14
1 июля 2023 г. в 13:00
— Лошади приносят удачу в любом виде. Еще издавна считается, что конь — это символ мудрости, интеллекта и быстроты ума. И выносливости. А еще это знак оптимизма. И хорошей репутации. И чего еще, еще же что-то было… Ну, в общем, лошади — это обо всех хороших переменах в жизни. Можно рисовать их, или делать вышивку, или вот носить талисманы. Что угодно из этого привлечет удачу.
Чэн поймал себя на том, что уставился в одну точку и уже даже не пытается читать. Смысла в этом не было: мысли все равно разбегались в разные стороны, и ухватиться за писанное никак не удавалось даже во время относительной тишины. Относительной — это потому что почти у самой двери снова начал разминаться Хань Кай, и его размеренное, но глубокое дыхание нарушило тишину первым.
Почти сразу вслед за этим ожил Ян Жун: поднялся со своих спаренных футонов (в чем смысл брать сразу два, подумал Чэн, глядя, как они разъехались под квадратным плечом в разные стороны), сложил их друг на друга, наведался в кухню и вернулся оттуда с новой консервной банкой. Устроился поверх обоих футонов сразу, откупорил консерву и принялся жевать, даже не умывшись. И по-прежнему не закрывая до конца рта. Чэн мысленно передернулся. Велел себе не акцентировать внимание на этих звуках. И на консервах тоже.
Фэн Ху напевал в ванной. Цюэ Лунь продолжал посапывать на своем футоне, только сдвинулся подальше от прохода, чтобы о него не спотыкались. Ду Тун колотил ложкой по бокам керамической кружки в кухне.
Гуаньшань сидел, подтянув колени, на своей половине кровати. Опустил голову, снова то ли действительно читая, то ли делая вид. Перелистывал страницы осторожно и беззвучно.
Чэн ни за что не назвал бы фоновый шум в студии тишиной. Пока не началось вот это.
— Вообще они делятся на несколько категорий. Победная лошадь — это та, на которой нет седла. И еще у нее характерная стойка, она как бы скачет. Это означает, что она рвется к победе — ну, это из названия понятно. Их используют для успеха в бизнесе, например. Там, где есть соревновательный элемент.
Ду Тун, вернувшийся из кухни вместе с чашкой, слушал с ровным вниманием. Но что-то в его виде все равно подсказывало Чэну: он уже начинал жалеть, что вообще спросил.
— Дарственная лошадь — у нее обычно при себе какие-то сокровища. Тут уже наоборот, и седло есть, и может даже быть повозка. Чем больше всякого, тем лучше. Она приносит человеку процветание и благополучие — это помимо удачи, ну а если вместе с удачей, то как бы удачу в финансовых делах.
Чэн прекратил делать вид, что хоть сколько-нибудь заинтересован в чтении, и окинул студию беглым равнодушным взглядом. Равнодушным, естественно, только для чужих глаз: от него самого не укрылось, как Ду Тун шмыгнул носом и покивал, сохраняя на лице что-то среднее между желанием остановить этот поток фантазий и проверить, насколько далеко он зайдет, если его не останавливать.
Ян Жун продолжал жевать, стреляя в сторону дивана опухшими глазами. Лицо у него не выражало никаких эмоций, но на виске явно пульсировала толстая вена. Чэн мог с одинаковым успехом счесть это как знаком скрытой злости, так и последствием вчерашних возлияний.
— Праздничная лошадь всегда стоит на дыбах. Этим она отличается от остальных талисманов. Она тоже приносит победы, но немного не так, как победная, у нее… другой посыл. Она как бы помогает проявить себя. Усиливает то, что уже есть. Работает на признание, особенно когда с ним приходится иметь дело каждый день. Вот как в моем случае.
Чэн не выдержал и закатил глаза. Молча повернулся в сторону Хань Кая. Поймал его взгляд. Чуть было не поддался желанию хмыкнуть.
Напомнил себе: Хань Кая просмотреть со всех сторон, как выберемся. Смышленый. Лишнего себе не позволяет.
Хань Кай, продолжая дышать ровно и глубоко, отжимался сначала на обеих руках, а затем то на одной, то на другой поочередно.
Когда я был последний раз в спортзале, спросил себя Чэн, наблюдая за ритмичными, уверенными рывками. Когда у меня были на это и время, и силы. Попытался вспомнить себя до забрызганной кровью футболки на Тяне. Не то чтобы тогда я был в лучшей форме за всю жизнь. Но спортзал — тот, что с сотней тренажеров по пути домой, а не тот, в котором можно было размять спину перед сном на цокольном этаже — случался в распорядке регулярно. Да и обеды пропускать было скорее исключением, чем правилом. Пока дела шли плюс-минус ровно.
Глаза скользнули к резинке домашних штанов. Отметили присборенные складки. Я похудел, подумал Чэн с оттенком удивления. И как-то даже не заметил, как это случилось. Хотя тут, в общем, все и так понятно. Несъеденные обеды, незаконченные ужины, забытые почти что ежедневно завтраки.
Ну, кроме дней, когда я оставался здесь.
Взгляд настойчиво тянулся влево. Пришлось моргнуть несколько раз подряд, чтобы не позволить глазам метнуться к Гуаньшаню. При свете дня мне лучше даже в его сторону не смотреть. Достаточно уже и того, что мы рискнули сделать ночью.
Я рискнул.
В животе что-то неприятно сжалось. Чэн снова принялся рассматривать Хань Кая. Подумал: как понять, слышал ты что-то прошлой ночью или нет. Там и слышать-то было нечего, мы оба шептали, но подстраховка бы не помешала. Знать, что свидетелем вчерашнего короткого разговора никто не стал. Вот это было бы нелишним.
Только как? Не спрашивать же напрямую, слышал ли он что-то или видел, пока, возможно, спал. Если и да, то виду утром не подал. Держал себя все так же ровно и смотрел как будто больше внутрь, чем по сторонам. Я бы одобрил. Если бы это не было потенциально опасно для меня самого.
И не только для меня, подумал Чэн, снова удерживая глаза на месте только усилием воли.
Раннее утро прошло совершенно спокойно, почти что в полной тишине. Гуаньшань заворочался в постели раньше, чем Чэн успел проснуться: тихое и осторожное движение на другом конце кровати мозг отметил сквозь сон и сразу же отключился снова. А даже если бы это не случилось само собой, Чэн постарался бы уснуть нарочно. Накануне ночью он провел немало времени в попытках остановить поток мыслей, прежде чем ему удалось наконец провалиться в сон. Испуг, вызванный копошением Лю Хи, не прошел даром. Сердце продолжало колотиться и после того, как этот кретин затих на диване, и даже после того, как уснул Гуаньшань.
Чэн не мог уснуть еще довольно долго. Вслушивался в приглушенные запертой дверью взрывы хохота. Рассматривал в полумраке разглаженное сном лицо. Думал. Мысли казались дурацкими от начала до конца. Избавиться от них все равно не получалось. В голове крутилась утренняя стычка в кухне, целый день на полу у кровати и разговор, который только что случился. И еще Тянь — где-то на самом краю мыслей, будто Чэн нарочно вытеснял его из остальных своих размышлений.
Под смазанное признание себе самому в том, что примерно так оно и было, наконец удалось уснуть.
К моменту, когда Гуаньшань вернулся в комнату, все еще дожевывая завтрак, Чэн уже проснулся окончательно. Знакомый вид жующих челюстей внезапно ослабил что-то внутри — то, о напряжении в чем Чэн не подозревал до этой самой секунды. Он стряхнул с себя это странное чувство и выбрался из постели. Вскипятил воды в чайнике, навестил освободившуюся ванную. Заставлял себя не думать, почему убедиться в том, что Гуаньшань ест хоть что-то, было так важно.
Потому что мне нужно это контролировать, сказал себе Чэн, глядя в зеркало. Поджал губы, чтобы удобнее подобраться бритвой под нос. Мне нужно контролировать хоть что-то. Когда я не могу удержать в руках то, что должно в них быть, приходится хвататься за мелочи. И этим мелочам придавать значение.
Чэн неторопливо закончил с бритьем, умылся и принял душ. Набрал воды в уже пустой чайник, вскипятил его заново и насыпал в чашку мерзкого растворимого кофе. Залил водой. Поболтал сомнительного вида жижу, вспомнил о домашнем кофе. Вздохнул. Добыл из шкафа упаковку сублимата, покрутил в руках, добавил кипятка и в нее тоже.
Позавтракать снова удалось наедине с самим собой. Чэн поел быстро, не желая растрачивать время и не рискуя разделять тишину кухни с кем-то еще. Сполоснул пустую упаковку, сунул ее в мусор. Наткнулся на еще один шприц. Задержался на нем взглядом на пару секунд. Поскреб подбородок. Закрыл ведро.
В аптечке оказалось еще два неиспользованных шприца. Чэн подумал, что хотя бы их следует оставить про запас, и тут же отмел эту мысль. Насколько ему было известно, никаких лекарств в ампулах в убежище не было. А вот необходимость сохранять легенду и держать Гуаньшаня на расстоянии от остальных была очень даже. Намек на то, что он чем-то болен, укладывался в эту легенду как нельзя лучше. Тем более с учетом вчерашнего.
Мысли об этом заставляли морщиться, будто случившееся было не необходимостью, а прихотью. Или перегибом. Одним из тех, которых Чэн дал себе слово больше не допускать.
И как будто этого было недостаточно, началось еще и это.
— Этот талисман мне подарила матушка. Лошадка заговорена на карьерный рост. И попробуй после этого не верить в талисманы!
