Змеиная колыбель

Чем старше становился Хирузен — тем больше разнообразного бреда то и дело вылетало из его рта, и я всякий раз поражался размаху его воспалённой фантазии. Одной из наиболее нездоровых была мысль о том, что де его друг детства Данзо Шимура на самом деле спит и видит, как бы его сместить и самому стать хокаге. Не то чтобы я испытывал какую-то особую симпатию к Данзо, просто слова Хирузена казались мне откровенной околесицей: Данзо имел вполне себе определённый склад характера, и, как по мне, ему безумно нравилось быть теневым лидером. Править не напрямую, а «из-за угла» было чем-то, доставлявшим ему несказанное удовольствие. Пару-тройку раз я намекал об этом Хирузену, а один раз даже без обиняков заявил; кажется, он обиделся, решив, что я его не понимаю. Впрочем, не то чтобы я особо силился его понимать. Теперь уже нет. Нередко его воображение также охватывали фантазии о том, что я де ему изменяю — если не в реальности, то в мыслях точно — и что у меня сонмы любовников помоложе и посвежее него. Это было ещё веселее, нежели его бредни про рвущегося к должности хокаге Данзо, и в последнее время я уже не мог никак на это реагировать, кроме как вполне себе искренним смехом. — Какие любовники, Хирузен, — говорил я, отсмеявшись. — Меня ж вся Коноха ненавидит. Да каждый из них скорее козе пристроит, чем коснётся меня… Об этом ты, признайся, не подумал? Хирузен хмурился и наконец задумывался; после чего выдавал очередную версию о том, с кем же и при каких обстоятельствах я могу ему изменять. Версий этих было несчётное количество; последняя из них гласила, что я наверняка наведываюсь куда-нибудь в соседнее селение. Услышав это, я рассмеялся в голос, а Хирузен поджал губы и нахмурился. К счастью, после этого он замолчал на эту тему; я знал, что недели через две всё повторится снова, но, по крайней мере, на сегодня эта пытка закончилась. По правде сказать, я врал. Не всем в Конохе я был столь тошнотворен, как силился описать Хирузену. И мне всё же случалось предавать свою пылкую привязанность к своему учителю. В первый раз это было давно. Ещё до Второй Войны Шиноби. Точнее — прямо перед её началом. Я в очередной раз взбесил Хирузена своим интересом к тому, что он величал «запрещёнными дзютсу», и он, будучи в особенно плохом и злом настроении, велел мне убираться вон. Я всегда был гордым, поэтому убрался моментально. — Ты можешь не загоняться, — сказал я, жуя безвкусный рис; готовить Джирайя откровенно не умел, и ужасным у него выходило абсолютно любое блюдо, но я проголодался и, кажется, даже сумел уловить в этом полуслипшемся кошмаре какой-то вкус. — Скажи себе, что просто перепихнулся с очередной шлюхой — и дело с концом. Он отложил палочки для еды, глядя на меня в упор. — Ты нормальный вообще? — почти заорал он. Я спокойно продолжил жевать. — Что? — ровным голосом осведомился я. — Ничего, — с досадой рявкнул Джирайя, — я просто не устаю охеревать с того, что творится в твоей башке. Я пожал плечами: — Когда-нибудь устанешь. Он вновь схватил палочки и сжал их настолько, что, казалось, ещё немного — и они треснут. — Слушай, не язвил бы ты, — сказал он. — Я как бы каждый день с мужиками не трахаюсь, если тебе интересно. Я кивнул: — Интересно. А я трахаюсь. Он покачал головой: — Не строй дурака. Тебе это точно не к лицу. — Моё лицо ничто уже не спасёт, Джирайя, — сказал я и едва слышно вздохнул. Кажется, он уловил. — Чудовище ты, — сказал он и, перегнувшись через стоящие перед нами тарелки, крепко обнял меня. Я обнял его в ответ, и это было даже искренне. Накануне мы твёрдо решили напиться. В то время мы делали это