе.       Пацан застыл, как изваяние, над почти пустой уже тарелкой. Даже жевать прекратил.       — Он с детства такой. Делает — а думает потом. Или не думает совсем. Но почти никогда не со зла.       Если только дело не касается меня, закончил Чэн уже мысленно. Или отца, хоть это и бывало много реже.       — Я понимаю, — сказал пацан натянуто. Продолжил жевать своими каменными челюстями.       Хорошо, что понимаешь, подумал Чэн. Плохо, что ничего от твоего понимания не меняется.       Остаток ужина прошел в удушающей тишине. И даже несмотря на это Чэн не упустил ни капли удовольствия от пищи.       Он добрался до дна тарелки, подобрал соус мясом, как и в прошлый раз. Посидел еще немного молча, глядя, как пацан сверлит глазами центр стола. Подумал: хорошо, что позвонит он Тяню завтра. Что-то за ночь в нем уляжется. Что-то, конечно, и нет, но что-то и да. Если бы он позвонил ему сегодня, вот таким, со скачущими под столом ногами, Тянь вряд ли перестал бы портить настроение домашним.       — Добавки?       Чэн покачал головой.       — Не стоит на ночь. Было очень вкусно.       — Спасибо.       Чэн поджал один угол рта.       — Ты меня все время благодаришь.       Пацан сосредоточенно нахмурился.       — Вы меня все время хвалите. Или делаете что-то для меня.       Чэн открыл рот, чтобы спросить: то есть это ты не потому, что я велел? — и не спросил. Покачал челюстью. Кивнул.       — Я не хвалю без повода. — Вспомнил горделивое приосанивание, помрачнел, добавил: — Тебя — нет. Ты действительно отлично готовишь.       Пацан открыл рот и набрал воздуха, и Чэн торопливо сделал то же самое, чтобы выпалить вместе с ним в один голос: спасибо.       Пацан криво усмехнулся. Чэн — тоже, быстро и скупо.       — Давай хотя бы через раз.       — Ладно.       Они посидели молча еще немного, каждый в своих мыслях. Затем пацан поднялся, собрал посуду и встал у мойки. Чэн неторопливо умылся и почистил зубы, и на выходе из кухни они разминулись: пацан отправился в ванную, Чэн — с сигаретой под вытяжку.       Стакана у раковины уже не было. Чэн воткнул сигарету в углубление пепельницы и нарочно выглянул в комнату.       На тумбочке у кровати и на полу у дивана стояли стаканы с водой. Занавеска тихо подметала краем пол. Открыл, чтобы выветрился запах. Потому что вытяжку не включал, пока я спал.       И пакета с вещами у двери уже не было. Он стоял у дивана. На бумажных ручках виднелись высохшие бурые пятна.       Чэн медленно вернулся в кухню под вытяжку. Смотрел на забинтованную руку, пока курил, думал: не того мне в заместители назначили. Я бы, конечно, не доверил ребенку то, что приходится делать Лю Хи. Только этому ребенку почему-то не нужно указывать и напоминать. Объяснять, что значит не любить запахи. Объяснять, что значит быть внимательным. И отвешивать похвалы через силу. Вообще — хвалить, потому что нужно.       Пацан без всего этого обходится. Мой заместитель — нет.       Чэн затянулся и замер. Сказал себе с нажимом, втаптывая окурок в начисто вымытое дно: мой заместитель — тот, который действительно мой, а не тот, которому нужно бесконечно ползунки подтягивать — уже и так все это знал и умел. Делал все без моих указок. И если бы не этот пацан, продолжал бы делать это и сейчас. И не пришлось бы мне работать с даже неясельником в собственном кабинете. Устраивать себе сеансы врачеваний и разбираться в видах овощей.       Только на набережной был не пацан. Пацан, точнее, но не этот. Мой. По-настоящему мой, а не вот так, косвенно и принужденно. И это я был должен проследить, чтобы такого не случилось. Я. Не избитый старшеклассник со взрослым и нахмуренным лицом. Не А Цю, который понимал все без подсказок. И даже не отец, хоть тут, конечно, есть еще вопросы.       Не пацану теперь за это отвечать. За то, что мой младший брат в него влюбился. И сделал с ним ровно то же, что и со всем, что когда-нибудь любил: прикрыл собой, а как быть дальше, почему-то не подумал.       Чэн длинно выдохнул и щелкнул кнопкой вытяжки. Еще раз покрутил перебинтованной ладонью. Отлично держится.       И лично мне пацан пока не сделал ничего плохого.       Окно в комнате было уже закрыто. Пацан обнаружился на своем диване. Чэн убедился в том, что все на своих местах, и отключил подсветку.       Пробрался на ощупь к постели, забрался под одеяло. Проверил будильник. Прочитал отчет Лю Хи о заступлении на смену.       Уставился в темноту.       За ту неделю с небольшим, которую он тут не ночевал, пацан и вправду перестал хрипеть. Теперь в комнате было до странного тихо.       — Спасибо за воду, — сказал Чэн негромко в эту тишину и темноту.       Темнота немного помолчала и спросила:       — А через раз только мне нужно?       Чэн слабо усмехнулся.       Мо Гуаньшань, дамы и господа. Юный и очень вежливый. Умеет, оказывается, шутить.       И бинтовать порезы. И разбираться в мясе.       И становиться иногда обычным старшеклассником.       Где он тебя такого нашел, подумал Чэн, проваливаясь в сытый сон. И где такие водятся еще.