Легко, подумал Чэн с удушающим раздражением. Заставил себя сконцентрироваться если не на содержимом книги, то хотя бы на ее обложке. Потирал пальцем уголок, то вдавливая его поглубже в плоть, то проходясь по ламинированному стыку почти неощутимо.
— Матушка добыла этот талисман в горах. И там же и освятила. В прошлом году. Это была ее благодарность. Я подарил ей тур по монастырям ко дню рождения.
Очень ценная информация, подумал Чэн, ковыряя спрессованную бумагу ногтем.
— Она мною очень гордится.
Хвала небесам, подумал Чэн с холодной злостью, что это не я рассказываю сейчас бригаде, находящейся у меня в подчинении хотя бы по бумагам, о том, как мною гордится моя матушка.
Слова пронеслись в голове легко и быстро, будто их забросил туда кто-то посторонний. А вот оценку дал им Чэн. Внезапную и острую, похожую на удар хлыста.
Мной некому гордиться, сказал себе Чэн, проваливаясь взглядом в пустоту. И даже если бы было кому, мне некому было бы об этом рассказать.
Я за это возношу хвалы небесам?
Корешок книги хрустнул под пальцами. Чэн усилием воли ослабил хватку. Снова провел ногтем по уголку.
Я сам к себе цепляюсь. Зачем-то. Я не это имел в виду, и мне это прекрасно известно. Мысли — это просто мысли. Мне незачем за них перед собой оправдываться. Их кроме меня никто и не узнает. А я знаю предостаточно того, с чем пора давно уже смириться.
Интересно, каким бы я был, если бы мама…
Угол рта нервно дернулся. Чэн едва заметно мотнул головой собственному вопросу. Вот этого только сейчас не хватает. Вопросов, которые выбираются наружу из-под пресса реальности в один из тех редких, очень редких дней, а чаще ночей, в которые удается наконец расслабиться наедине с самим собой. И может быть бутылкой джина. Что было бы. Как бы сложилось. Могло ли бы. Как бы она. Как бы я. Как бы все мы, и как бы все, что есть вокруг, и сколько бы всего не сломалось и не рассыпалось, если бы не было измятой, пропахшей долгой болезнью постели, измученных глаз, прерывистых вдохов. Оборвавшихся наконец лишь тогда, когда в голову стали закрадываться первые ужасные мысли. Те самые. От которых уже много лет подряд внутри неприятно горчит.
Может… Чэн закрыл глаза, туго сглотнул и все же додумал до конца. Может быть, смерть может быть не наказанием. А облегчением. И потому тогда еще, много лет назад, я позволил себе подумать: скоро все закончится. Осталось недолго. Потерпи еще немного. До конца.
Я ее любил, сказал себе Чэн с нажимом. И желал ей больше не страдать. Я не избавил ее от мучений. Я только подумал, что, может, она бы и сама хотела побыстрее все закончить.
В горле пересохло, и больше сглотнуть не удавалось. Чэн бестолково дергал кадыком и не решался прочистить горло вслух, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание.
Я любил ее. Больше, может быть, чего-либо еще на свете. И я знаю точно, что она любила меня тоже. И она простила бы мне эти мысли, если я признался бы ей в них. Не тогда и не такой, какой она была ближе к концу. Той, какой она была до этого. Та она меня бы поняла. И простила бы.
Но вряд ли бы гордилась.
Взгляд вернулся к разглагольствующему Лю Хи. Чэн невольно горько, но негромко фыркнул. Этим вот зато гордятся. Бегают по всяким монастырям, покупают талисманы, освящают их. Дают напутствия о важности любой человеческой жизни.
Чэн поймал себя на том, что испытывает одновременно и какую-то снисходительную жалость от того, о чем рассказывал Лю Хи, и… он поколебался и идентифицировал второе ощущение как нечто подозрительно похожее на зависть.
Удержался, чтобы не фыркнуть тут же снова. Как все-таки бессмысленно порой складывается жизнь. Лю Хи, начальника по пафосу и главного по сломанной логистике, оберегают, ценят. Любят. В конце концов, живут, а он едва ли знает, как многого такое стоит.
Ну, сказал себе Чэн, отводя глаза и продолжая краем уха слушать излияния про прелесть горных храмов, у каждого из нас своя дорога. У этого кретина отец отдал жизнь за дело господина Цзянь. Таким же, может быть, кретином тоже был.
А вообще-то, может быть, кретин здесь вовсе не Лю Хи.
Пока мысли были заняты, глаза сами собой метнулись влево.
Все внутри застыло, будто его застукали за чем-то, что могло разрушить его жизнь. Чэн задался вопросом, как хорошо он контролировал в последние минуты свое лицо.
Лицо Гуаньшаня ясно говорило, что никак не контролировал. Или по крайней мере не настолько, чтобы тот ничего не понял. Рыжие брови нахмурились с почти что незнакомым выражением. Чэн мог спутать, потому что это выражение ему случалось видеть за последние пару десятков лет нечасто.
Больше всего оно было похоже на сочувствие. В меньшей степени, но не в последнюю очередь — на жалость.
Чэн оторвал взгляд от этого серьезного лица. Сглотнул. Сказал себе: не может же он знать о том, о чем я думал. Не может же.
Ему разве что Тянь озвучил только главное. И он теперь жалеет то ли меня, то ли все-таки Тяня. Сидит здесь рядом, в этой же постели, и жалеет. До Тяня-то со своей жалостью ему никак не дотянуться. Вот и приходится адресовать ее мне.
Если бы ты знал, что я скрываю. Тогда здесь точно было бы не место жалости. Мне сложно даже вообразить, чему здесь было бы место.
Когда-нибудь я должен буду рассказать о случившемся с твоим отцом. Ты спросишь у меня, когда это случилось, и я должен буду отвечать. И я скажу, когда. И ты подумаешь, что зря меня жалел.
Чэн медленно положил книгу на тумбочку, неторопливо спустил ноги на пол, потянулся и направился в кухню. Под ребрами тяжело давило. Он набрал стакан воды и выпил его залпом.
Нельзя позволять себе расслабляться. Ни вообще, ни рядом с Гуаньшанем. Особенно в тот момент, когда кто угодно может бросить на нас случайный или неслучайный взгляд и прочитать у нас по лицам то, чего не должен знать никто.
А лучше бы, чтобы и читать было нечего.
Чертов кретин. Если бы не его россказни об идиотском талисмане и матушкиной гордости, никаких озарений в этой постели бы сегодня не случилось. И мне не пришлось бы вспоминать о том, о чем вспоминать совершенно не хочется.
Перед глазами снова встали картины из прошлого. Чэн решительно мотнул головой. Поискал, чем бы заняться. Вспомнил о стирке.
Как хорошо, что А Цю все-таки на этом настоял, подумал Чэн, направляясь к небольшой каморке рядом с ванной. Уговорил меня расщедриться на единственную роскошь, без которой в убежище вполне можно было обойтись. Сказал, что лучше быть мятым, чем грязным. Самолично выбрал самые бесшумные машинки. Маленькие, это да, но бесшумные. Чтобы не привлекать дополнительного внимания. Не то чтобы никто не позаботился о звукоизоляции убежища. Но в их делах лишних предосторожностей не бывает.
Уже в один из первых случаев, когда бригада оказалась в студии почти что в полном составе, Чэн оценил настойчивость А Цю. Когда кровавые следы остались на любимом гольфе. Тогда еще были любимые, а не взаимозаменяемые.
Кажется, именно тогда я и отучился от глупой привычки иметь любимые вещи. Достаточно иметь всего лишь подходящие. Потому что кровь с гольфа так и не отстиралась.
Но хотя бы стирать пришлось не вручную.
Было бы хорошо проверить для начала, исправна ли сливная трубка, врезанная через стену в колено раковины в ванной, но дверь туда оказалась заперта. Чэн не испытывал ни малейшего желания дожидаться, пока ванна освободится. Во-первых, ждать сейчас хотелось меньше всего — хотелось занять себя хоть чем-то, и побыстрее. Во-вторых, за эти пару дней ребята А Цю успели напомнить, что после предыдущего посетителя ванной следующему лучше выждать хоть какую-то паузу, чтобы там не задыхаться. Если, конечно, не совсем уж невтерпеж.
Звук, с которым Ян Жун скреб ложкой по дну консервной банки, доносился из комнаты прямо в каморку. Ввинчивался куда-то под темечко. Чэн раздраженно нащупал выключатель, легко щелкнул им и заперся в каморке изнутри.
Звуки, доносящиеся из общей комнаты, исчезли. Зато стали хорошо слышны звуки, доносящиеся из ванной. И сразу стало ясно, кем она занята.
— Я же тебе сказал, что буду сам звонить. Какого хера ты такой тугой? Ты понимаешь, что я тут не один?
Чэн бессильно оперся руками о стиральную машину. Подумал: вот и приехали. Я отказался слушать их разговор нарочно, чтобы теперь наткнуться на него случайно.
Он повернулся к запертой двери. Уставился на ее равнодушную поверхность. Тяжело вздохнул.
— Я тебе что, ребенок, чтобы меня обижали?
А с ним ты и в самом деле взрывоопасный, мелькнуло у Чэна в голове. Как братец и предупреждал. Любопытно, это Тянь подбирает какие-то особые слова, которые тебя так легко задевают, или это со мной ты постоянно сдерживаешься.
Мысль почему-то неприятно задела, будто острым углом. Чэн снова посмотрел на запертую дверь. Откуда-то взялось очень четкое осознание того, что вот такими острыми углами обрастет почти каждое слово в этом разговоре. А это было не совсем то, на что действительно хотелось бы отвлечься.