довольно часто — иногда вдвоём, иногда к нам присоединялась Цунаде, которая, казалось, могла выжрать столько саке, что глаза у нас обоих немедленно начинали выкатываться на лоб. Пить я, правда, не умел никогда: я быстро пьянел, а наутро моя голова зачастую болела настолько сильно, что я сворачивался, как самая настоящая змея, держась за виски. Уже потом в результате исследований я понял, что это особенность змеелюдей пещеры Рьючи и других подобных им носителей звериных генов, но на тот момент я этого ещё не знал. Несмотря на все эти мучения, мне нравилось пить с Джирайей, потому я никогда ему не отказывал. В тот день мы сидели на циновке, прислонясь к стене. Выпили мы уже столько, что нам становилось то весело, то наоборот тоскливо, то мы вдруг начинали заводить задушевные разговоры. Я, правда, больше молчал; говорил Джирайя. Мне нравилось его слушать, но тут он задал мне вопрос, заставившийся встрепенуться. — Скажи-ка, — сказал он заплетающимся языком, — хотел спросить… можно? — Валяй, — тут же отреагировал я. — Мне тут Цунаде говорила… — Джирайя, казалось, задумался, после чего отхлебнул ещё саке и продолжил: — Вроде как… ну, она считает, что ты из этих… — Из кого? — переспросил я. Кажется, в тот момент я внезапно почти протрезвел. Я сразу всё понял. Слухи о том, что я «из этих», кажется, уже покатились по Конохе; по крайней мере, я натыкался на них то тут, то там. Видимо, тайное всегда становится явным. Впрочем, в этом не было ничего особо удивительного: мне нравилось выглядеть женственно — и вместе с тем быть женщиной я никогда не желал. Наверное, для кого-то это показалось бы странным, но это было именно так. Когда мне было пятнадцать, я проколол мочки ушей и стал носить длинные висячие серьги. Хирузен пришёл в ужас. Он пытался беседовать со мной, давая понять, что я выгляжу, как женщина, к тому же — гулящая (почему гулящая, он, как обычно, не уточнил). Я слушал его, кивал головой и продолжал носить серьги. Также время от времени мне стало нравиться сооружать из своих волос женственные причёски; если я собирал их в хвост или пучок, то всем своим видом тут же начинал напоминать гейшу… И, честно признаться, мне это нравилось. Масла в огонь подлил тот факт, что я совершенно не волочился за девушками. Ясное дело, что народ стал догадываться. — Ну так она правду говорит или нет? — не унимался Джирайя, и в этот момент я не выдержал. — Чистую, — выпалил я и отхлебнул саке прямо из бутылки. Брови Джирайи, бывшие такими же белыми, как и его волосы, немедленно поползли вверх. — Се…серьёзно? — переспросил он. — Серьёзнее некуда, — кивнул я. Кажется, он попытался что-то спросить своим заплетающимся языком… на тему того, «как это», или что-то в этом роде. От всего этого нам обоим вдруг стало очень смешно, и мы, обнявшись, громко заржали. — Хочешь узнать, как это, м-м-м? — спросил я, приблизив своё лицо к его. — Точно хочешь? Он не ответил, но и не отстранился, и мой воспалённый от обилия саке мозг вдруг дал мне команду поцеловать его, а он не отпрянул… Когда мы оторвались друг от друга, мы уже едва могли дышать. — Твой язык мне, наверное, до желудка достал, — сказал он. Я рассмеялся в ответ. — Надеюсь, тебя не затошнило, — ответил я, облизываясь. — Ни разу, — покачал он головой и теперь уже сам потянулся ко мне. То ли старая, берущая корни ещё в детстве симпатия взяла надо мной верх, то ли это было саке, но дальше происходило что-то странное. Я спросил, отсасывали ли у него когда-нибудь, он ответил, что нет, и я начал смеяться и подтрунивать над тем, что он де так кичится своими проститутками, а на деле не познал и доли того, что