На другой чаше весов восседали Лю Хи и Ян Жун. Слушать придется либо здесь, либо там. Про лошадей и матушку. Чэн снова оперся руками о поверхность машинки. Закрыл глаза.
— Да кому я тут на хуй нужен? Ты по ходу и близко не представляешь, что тут происходит.
И хорошо, невольно подумал Чэн. И просто отлично. Иначе он тебе бы вынес мозг своими бесконечными звонками. И мне, наверное. Долбился бы бесконечно в отключенный мобильный с домашних номеров.
— Слышишь, ты заебал. Никто меня тут не трогает, успокойся. Решатель херов.
Ладно, сказал себе Чэн. Мотнул головой. Ладно. Мне необязательно прислушиваться. Я могу просто находиться здесь и делать то, зачем пришел. Я здесь не подслушивать. Я здесь по делу.
Он потянулся за картонной коробкой с капсулами детергента. Остановился на полпути, когда услышал следующую фразу.
— Ладно. Но недолго. И ты сначала расскажешь про психолога.
Чэн поджал губы. Медленно выдохнул через нос. Подумал: прислушиваться необязательно. Но необязательно и запрещать себе слушать.
— А я ебу, что рассказывать? Я, по-твоему, дохера по психологам в своей жизни мотался, чтоб знать? Легче тебе или нет, расскажи. Спать начал или до сих пор эта херня продолжается?
Чэн машинально и совершенно беззвучно достал одну капсулу. Закинул ее в мятые вещи. Вернул коробку на место. Голос за стеной был сильно приглушен, но Гуаньшань, похоже, уселся прямо на пол с обратной стороны стены, и разобрать слова было все-таки можно.
— Ну… оно, наверное, и не может сразу наладиться. Да же? Надо еще. Не знаю, сколько-нибудь раз. Пообщаться там. Или как это вообще происходит?
Чэн нашарил сетевой шнур между стиралкой и стеной. Вставил вилку в розетку. Нажал кнопку включения. В очередной раз поблагодарил А Цю за предусмотрительность: машинка пискнула совсем негромко, поморгала зеленым огоньком и стала медленно и тихо всасывать воду.
Какое-то время Гуаньшань за стеной молчал. Или, может, говорил слишком тихо, и отсюда, из крошечной каморки с работающей стиральной машиной, его слышно не было. Чэн скользнул взглядом по голым стенам, нескольким полкам и глухой белой крышке стиралки. Сел на пол, уперся спиной в стену рядом со сливной трубой. И едва не вздрогнул, когда голос Гуаньшаня раздался, казалось, прямо над ухом.
— Ясно. Ну, это все равно лучше, чем куда-то шляться и встречаться прям в живую с каким-то хуем, да? Безопаснее. Даже если что-то случится, надо будет еще доказать, что на видео ты. И что ты рассказываешь именно про Змея.
Чэн нахмурился. Подумал: у Тяня есть какие-то подозрения по поводу безопасности? Это человек Чи. Не должно там быть никаких подозрений.
— А что тогда?
Чэн повернулся ухом к стене. Колено, которым он уперся в машинку, слегка подрагивало вместе с ней.
— В смысле — не об этом? А о чем вы тогда, блядь, говорите? Ты из-за чего вообще обратился?
Чэн прижался ухом к стене еще сильнее. Подождал.
— И о чем они были раньше?
Что-то внутри неприятно похолодело. Чэн обреченно подумал, что знает, о чем пойдет речь дальше. И что даже слышать Тяня необязательно, чтобы понять, что говорят они о том, какие кошмары мучили его до этого всего.
Я знаю, какие. По крайней мере, раньше знал. Пока еще он прибегал ко мне среди ночи, чтобы спрятаться от некоторых из них.
Голос Гуаньшаня, непривычно мягкий, подтвердил эти подозрения как по заказу.
— Ебать. Я не знал, что тебе она до сих пор… А ты… вообще ее хорошо помнишь?
Ну нет уж, подумал Чэн, поднимаясь. Достаточно. Я этого не должен был слышать с самого начала. И не хотел. Если нужно выбирать, я лучше выберу не это. Про лошадь так про лошадь. Или про храмы. Послушаю, не переломаюсь.
Он быстро осмотрел сливную трубку еще раз, старательно прислушиваясь больше к шуму стиральной машины, чем к голосу за стеной. Убедился, что видимых протечек нет. Вышел в коридор гораздо быстрее, чем намеревался.
Гуаньшань вышел из ванной аккурат к тому моменту, когда Чэн прикончил новую чашку обжигающего и оттого чуть менее мерзкого кофе. Прошел мимо кухни с задумчивым и даже расстроенным лицом.
Возвращаться в комнату и делить кровать с ним таким не хотелось. Было совершенно ясно, о чем он сейчас думает. О ком. О том, что вырос этот кто-то без семейного тепла. И — Чэн вспомнил, как быстро и легко Тянь осатанел во время их последнего разговора — можно даже не сомневаться, кого братец обвинит в этом. Не отца, конечно. Не отца.
Вот что в самом деле интересно, подумал Чэн, с внезапной злостью сгребая пустую чашку со стола. То, что винит Тянь во всем практически всегда меня. Отца он тоже, конечно, недолюбливает. Но как-то будто косвенно. Как будто думает, что пробовать хоть как-то наладить отношения с отцом буквально не имеет смысла. А значит, и пытаться не стоит. Отцу всегда доставалось только холодное презрение. Пополам с попытками держаться как можно дальше от него.
Все остальное доставалось мне. Вся ненависть, какая возникает к бывшему союзнику, который внезапно переметнулся на сторону врага. Ему и в голову никогда не приходило, что я по-прежнему остался на той же стороне. Ни на его, ни на отца, а где-то между. Или что я тоже лишился матери. Как и он. Да, позже. Да, я успел запомнить ее намного больше, чем он сам. Но она была и моей матерью тоже. И я точно так же остался без нее и ее тепла. А все то, что у меня осталось, я отдавал почти что целиком ему. А он бросает все свои душевные порывы на укоры. Как будто я подвел его или подставил.
А может быть, с учетом положения вещей не так уж он далек от истины.
Чэн длинно выдохнул, поставил вымытую чашку кверху дном около мойки и закурил под вытяжкой.
А мне теперь торчать в одной постели с тем, ради кого брат сделал то, что сделал. Мне он, конечно, ничего не скажет. Но я-то буду знать, о чем он думает. Как Тянь ему все это преподнес. Как будто я был с ним неизменно жесток и бессердечен. И как будто то, чем было полно его детство, было исключительно моей виной.
За злыми и привязчивыми мыслями Чэн выкурил еще две сигареты. И выкурил бы, может быть, еще, но во рту уже начало неприятно горчить. Ян Жун, расправившись наконец с консервами, ввалился в кухню и принялся грохотать то пустой жестянкой, то чайником. Чэн ровно напомнил, что пустые банки нужно мыть, прежде чем выбрасывать, и вышел вон. Проверил окончательно притихшую машинку. Отключил ее от сети. Выгреб из барабана постиранное, развесил вещи, сдвинув полотенца в сторону, на извитой трубе в ванной. Заперся. Опустился на закрытую крышку унитаза. Потер лицо руками.
Сказал себе: неважно, что он думает. И что думает Тянь, тоже неважно. Я прикрыл одного и сейчас прикрываю другого. И я продолжу это делать, потому что я должен им обоим. Я мог бы быть хорошим братом. Правда, мог бы. Лучшим, чем я был. Быть рядом с Тянем, а не искать выход своему отчаянию. Не бросаться злостью по команде господина Цзянь. Пересилить себя еще в чем-то. И не казаться Тяню хуже, чем я был. И тогда, наверное, вот этого бы не случилось. И еще я мог бы сказать правду о случившемся в тюрьме. Потому что Гуаньшань имеет право знать.
И я не сделал ничего из этого. Потому что есть вещи, которые делать хочется. А есть те, которые нужно. Для дела. И тогда уже неважно, чего хочется.
Поэтому сейчас я встану и вернусь туда, в постель. И буду там сидеть с таким же видом, как вчера. Как завтра. Равнодушным. Неважно, ненавидят меня или нет. Можно подумать, мне впервой сталкиваться с ненавистью в свой адрес.
Можно даже сказать, что и сам Гуаньшань…
Чэн покачал головой. Нет. Вот этого не было. Как ни странно. Ни тогда, когда я сообщал в первую ночь о его разрушенной жизни. Ни когда кормил консервами. Ни когда чуть было не прикончил капельницей.
Тянь бы на его месте уже и в самом деле спрятал нож, дождался бы, пока я усну, и перерезал бы мне горло. По крайней мере, попытался бы. И не раздумывал бы, что будет дальше.
Вот это вас и отличает, подумал Чэн, на всякий случай нажимая на кнопку слива. Открыл кран, подставил руки под шипящую струю воды. Ты умеешь думать о последствиях. Тянь — нет.
Возможно, потому, что Тяню нечего терять. По крайней мере, он именно так и считает. Кроме тебя самого, конечно.
Чэн вытер руки, вдохнул, выдохнул, постоял перед запертой дверью еще пару секунд и вышел в коридор.
Гуаньшань обнаружился на своей половине кровати. Уставился в книгу. И на этот раз было ясно, что он не видит ни одного слова из написанных: взгляд у него провалился куда-то вглубь. Чэну такой взгляд был хорошо знаком. Ничего хорошего за ним обычно не скрывалось.
Чэн вернулся на прежнее место в постель. Отметил, как Гуаньшань мимолетно напрягся и тут же снова расслабился. Сказал себе: пусть думает, что хочет. Можно только представить, как Тянь живописал свою нелегкую судьбу — быть младшим братом Хэ Чэна. Что уж теперь. Мне справляться с ненавистью не впервой. Переживу уж как-нибудь и нового в этих рядах.
О том, что никакой ненависти не было, Чэн узнал только ближе к вечеру.
Но лучше бы совсем не узнавал.
Остаток дня прошел в обрывках разговоров. Эту стадию Чэн не любил больше всего: запертым друг с другом людям становилось скучно. Все, кто нуждался в сне, к этому времени успели отоспаться. Голодные умеривали пыл в уничтожении запасов, бар тоже медленно, но верно мелел, и среди тех, кто не был занят делом, привычно начиналась болтовня.
Вопреки некоторому раздражению, которое ленивые разговоры неизменно вызывали, обычно Чэн не прерывал их. Прислушиваясь к ним вполуха, можно было даже выяснить что-то занятное. Или полезное, хоть это и бывало реже: именно так Чэн вышел на карателей, которые когда-то были просто слишком резвой компанией энтузиастов со своеобразным дерзким почерком.
Но в этот раз в убежище была пара ушей, которой бы не следовало слушать то, о чем здесь могли бы говорить, и пара ртов, которым лучше бы вообще не открываться. И если со вторым Чэн еще мог кое-как смириться, то с первым лучше было бы не рисковать. В первую очередь во имя безопасности этого самого первого.
Пока Гуаньшань накоротко наведался в кухню, против разговоров Чэн не возражал. Но как только вторая половина кровати снова оказалась занята, а разговор, помедлив немного, возобновился, сохранять молчание стало уже нельзя.
— Ду Тун, — коротко оборвал Чэн начавшийся спор на тему передела улиц в портовых кварталах. Мотнул головой. Указал глазами на кухонную дверь.
Ду Тун, замолчавший на полуслове, метнулся взглядом ко второй половине кровати и понятливо кивнул. Поднялся из кресла, боднул ногой развалившегося на футоне Фэн Ху, сказал: пойдем, перекурим. Пойдем, покладисто согласился Фэн Ху. Добавил: я как раз и поесть приготовлю. Ничего, как в прошлый раз сгодится?
Возражений не последовало, и Фэн Ху, подволакивая край футона по полу, собрал свои нехитрые пожитки и скрылся в кухне следом за Ду Туном. Зашумела вытяжка, потянуло сигаретным дымом. Сразу же вслед за этим дверь задвинулась окончательно.
Примерно через полчаса, когда из кухни слабо потянуло и едой, поднялся и двинулся на ее зов Ян Жун. Он что-то сказал прямо на пороге кухни — за шумом вытяжки не удалось понять, что именно, и в ту же секунду что-то громыхнуло. Фэн Ху ругнулся, рассмеялся, повозился за дверью еще немного и появился в комнате с выразительными жирными пятнами на футболке.
Чэн напомнил о стиральной машине в каморке. Мельком взглянул на часы и сказал Фэн Ху, добывающему футболку из порядком похудевшей стопки чистых:
— Час на все про все. Потом освободите кухню. У меня звонок.
— Понял, — отрапортовал Фэн Ху, влезая головой в ворот чистой футболки, — там и осталось уже чуть-чуть. — Добавил, обращаясь ко всей комнате в целом: — Кто голодный, приходите есть. Минут через пятнадцать.
Через пятнадцать минут голодные и вправду потянулись в кухню: Цюэ Лунь и Лю Хи, будто точно отмерив время, поднялись практически одновременно и направились в сторону кухни.
Чэн по сложившейся уже традиции решил, что поест позже, в одиночестве, если удастся. Продолжил вглядываться в книгу, делая вид, будто увлечен ею. Подумал: я могу сейчас напомнить притихшему Хань Каю, что занять кухню я могу надолго. Вряд ли больше, чем на час — господин Цзянь никогда не тратил столько времени на телефонные разговоры, но и, положим, полчаса могут сыграть какую-нибудь роль для того, кто голоден.
Но во-первых, Хань Кай нетерпеливостью пока не отличался. А во-вторых, до сих пор ведь неясно, слышал ли он что-то из нашего ночного разговора. Совсем необязательно подкидывать ему причины поразмыслить, подталкивая сейчас оставить нас с Гуаньшанем наедине.
Вот и не о чем здесь думать, сказал себе Хэ Чэн, старательно удерживая взгляд где-то между книжными строчками. Пусть все идет своим чередом.
Шум вытяжки вскоре затих. Чэн бросил короткий взгляд на часы. Потянулся за телефоном. Старательно подумал о предстоящем разговоре с господином Цзянь. Может, конечно, разговор не состоится и на этот раз. Хотя что-то подсказывало Чэну, что сегодня так не повезет.
Повезет, сказал он себе с раздражением, откладывая книгу в сторону. Нахватался. Осталось только начать рассуждать о талисманах и семье во всеуслышанье.
Он тряхнул головой. Сел прямо, хрустнул шеей. Подумал: стоило бы и мне поразмяться, как делает это Хань Кай. В конце концов, мне ничего не мешает. Завтра и начну.
Из кухни снова раздался взрыв хохота. Чэн невольно коротко поморщился. Уставился на Фэн Ху, показавшегося из-за раздвижной двери и все еще посмеивающегося. На футболке, чистой еще каких-то полчаса назад, красовалась новая россыпь пятен.
— Вы не поверите, — объявил он молчащей студии, раскидывая руки в стороны и так и не уточняя, чему и почему они не поверят. Поводил ладонями вдоль забрызганного торса, состроил лицом что-то среднее между смущением и весельем и снова двинулся к шкафу. Открыл дверцу, наклонился и чем-то зашуршал.
Чэн бросил на него равнодушный взгляд, скорее механически, чем осознанно, и снова погрузился в мысли о предстоящем разговоре. Напомнил себе ненавязчиво справиться о том, насколько допустимо будет выдвинуться хотя бы за пределы убежища с мусором. Не напрямую, конечно, спросить. Выяснить, насколько город взбудоражен. Как себя проявляет господин Мэй Ци и были ли очередные изящные послания от Шэ Ронга. И если очень постараться, можно попытаться осторожно прочитать между строк, было ли запланировано устранение помощника Мэй Ци заранее. И какое участие в этом принимал мой собственный помощник. Был ли он осведом…
Мысль оборвалась на полуслове, как обрубленная. Чэн моментально забыл о ней в ту же секунду и больше так и не вспомнил, как ни старался. Потому что в это же мгновение Фэн Ху выудил откуда-то из глубин шкафа знакомую рубашку. Удивленно хмыкнул. Привстал, обернулся к Чэну. Приподнял бровь.
Чэн проследил за тем, чтобы на лице не дрогнул ни единый мускул. Зато внутри коротко вздрогнули разом практически все.
На рубашке все еще виднелись подсохшие пятна крови. Уже бурые и — Чэн знал точно — невыводимые.
Он безразлично протянул руку и сказал ровным голосом:
— Это мое. Однажды заезжал переодеться. Дай сюда.
Какую-то мучительно долгую секунду Фэн Ху продолжал держать аккуратно сложенную рубашку в руке, пристально всматриваясь Чэну в лицо. Чэн, старательно удерживая мышцы неподвижными, ровно смотрел на него в ответ. Несмотря на забрызганную едой футболку, придающей ему нелепый и донельзя домашний вид, Фэн Ху вдруг будто сбросил глуповатость и рассеянность, и под знакомыми простодушными чертами проступило что-то острое. Чэн тут же напомнил себе, что практически все, кто здесь находился, находился здесь по простой причине. Потому что они были лучшими. Не больше и не меньше.
Но и сам Хэ Чэн никогда не относился к робким или слабым.
Он поднял бровь, точно так же, как это сделал секундой раньше Фэн Ху. Помолчал.
Фэн Ху, снова повеселев и расслабившись, покладисто пожал плечами и протянул рубашку Чэну.
— Да уж, — сказал он, снова поворачиваясь к шкафу, — завтра определенно нужно заняться стиркой. И больше не соваться к кастрюле хотя бы до утра!
Шутка повисла в гробовой тишине, такая же неуместная, как и рубашка у Чэна в руке. Что мне с ней сделать, подумал он, чувствуя между лопатками цепкий взгляд Хань Кая. И почему я не видел ее раньше.
Фэн Ху, будто нарочно, сдвинулся в сторону еще немного. Чэн выхватил взглядом знакомый пакет, полный вещей. Из-за бурой ручки виднелась резинка белых аккуратно свернутых штанов.
Фэн Ху, как ни в чем не бывало, принялся инспектировать остальные полки в шкафу.
Рубашка продолжала обжигать ладонь.
Я думал, он ее выбросил, тупо подумал Чэн, поднимаясь и небрежно забрасывая рубашку на почти уже пустую полку. Глупо было спрашивать. Поэтому я и не спросил, хоть и собирался. Потому что это показалось слишком личным. Этому было не место между нами.
А Гуаньшань не просто не избавился от нее. Он сложил ее, испачканную моей кровью, так же аккуратно, как и свои новые вещи. И спрятал среди них, в том единственном здесь, что хотя бы условно принадлежало ему.
И даже это ему привез я.
Взгляд Хань Кая, пристальный и не упускающий ни единой мелочи, чувствовался всей кожей. Чэн невозмутимо удостоверился в том, что взял с собой телефон, поправил на тумбочке книгу и направился в сторону кухни, старательно удерживая себя от малейших порывов обернуться и все-таки посмотреть Гуаньшаню в глаза.
Что-то внутри мелко дрожало. До раздвижной двери оставалась всего пара шагов, когда Чэн вдруг понял, что попросту не может сейчас войти туда, не вызвав подозрений.