выпало познать мне (правда, мне никто не отсасывал — Хирузен скорее умер бы, чем коснулся ртом члена другого мужчины; в наших с ним любовных утехах отсасывать полагалось мне, но Джирайе знать обо всём этом было необязательно). Обидеться на мой стёб он, впрочем, не успел: я намекнул ему на свои услуги по восполнению пробела в опыте любовных утех. — Соглашайся, — сказал я пьяно. — Такого тебе точно никто больше не предложит. — По… почему? — заикаясь, спросил он. Лицо его горело. Я засмеялся: — Посмотри на мой язык, дурачок. Он ничего не сказал, да это и не требовалось: было и так ясно, что он согласен. Хирузен тогда продержался ровно месяц, после чего пригласил меня на ужин, и я был вынужден согласиться. С гримасой кающейся обезьяны он преподнёс мне целую коробку благовоний. Раскрыв её, я пялился на все эти масла, травы и палочки, которые — я понял это сразу — влетели ему в целое состояние, и не знал, что ответить. Впрочем, знал. Но мне этого откровенно не хотелось. — Мне не стоило грубо говорить с тобой тогда, — сказал он, легко касаясь моей руки. — Ты… ты ведь знаешь, что ты для меня значишь… — Как и ты для меня, — автоматом отрапортовал я и задумался ещё сильнее. Джирайе не надо это, размышлял я лихорадочно. Нахрен не надо. Сейчас ему хорошо и приятно, но рано или поздно ему надоест. Потому что он не «из этих». — Мы будем видеться снова? — спросил Хирузен, глядя на меня, не отрываясь, и я быстро кивнул: —Да. Да, конечно. Отчего-то его совершенно не смутил мой тон и отрывистые фразы. Видимо, ему было просто плевать. Я был его любимой зверушкой, его змеёй, как он неоднократно говорил, и лишаться зверушки ему откровенно не хотелось. К тому же, все эти игры могут плохо закончиться для Джирайи, если Хирузен что-то пронюхает. Я ещё не знал до конца, на что он способен, а на что нет, но интуиция — та самая, змеиная, нечеловеческая — подсказывала мне, что, если что-то выплывет наружу, для Джирайи немедленно найдётся какая-нибудь Очень Важная Миссия. С которой он — разумеется — никогда больше не вернётся. Этого я бы себе не простил. Тем же вечером я поговорил с Джирайей. Я сказал какую-то ерунду о том, что более не желаю обременять его собой, и он тут же взорвался. Ранее я упоминал в разговорах с ним, что у меня был любовник, с которым я поссорился, и был искренне удивлён тому, что Джирайе и в голову не пришло, кто он такой. Но это было мне на руку. В отличие от того, что теперь Джирайя был на меня зол. Он заявил без обиняков: он всё понял, я решил вернуться к своему любовнику, потому что де мне это выгодно. Я был совершенно прав тем утром, сказал он; ему и впрямь следовало думать, что он попросту трахнул шлюху. — Всё правильно, — сказал я, — я шлюха. Расслабься и забудь. Он сощурился, глядя на меня. — У тебя есть вообще хоть какие-нибудь чувства? — спросил он. — Ты хоть когда-нибудь что-нибудь ощущаешь? Я покачал головой, не зная, что сказать, а он тем временем продолжил: — Ты холодный и корыстный, Орочимару. Мне следовало сразу это учесть. Я посмотрел на него, искренне желая, чтобы он понял этот взгляд, но это было бесполезно. — Я змея, — сказал я наконец и, развернувшись, пошёл прочь, думая о том, что теперь он будет ненавидеть меня до конца своих дней. К счастью, этого не случилось: нас снова сблизила начавшаяся война, которую развязал Ханзо по прозвищу Саламандра из деревни Скрытого Дождя. Джирайе пришлось переступить через эту вспыхнувшую неприязнь, чтобы снова со мной сработаться, и я надеялся, что он никогда не узнает о том, что командиром нашей троицы Хирузен назначил его не по своему желанию. Он сделал это по моей просьбе.