Он заглянул в коридор. Дверь в ванную оказалась приоткрытой, и Чэн, всеми силами стараясь не выдать облегчения, ровно двинулся в сторону уборной. Сказал себе: три минуты. Только чтобы перевести дух.
Запер дверь. Сел на унитаз поверх закрытой крышки. Встал. Отрешенно потрогал еще влажные вещи на змеевике.
В голове было пугающе пусто. Одна ладонь пощипывала, будто от ожога — та самая, в которой он держал рубашку. Он ее оставил, подумал Чэн, снова усаживаясь на край унитаза. Сохранил. Зачем-то. Среди своего.
Он ничего не знает обо мне. Помимо того, что успел и продолжает рассказывать ему Тянь. Но у него есть глаза и он должен все видеть. И он отлично умеет думать и делать выводы. Он многое слышал здесь — и сейчас, и до того, как сюда ввалилась толпа. Он должен понимать и понимает, кто я такой и чем я занимаюсь. Я угрожал ему. Приказывал. Кормил консервами. Заставил силой лечь со мной в постель.
Плечи сами собой вздрогнули. Мысль была лишней и неправильной, и даже несмотря на то, что была правдой, не отражала правду до конца.
В конце концов, я вру ему о его семье. И может быть — но лучше бы я ошибался — он об этом догадывается самым краем мыслей.
Чэн потер ладонями лицо и уставился в пустую раковину. Скосил глаза на россыпь зубных щеток. Две из них лежали чуть поодаль от остальных.
Но также я лечил его. Заботился о том, чтобы ему было что поесть. Пытался подыскать ему лекарства, даже когда он сам об этом не просил. И об одежде для него меня не кто-то попросил подумать. Я сделал это сам. Мне захотелось.
И я не заставлял его готовить. Бинтовать мне руки. И уж тем более не жаловался на недостаток сна и головную боль. Он научился видеть это сам. Так не ведут себя от ненависти.
И если к этому всему прибавить то, что прошлым утром он встал пораньше, чтобы приготовить завтрак… и рубашку. Тогда картинка выглядит совсем уж скверно.
Чэн сглотнул приторно-горькую слюну. Закрыл глаза. Длинно выдохнул носом.
Сказал себе, наскоро умываясь: три минуты закончились. Господин Цзянь не будет больше ждать.
И он действительно не стал: Чэн, прогнав из кухни всех, кто не торопился уйти самостоятельно, сел за стол и включил телефон. И тут же получил уведомление о том, что босс звонил сегодня около полудня.
Следовало перезвонить ему немедленно. Таким неподготовленным к очередному разговору с боссом Чэн не чувствовал себя уже давно.
Он посмотрел на остывающую на плите кастрюлю. На стопку вымытых тарелок и набежавшую лужицу воды под ними. Втянул носом остаточный запах ужина, который не делил с остальными.
Готовиться к разговору следовало раньше. Оттягивать дальше было уже некуда.
Босс снял трубку на четвертом гудке, и Чэн сразу же услышал, что настроение у него было замечательным. В свете нынешних обстоятельств это могло быстро стать проблемой.
— Хэ Чэн, — сказал он с заботой в голосе, — как отдыхается?
— Господин Цзянь, — сдержанно ответил Чэн, чувствуя знакомое желание ослабить петлю галстука. Поводил рукой по шее, чтобы убедиться, что никакого галстука точно нет. — Набираемся сил. Соблюдаем протокол.
— Да что ты, — неизвестно чему возликовал босс, — до чего приятные новости! Чем еще порадуешь?
Чэн сухо сглотнул. В голове было пусто. Чем вообще он может кого-то порадовать?
Перед глазами снова всплыла рубашка, и Чэн быстро отогнал и мысль о ней, и все остальные мысли, которые могли за ней последовать.
— Здесь нет особенно новостей, босс, — ответил он после некоторой паузы. — Все мы здесь по большей части ожидаем ваших распоряжений.
— И в самом деле, — заметил босс задумчиво. — Ну что же, раз ты сегодня так неразговорчив, перейдем к делу.
Он помолчал еще немного. Чэн сделал то же самое, и босс, вздохнув, наконец отбросил игривый тон и изложил почти разочарованно:
— Пока что остаетесь на местах. Никаких передвижений и тем более никаких людных мест. Шэ Ронг по-прежнему ищет виновных в пропаже сына. Все проверенные места отмечает трупами. По-прежнему подвешивает. И это хорошо. Два из них — у нас в складах, но, насколько я успел понять, никого более-менее значимого не тронули. Мэй Ци ищет справедливости по-своему. С ним у нас будет отдельный разговор. Пусть еще немного погорячится.
Значит, никакого пока что мусора, сказал себе Чэн, стреляя взглядом в сторону помойного ведра. Что ж. Это не самое страшное. По крайней мере, лучше все же потерпеть немного запаха, чем снова слышать здесь предсмертные хрипы и дожидаться Чи над раненым. Или над трупом.
Это, конечно, если я выживу сам.
— Да, босс, — сказал Чэн. Подумал: что за комбинацию мы разыгрываем. Стравить Шэ Ронга и Мэй Ци между собой? Рискнуть проверить, доверяют ли они друг другу настолько, чтобы поделиться подозрениями?
Что ж, сказал себе Чэн. Иногда отчаянные меры — это все, что остается.
Он помедлил, подавил желание прочистить горло и спросил:
— Господин Мэй осведомлен о том, кто именно работал над его помощником?
— Похвальное любопытство! — подметил господин Цзянь со смесью одобрения и угрозы. Чэн закусил щеку изнутри. Был ли он к этому готов сегодня или нет, но рисковать, чтобы добыть хотя бы каплю сведений от босса, приходилось все равно. — Как ты понимаешь, ни в чем в нашем переменчивом мире нельзя быть уверенным на сто процентов. Даже в самых близких союзниках.
Чэн выпрямился на стуле. Жесткая спинка неприятно впилась под лопатками.
— Да, босс, — сказал он без выражения.
— Конечно, да, — подтвердил господин Цзянь так, будто это Чэн спрашивал его о чем-то. — В мире немало вопросов без ответов. И ситуаций, в которых остается довольствоваться только подозрениями. Верно?
— Верно, — лаконично согласился Чэн. Кивнул сам себе. Подумал: еще одно мое наказание. Очередное. Господин Цзянь не прекратит напоминать мне о моем проступке до тех пор, пока не истратит все отмеренные заранее тумаки.
— Ве-е-ерно, — протянул босс ласково, будто подтверждая догадку Чэна.
Помолчали оба. Чэн неслышно вдохнул и выдохнул.
— Господин Мэй Ци получит сведения, подтверждающие связь его заместителя со структурой бессмертных, — смилостивился босс наконец. — И получит он их из источника, которому во имя общего успеха предпочтет поверить. Больше тебе беспокоиться не о чем. И поскольку в ближайших действиях ты участия принимать не будешь, знать о них тебе тоже незачем. Ситуация под контролем. Моего уверения в этом тебе, конечно, достаточно. Так что больше отчетов не будет, — закончил господин Цзянь обманчиво-мягко. И добавил, будто спохватившись: — Если, конечно, ты не возражаешь.
Чэн подавил желание стиснуть зубы. Сказал, не выбиваясь из ровного тактичного тона: нет, босс.
— Славно! — резюмировал босс. — Как обстоят дела у братца Тяня? Как отец?
Внутри у Чэна похолодело, будто опрокинулся стакан со льдом. Господину Цзянь было отлично известно, что по протоколу Чэн не мог сейчас общаться даже с ними. Поэтому такая откровенная издевка с каким-то оскорбительным налетом глупости была совсем уж не в его стиле.
И все-таки он спрашивал. Потому что помнил, что в убежище находятся не только его люди. И ненавязчиво намекал, что в курсе даже этих мелочей.
Или потому, что кто-то ему эти мелочи сливал.
— Благодарю, — ответил Чэн, облизывая разом пересохшие губы. — Все здравствуют.
— Вот и чудненько, — подытожил господин Цзянь благостно. — Пусть так и остается. Полагаю, на сегодня довольно бесед. Вопросы?
Я уже задал один, подумал Чэн, натужно сглатывая. И не тогда, когда мне отвели на это время. За это тут же ласково напомнили, что все мне дорогое находится на тщательном учете.
Переводчики для этого участливого вопроса были не нужны. Чэн прекрасно понимал его значение. Ты не суешься не в свои дела — твои дела никто не трогает взамен.
— Отсутствуют, — сказал Чэн сухо и серьезно.
Господин Цзянь удовлетворенно хмыкнул. Сказал весело после некоторого молчания: приятных снов, и отключился прежде, чем Чэн успел ему ответить.
Чэн моргнул. Отнял телефон от уха и быстро, не давая себе времени подумать, зашел в уведомления.
Еще минута ушла на быструю, поверхностную проверку почты и входящих сообщений. Уведомления из программы прослушки он пролистнул не глядя, старательно игнорируя разгорающееся внутри ощущение. Заглянул в собственные пропущенные звонки. Несколько парней из районов, бухгалтерия, незнакомые номера. Ван Ю.
Чэн зажал кнопку отключения, оставил все еще светящийся мобильный на столе и встал под вытяжкой. Открыл ящик, нашарил пачку сигарет, щелкнул бесхозной зажигалкой. Затянулся.
Затянулся еще. Еще. Зажал сигарету в зубах, присел на корточки, щурясь от дыма. Достал знакомую голубую бутылку. Сделал первый глоток прямо из горлышка, держа сигарету на вытянутой руке под шумящей вытяжкой.
Тепло, разгорающееся с каждой секундой все больше, прокатилось где-то рядом с сердцем и остановилось в животе. Чэн закрыл глаза. Нащупал вслепую чистый стакан. Прижался лбом к острому углу вытяжки.
По всему выходило две вещи. Господин Цзянь определенно отлучил Хэ Чэна от своих важнейших схем — фактически, хотя бы не формально. Было по-прежнему неясно, какую роль во всем этом действе занимал Лю Хи, но то, что сам Чэн занимал все менее значимую, было очевидно.
Одного этого было достаточно для беспокойства. И как будто этого было мало, случилось еще кое-что.
Чэн испытал страх. Настоящий и непозволительный. Господин Цзянь мог быть жестоким или резким, но глупцом он не был и позволять себе намеков об угрозах Тяню или тем более отцу не стал бы. И все-таки он намекал. И все-таки Чэн испугался. И если дело не в Тяне или отце, тогда причина страха…
Чэн сжал зубы, открыл глаза, наполнил стакан джином почти на треть и тут же выпил его залпом. Попытался сконцентрироваться на жгучем ощущении в желудке. Подумал будто бы куда-то в пустоту, не обращаясь ни к кому конкретно: нужно спросить про рубашку.
Мысль об этом снова заставила что-то внутри сжаться. Чэн плеснул себе еще джина, добил в пару затяжек старую сигарету и тут же, не выключая вытяжку, достал из пачки новую. Попробовал переключиться на по-настоящему важные вещи.
Господин Цзянь что-то проворачивает. Не замышляет, не просчитывает, не подыскивает варианты — он что-то делает прямо сейчас, пока верхушка филиала целиком просиживает здесь штаны и пачкает футболки. Лезет в шкаф за новыми.
Чэн мотнул головой. Подумал: неудачная попытка. Можно попробовать еще.
Возможно, босс подстраивает все, чтобы убрать меня совсем. И именно поэтому так многое замалчивает. Не то чтобы я раньше был в курсе каждой мелочи. Но раньше я, как правило, хотя бы получал отчеты от тех, кто оставался у руля в мое отсутствие. Но, очевидно, мертвый сын Шэ Ронга немного подкорректировал привычный ход вещей.
Чэн поразмыслил над этой версией еще немного. Покачал остатки джина на дне стакана. Подумал мимоходом, стоит ли поесть, и тут же отказался от этой затеи. Аппетита не было совсем. Мысли о происходящем не прибавляли телу пищеварительного энтузиазма.
Возможно, босс и правда готовит все для моего ухода. Чэн презрительно фыркнул собственным мыслям. «Ухода». Затянулся снова, растоптал недокуренную сигарету о дно пепельницы рядом с остальными окурками. Что ж, это вероятно, но не точно. Работа филиала налажена, это правда, и даже в случае моей смерти все будет функционировать без изменений. Какое-то время уж точно. Пока босс не найдет нового главу. Кто станет им, Лю Хи?
Чэн недовольно скривился. Выключил вытяжку. Прихватил бутылку и стакан, сел за стол и уставился на безжизненный мобильный. Возможно, все готовится действительно для этого кретина. При условии, конечно, что он вовсе не кретин, а только таковым прикидывается. Но кто тогда такой этот Лю Хи, откуда взялся, почему никто не видел в нем таланта до сих пор? Зачем-то его мариновали в порту. Когда у человека есть талант, в низах надолго он не задерживается. Как-то так всегда и выходило. В чем его сила, в исполнительности? В умении сойти за неумеху?
Жду с нетерпением момента, когда же он сыграет в полную силу, раз так, подумал Чэн, мрачно усмехнувшись. Если этот момент наступит. И если он действительно наступит, будет даже не обидно проиграть. Жаль — это да. Но обидно — нет уж, вряд ли. Если он обвел меня вокруг пальца, значит, он и в самом деле лучше. А я уже выдохся. Или, может, просто постарел. Раз уж становлюсь каким-то мелодраматичным. И пугаюсь из-за всяких мелочей.
Так, сказал себе Чэн. О важном. Не время скатываться вот до этого. Я много лет назад еще решил, что и не стану. И не стал.
В голове уже слегка плыло. Ноги приятно потяжелели, и он позволил себе откинуться на спинку стула практически всем телом, неудобно сгорбившись. Джин поблескивал на дне стакана в свете фонарей. Телефон лежал с ним рядом с мертвым видом.
А ведь есть еще Хань Кай. Я и сам подумал о нем первом, когда понадобилось заменить себя на рейде. Вот уж кто и в самом деле мог бы. Он хорош. Не болтает лишнего, слушает и наблюдает. Держит дисциплину просто для себя. Не играет в карты, не опустошает бар.
И, быть может, находит время и возможность пробраться к мобильным, пока все спят, надираются или жуют консервы. Воспользоваться ими. Рассказать боссу про кровать?...
Чэн поджал губы. Покусал щеку изнутри. Может, дело в нем. И может, спрашивать нужно с него, а не с Лю Хи.
Чэн подался ближе к столу, потер виски, съехал к глазам и переносице. Уперся кончиками пальцев в лоб. Босс рискует объявить войну Мэй Ци, чтобы просто заменить меня? Или это происходит параллельно? Или здесь еще есть что-то, чего я вообще не замечаю?
Чэн плеснул себе еще немного джина, выпил его одним махом, убрал бутылку и вымыл стакан. Набрал в него воды. Забрал телефон. Молча вышел из кухни, молча же направился к кровати, ни на кого не глядя. Поставил стакан на тумбочку. Взял в руки книгу и внезапно ощутил, насколько тихо стало в студии.
Он поднял глаза. Почти все взгляды были устремлены на него. Все явно ждали каких-то новостей, замолчав то ли по договоренности, то ли негласно. Чэн неторопливо и спокойно произнес, обращаясь ко всем сразу: пока что остаемся здесь по плану. Господин Цзянь улаживает дела самостоятельно.
Градус сосредоточенности тут же пошел на спад. Завсегдатаи вечерних посиделок потянулись в кухню, Фэн Ху оттащил свой футон в темный угол почти к самой двери и присоединился к ним. Хань Кай знакомо сидел на футоне вплотную к стене с закрытыми глазами. Держал руки на коленях.
Все это было уже изучено и привычно. Кроме, разве что, единственной переменной.
Слева, от сидящего неподалеку Гуаньшаня, хлестало во все стороны напряжением. Как статикой. Чэн полистал страницы книги еще немного, прекратил пытаться себя перехитрить, отложил ее в сторону и направился в ванную. Быстро, стараясь больше не раздумывать ни о важном, ни о неважном, принял душ и почистил зубы. Щедрая порция джина под действием горячей воды разошлась по телу еще быстрее, и Чэн, стараясь не расплескать ощущение накатившей сонливости, вытерся, оделся в ночное, вышел из ванной и уверенным шагом двинулся к кровати. Старательно удерживал себя от лишних взглядов. Забрался под одеяло, устроился под ним на правом боку и очень скоро провалился в сон.
Когда он проснулся, комнату по-прежнему заливал привычный уже для ночей здесь полумрак: горели только несколько потолочных фонарей, но и их было достаточно, чтобы осветить знакомый силуэт. Отец снимал с потревоженной жестокой болью постели мятое грязное белье. Вокруг посапывали все, кто был здесь раньше. Больше никаких звуков не было.
Чэн постоял немного так же молча, глядя в каменную спину отца. В горле пересохло. Он протянул руку к стакану, стоящему на тумбочке рядом с кобурой, но тот оказался пустым.
Что-то было не так. Чэн отчетливо помнил, как наполнял его перед сном водой из-под крана и больше с тех пор не касался его.
Он обернулся к дивану. Лю Хи лежал на нем полубоком, показывая только часть лица. Веки у него странно подрагивали. Нельзя было сказать наверняка, спит ли он или только притворяется.
Наберу воды и проверю, пообещал себе Чэн, направляясь прямиком к раздвижной двери. Я должен за ним следить, чтобы не попасться в его ловушку. И должен быть кто-то еще. Кто-то еще здесь должен меня тревожить. Кто-то слишком внимательный и потому опасный. Я должен быть начеку. Я знаю, как многое от меня…
Что-то внутри хрустнуло и заледенело. Дыхание перехватило. Ноги дрогнули и сделались ватными.
Под потолком в кухне медленно покачивался на веревке еще один знакомый силуэт. Хватило всего одного взгляда, одной секунды, короткого удара сердца, чтобы понять, кому принадлежит темная, почти черная фигура.
Шея у мамы была изогнута под неестественным углом. Почти что перпендикулярно телу.
Чэн хотел обернуться, резко, чтобы не видеть этого больше. Может быть, броситься назад к кровати. Но что-то сильно толкало его в спину, не позволяя сдвинуться с места, словно удерживая в тисках. Удалось только немного повернуть голову, чтобы увидеть отца самым краем глаза.
Он по-прежнему стоял у кровати, с шорохом комкая простынь в большой неопрятный сверток. Кто меня держит, подумал Чэн. Раз не отец. Кто?
Шею уже начало сводить болью от попыток развернуться. Давление между лопаток по-прежнему не уменьшалось, а даже усиливалось, и Чэн прекратил сопротивляться. Он повернул голову, и что-то внутри тоже повернулось с боку на бок и снова будто раскололось.
Теперь мама висела под потолком головой вниз. Руки у нее были связаны за спиной, и длинные волосы свешивались почти до самого пола, невыносимо медленно покачиваясь. Ночная сорочка собралась у колен и почему-то не сваливалась ниже. Может быть, потому, что застряла на согнутой ноге.
Глаза будто прикипели к знакомым очертаниям. Шорох грязного белья неприятно царапал слух, нарастая, словно простынь подползала к нему откуда-то из-за спины. Чэн хотел отвести взгляд, но ничего не удавалось сделать. Кто-то сзади толкал его сильнее и сильнее, будто заставляя подойти поближе и убедиться в том, что он действительно видит то, что видит.
Женщин так не подвешивают, сказал себе Чэн, чувствуя, как ноги подкашиваются. Я читал, я помню, женщин — нет. Только мужчин. Это неправильно и так не должно быть. Она уже не могла подняться с постели, она… не могла бы сделать это с собой сама. Это должен был сделать кто-то.
И, кажется, я знаю, кто.
Что-то в нем дрогнуло окончательно, и он осел всем телом, с размаху ударившись коленями о жесткий пол кухни. В эту же секунду мамин силуэт дернулся, вздрогнул и едва не свалился вместе с Чэном. Длинные волосы легли на пол. Голова безвольно качнулась в считанных сантиметрах от жесткой поверхности.
Чэн, замирая от леденящей внутренности догадки, опустил глаза. В руках у него был конец натянутой веревки.
В глаза горячо набежало. В спину больше не толкали, но кто-то точно стоял прямо за ним, нависая и будто ожидая, когда же он наконец рискнет обернуться.
Сердце колотилось в самом горле. Чэн, перебарывая тошнотворный ужас, сказал слабым голосом куда-то поверх своего плеча:
— Пап. Пожалуйста. Папа…
Шорох грязного белья резко оборвался, и в этой зловещей тишине чей-то хлесткий голос сказал с хорошо ощутимым презрением:
— Господин Хэ, разберитесь уже с этим.
Волосы на загривке встали дыбом. Чэн сжался, извернулся и бросил взгляд себе за спину, как раз вовремя, чтобы увидеть, как отец с совершенно ровным и холодным лицом рывком задвигает кухонную дверь, отрезая Чэна от остального мира и оставляя его наедине с мертвой матерью, подвешенной под потолком его собственной рукой. И с тем, кто нависал над ним из-за спины. Уже почти дышал в затылок.
Он распахнул глаза, задыхаясь и вздрагивая. В студии было тихо и почти темно: те, кто оставался в кухне, когда Чэн ложился спать, либо притихли до шепота, либо уже улеглись. Комнату наполняли только звуки ровного дыхания спящих и собственные шумные выдохи.
Воздуха не хватало. Чэн подтянулся на дрожащих руках, сгреб с тумбочки полный стакан воды и опрокинул его в себя, задевая тонкое стекло зубами. Выплеснул пару капель на ночную футболку, влажную уже и без того. Сердце отчаянно колотилось, не давая успокоиться.
Было совершенно ясно, что увиденное только что было ничем иным, как обычным кошмаром. Старые воспоминания смешались с напряжением прошедшего дня и переплавились вот в это. Ни отца, ни тем более мамы здесь не было и не могло быть. Я видел, как она умирала. Я не имею к этому отношения. Ни я, ни отец. Болезнь нельзя было вызвать нарочно. Это не зависело от нас. Ни от кого не зависело.
Мысли об этом не приходили в голову всерьез уже так давно, что Чэн успел отвыкнуть от них. От того, что иногда приходится себе напоминать о собственной невиновности хотя бы в этом. Я взрослый человек, сказал он себе, отставляя пустой стакан на тумбочку и потирая глаза трясущимися руками. Я нахожусь в эпицентре катастрофы совсем другого масштаба. Внезапно чувствовать себя ребенком, от которого опять отгородились и оставили наедине с по-настоящему детскими страхами — это, в конце концов, просто смешно.
Но смеяться почему-то хотелось меньше всего. Сердце продолжало выбивать военный марш, и никак не удавалось вдохнуть настолько глубоко, чтобы задеть воздухом скопившийся внутри ужас и показать ему дорогу наружу. Черная, медленно покачивающаяся тень стояла перед глазами, и ее ничем не удавалось прогнать. Все внутри сжималось. Сознание будто разделилось надвое. Одна половина четко и ясно понимала, что это был всего лишь сон. Придавать ему значение было глупо, а единственным верным решением было попытаться занять мысли чем-то другим.
Вторая половина сознания увязла в этом сне, как в липкой паутине. Несмотря на все усилия, стряхнуть с себя ощущение парализующего страха не удавалось. Чэн уже давно не испытывал такого жгучего бессилия и невозможности взять свои мысли под контроль.
Он протянул руку к стакану, но тут же вспомнил, что уже осушил его. Поколебался. Все равно взял его. Поболтал. Смочил пересохший рот последней каплей воды.
Нужно перебороть себя, сказал он себе, спуская с кровати ноги. Увидеть кухню, убедиться, что там нет ничего ужасного. Попить воды. Набрать в стакан еще.
Увидеть кухню. Увидеть кухню.
Перед глазами снова встала перевернутая вверх ногами фигура. Одна нога сложилась пополам. Волосы с шорохом подметают пол.
Чэн вздрогнул и замер на краю кровати, не в силах заставить себя подняться. Сжал пустой стакан в руке. Сказал себе с нажимом: я взрослый человек. Взрослый человек. Я не могу так поддаваться снам, я больше не ребенок, я каждый день рискую своей жизнью и лишаю ее других. Вот так бояться мне должно быть стыдно даже перед самим собой.
Мамино тело качнулось и чуть было не рухнуло на пол под пугающий шорох простыней. Чэн поставил стакан на тумбочку, зажмурился, уперся локтями в колени и зажал уши руками.
Разберитесь уже с этим, господин Хэ.
Что-то промелькнуло рядом с самым лицом. Чэн услышал это каким-то внутренним чутьем, дернулся и вскинул голову.
Перед ним сидел на корточках Гуаньшань. Глаза испуганные. Губы решительно сжаты.
Чэн попытался что-то сказать охрипшим голосом, но Гуаньшань резко мотнул головой. Прижал палец к губам, сказал сквозь него едва слышно: тихо. Взял с тумбочки стакан, поднялся и бесшумно, но быстро зашагал в кухню, ловко огибая спящих на футонах.
Чэн снова крепко зажмурился, потер горячие веки и прерывисто выдохнул в прижатые к лицу ладони. Подергал влажный ворот футболки. Попытался вдохнуть еще глубже, но не добился ничего, кроме боли где-то в боку.
Гуаньшань вернулся из кухни через полминуты. Поставил наполненный стакан на тумбочку все так же молча. Встревоженно переступил с ноги на ногу. Чэн сказал едва слышным шепотом, глядя в стакан: спасибо. Гуаньшань, выждав еще пару секунд, обошел постель и забрался на нее со своей стороны, не говоря больше ни слова.
Было бы кстати выкурить одну или несколько сигарет, но для этого опять-таки пришлось бы идти в кухню. А на это, как Чэн уже выяснил, он сейчас был неспособен. И даже чтобы сходить в ванную умыться, пришлось бы пройти мимо кухни. Ее приоткрытая дверь зияла черным провалом, как свежая могила.
Чэн снова вдохнул поглубже, не чувствуя от этого никакого удовлетворения. Посидел на краю кровати еще несколько минут, не шевелясь никак иначе, кроме как поднимая плечи при дыхании. В конце концов он сдался, лег обратно под одеяло и уставился в потолок.
Как заставить себя снова уснуть после такого, Чэн не представлял и близко. Сердце безжалостно отбивало ребра и легкие изнутри, мешая нормально дышать. Сцена из кухни то и дело снова и снова прокручивалась в памяти, и никак не удавалось отделаться от ощущения, что сейчас раздвижная дверь отъедет до упора, а из-за нее покажется… что-то.
Чэн вздрогнул, и даже целиком и полностью осознавая иррациональность своего страха, все-таки повернулся на левый бок, чтобы взгляд не прилипал раз за разом к черному дверному проему. Поерзал, устраиваясь поудобнее. Попытался успокоиться еще раз — и еще раз провалился в этом. Тяжело вздохнул, отчетливо ощущая, как сердцебиение перебивает вдох.
Открыл глаза.
Гуаньшань лежал к нему лицом, подложив под голову согнутую руку. Тревожил полумрак, разделяющий их половины кровати, напряженным взглядом. Хмурился — не как на фотографии. Как когда просил найти психолога для Тяня.
Если бы сейчас здесь был он, промелькнуло у Чэна в голове прежде, чем он запретил себе об этом думать. Если бы это Тянь лежал сейчас в этой постели, что ты сделал бы?
Думаешь ты о нем, когда смотришь мне в глаза?
— Спи, — сказал он Гуаньшаню практически беззвучно. Добавил, как и позапрошлой ночью: — Все нормально.
На этот раз правды в этих словах было еще меньше. Но сказать их все равно было нужно.
Гуаньшань продолжал рассматривать его, не говоря в ответ ни слова. Будто не услышал, что сказал ему Чэн. Или не захотел услышать.
Чэн внезапно вспомнил о рубашке, и его прошило холодом заново. И что-то, видимо, отразилось на его лице, потому что что-то в Гуаньшане тоже изменилось. Словно и он тоже пережил кошмар. И хотел и мог помочь с кошмаром Чэну.
А он и пережил, подумал Чэн, не особенно заботясь о выражении лица при этой мысли. Только я не должен был об этом знать. Он рассказывал об этом, и я помню каждое его слово. Но он делился с Тянем, не со мной. А все то, что мне досталось из познаний о тебе, я украл, или подслушал, или прячу. Точно так же, как и ты мою рубашку.
Я могу сейчас сказать всего три слова, и они изменят все. Ты не будешь больше здесь лежать и не станешь больше помогать мне и заботиться. И волноваться. «Твоего отца убили» — и на этом все. И ты, с зажившими уже руками и следами от цепи на шее, переживший слишком многое за свою совсем еще недлинную жизнь… Что ты станешь делать? Закричишь? Перестанешь есть? Не станешь больше говорить ни с кем?
Попытаешься мне отомстить? Потому что не дотянешься до Тяня. Потому что до сих пор со всем, чего заслуживал мой брат, приходилось сталкиваться мне. И довольствоваться этим, зная где-то в глубине души, что на самом деле это все равно что воровство.
Мне досталось от тебя самое лучшее. Я отлично понимаю Тяня.
Гуаньшань моргнул, и что-то снова изменилось. В воздухе повисло хорошо знакомое ощущение опасности, как перед началом перестрелок, в ту последнюю секунду мнимого спокойствия, когда уже становится понятно, что живыми выберутся не все. И это ощущение будто отрезвило Чэна. Он нахмурился и быстро, не давая себе времени подумать, отвернулся и устроился на правом боку. Замер, перебегая взглядом с края шкафа на распахнутый дверной проем.
Что-то подсказывало: лучше сейчас уйти. Хотя бы на какое-то короткое мгновение. Прогуляться в туалет, проверить время, может, просто встать с кровати. Что угодно, лишь бы разорвать пружину, будто бы растянутую между той и этой сторонами.
Черный провал раздвижной двери зловеще усмехался. Чэн, чувствуя, как снова накатывает страх, внезапно разозлился. Сколько мне лет, спросил он у себя с бессильным раздражением. Что это за выкрутасы, что за глупый страх перед обычной темной комнатой?
Он зажмурился. Шумно выдохнул, еще раз и еще. Потер глаза рукой. Пытался заставить себя подняться и уйти, не зная даже точно, зачем и почему, но зная точно, что должен. Тревога все нарастала и нарастала, разворачиваясь где-то у желудка с тугим сопротивлением.
И она достигла пика, стала на секунду нестерпимой, когда за спиной послышался знакомый шорох простыней. Чэн невольно передернулся всем телом, схватил воздух ртом и уже почти что начал подниматься, когда почувствовал, как что-то коснулось его аккурат между лопаток. Тело застыло, как зверь в ловушке, будто приготовившись к боли, но никакой боли не последовало. Чэн провел секунду в замешательстве, пока не понял, что случилось.
Гуаньшань придвинулся к нему почти вплотную. Упирался Чэну в спину лбом.
Чэн оцепенел, не зная, как отреагировать. Мысли вылетели из головы все до единой. Сердце отбивало беспокойный, предупреждающий о страшном ритм, и тишина, окружающая их и спящих неподалеку людей, показалась особенно острой.
Чего бы Гуаньшань ни добивался, добился он только одного: Хэ Чэн почувствовал себя потерянным настолько, что попросту не знал, что требуется делать дальше. И уж тем более — что все вот это значит.
Он облизал пересохшие губы. Прерывисто вздохнул. Подумал: что я должен сделать? Что мне делать? Что делаешь ты сам?
Зачем?
Гуаньшань тихонько шмыгнул носом, и почему-то именно это прояснило все для Чэна. Он не пытался дезориентировать.
Он утешал.
Сквозь тонкую ткань ночной футболки вдруг легко и почти щекотно кольнуло. Пониже лопаток собиралось теплое дыхание, но от него, вопреки всяким законам логики, по телу расползался леденящий холод. Подбирался к сердцу, но почему-то не дотягивался. Там, где раз за разом отбивало ребра, что-то разгоралось. Что-то тягучее и темное.
Ты же не спишь, подумал Чэн, бесшумно выдыхая приоткрытым ртом. Ты понимаешь, что ты делаешь. Осознаешь. И ты рискуешь, зная, сколько посторонних рядом. Ты знаешь, что нельзя. Я предупреждал.
Чэн представил на какую-то секунду, что все это случилось раньше. В одну из тех ночей, когда здесь больше не было никого, кроме них двоих. Когда не нужно было прятаться и делать вид, что мы почти что незнакомы.
Как это выглядело бы тогда?
Холодом вдруг обожгло еще сильнее. И будто почувствовав это, Гуаньшань немного помедлил, шмыгнул носом еще раз и попытался отодвинуться назад.
Тело среагировало раньше, чем сознание. Чэн, не оборачиваясь, бесшумно выбросил руку себе за спину, как раз в тот момент, когда Гуаньшань пытался вернуться на свою половину кровати. Скользнул ладонью по футболке на чужой спине, чтобы остановить движение. Прижал его назад к себе.
Никакого сопротивления Чэн не встретил. Между лопаток снова кольнуло волосами. Чэн, сглотнув, убрал ладонь с теплой спины. Медленно выдохнул носом. Закрыл глаза.
Ничего хорошего в этом не было, и он отлично это понимал. Столько всякого ненужного и лишнего уже случилось. И следовало все еще спросить хоть что-то о рубашке.
Он представил, как делает это. Разворачивается к нему прямо сейчас, лицом к лицу, и спрашивает очень тихо, чтобы никто издалека не разобрал: почему ты спрятал мою рубашку в своих вещах?
Плечи вздрогнули. Чэн тут же отмел эту мысль с хорошо знакомым ощущением надвигающейся катастрофы. Гуаньшань, уловив эту невольную и неприятную дрожь, осторожно потерся о футболку лбом.
Горло сжалось. Чэн дернул кадыком.
Время шло, теряя всякий смысл. Сколько прошло вот так, Чэн не мог сказать наверняка. Сердце понемногу успокаивалось, билось медленее, но почему-то вместе с тем сильнее. Чэн дышал глубоко и бесшумно. Думал: для кого ты это делаешь? Для меня? Или ты просто не дотягиваешься, куда действительно тянет. Поэтому и делаешь все это здесь.
Что из этого было бы хуже, Чэн не знал и сам. Узнавать на самом деле не хотелось.
Не хотелось больше вообще ничего. Ни думать, ни прислушиваться к разномастному дыханию спящих. Не хотелось думать о его отце, о собственной вине и аргументах, о том, что сделал с ним сын Шэ Ронга — и в этот раз, и в прошлый, и неизвестно, сколько таких раз было еще. Не хотелось вспоминать о раскаленной цепи, о влажных ранах на скулах, синяках и корках. О том единственном, испуганном «бля» в тот вечер с изрезанной рукой.
И все равно все это приходило в голову, невольно, разом, как будто кто-то подключил к затылку карту памяти, и все ее содержимое принялось выскакивать перед глазами, накладываясь окнами поверх друг друга.
И ведь был еще Тянь. Ничего не изменилось. Я могу отталкивать его на край сознания сейчас, но сделать то же самое в реальности не выйдет.
Оттуда, из-за спины, накатывало обреченное спокойствие, словно просачиваясь через крошечный контакт даже не кожи к коже. Гуаньшань — пацан, дульцинея, ржавый гвоздь, подросток, ради которого мой брат убил кого-то — попал, едва ли целясь, в самую десятку. Просто прикоснулся.
Чэн почувствовал, как под опущенными веками едва слышно потеплело. Тяжело сглотнул. Подумал: я не знаю, сработало ли бы такое же с любым другим человеком. Может быть, поэтому люди постоянно трогают друг друга за плечи и за руки. Обнимаются. Просто чтобы успокоиться. Разделить все то, что не удается вынести в одиночку. Может быть, так смог бы кто угодно. Мне об этом неоткуда знать.
Зато теперь я, кажется, могу сказать, что никого другого я в кровать не взял бы.
Никакого облегчения это знание не принесло. Только горечь. Чэну, уже держащему глаза закрытыми, внезапно захотелось закрыть их снова. Сильнее и крепче. Может быть, от самого себя.
Гуаньшань потерся лбом о футболку еще раз, напоследок, и тихонько вернулся на свою половину постели. В этот раз Чэн не стал его останавливать. Он приоткрыл глаза, отчетливо ощущая между лопаток давящую пустоту, и взглянул на закрытую дверцу шкафа, туда, где за ней скрывалась испачканная рубашка.
Горло продолжало сдавливать. Чэн велел себе не обращать внимания. Гуаньшань, устроившись ко сну, больше не шевелился за спиной. Чэн подумал, что теперь не сомкнет глаз до самого рассвета, но совсем скоро с удивлением заметил, как перетекает из горьких ощущений в сон.
Он помнил, как успел подумать: пусть бы больше мне ничего не снилось в эту ночь.
И в каком-то смысле именно так и вышло.
Разбудила его жесткая рука, трясущая плечо. Чэн вскинулся на локте раньше, чем проснулся, и тут же потянулся к кобуре. Его перехватили за запястье, и он распахнул глаза.
Подумал, быстро взглянув влево: пусть бы только меня.
Гуаньшань спал на своей половине кровати, подложив руку под голову точно так же, как и несколько часов назад.
Чэн перевел взгляд на того, кто держал его — без облегчения, но и без страха тоже.
Растрепанный, измятый, но серьезный, над ним нависал Фэн Ху. Лицо хранило на себе остатки сна, но никакой веселости и простодушия на нем не было и в помине. Он отпустил и руку Чэна, и плечо, провел пятерней по торчащим волосам и сказал отчетливо и холодно, разгоняя остатки сонливости:
— Лю Хи, Хэ Чэн.
Чэн бросил взгляд на пустой диван со скомканным пледом. В животе что-то неприятно поджалось.
Фэн Ху, кивнув, договорил, не меняясь ни в лице, ни в голосе:
— Ни обуви, ни его самого. Ни следа.
Он выпрямился и закончил, указывая взглядом на подушку Чэна:
— Кажется, надо бы свериться планами с господином Цзянь еще раз.