Змеиная колыбель

Спустя годы, как мне известно, Хирузен рассказывал каждому встречному-поперечному, ежели вдруг у него с кем заходила беседа обо мне, что я де всегда хотел власти. Он нёс какую-то околесицу о том, что якобы увидел «злость в змеиных глазах» или что-то подобное, ещё когда я был ребёнком. Ему нравилось театрально заламывать руки и демонстративно упрекать себя в том, что он — сам Сарутоби Хирузен! — слишком поздно спохватился касательно того, какая дрянь перед ним, и долгое время продолжал с этой самой дрянью возиться. Не сказать, чтоб я часто испытывал настоящую злость; не холодную, которую вызывали у меня некоторые из моих подопытных, а именно настоящую, горячую, обжигающую, которая будто способна была испепелить дотла. Но, кажется, именно это чувство я испытывал в такие моменты к Хирузену. Но в тот вечер, о котором я хотел рассказать сейчас, я ещё не ощущал к своему учителю и любовнику столь горячего отвращения, хотя тот и начал — и уже довольно давно — достаточно сильно меня раздражать. Честно говоря, я, пожалуй, и сам не понимал на тот момент, что держит меня рядом с ним — не то старая привязанность, не то желание всё-таки в один прекрасный день получить ту самую власть, о моём стремлении к которой позже так полюбил разглагольствовать Хирузен. Правда состояла в том, что власти ради самой власти я на самом деле никогда не хотел. Скорее меня прельщало то, что она могла бы мне дать. Более того, в глубине души я считал себя достойным её. В тот вечер мы с Хирузеном должны были встретиться в гостинице, в которой мы часто проводили вместе время. Работники были обыкновенно учтивы и молчаливы; последнее, впрочем, было неудивительно: своё жалование — довольно, надо заметить, неплохое — они получали и за молчание в том числе. Несмотря на явно потускневшие чувства и нараставшее с каждым днём раздражение, мне всё ещё нравилось проводить с ним время как с любовником: всё, что мы делали, доставляло мне массу приятных ощущений, и уж не знаю — моя природная холодность была тому причиной или что-то другое, но, к своему огромному счастью, я не испытывал из-за этого никаких угрызений совести. Я вёл себя как самая что ни на есть развязная шлюха, а, когда всё заканчивалось, вновь начинал держаться подчёркнуто прохладно. Кажется, это сводило его с ума. Настолько, что он злился. И злость эта была довольно сильной. Я ощущал это на почти физическом уровне. Носители звериных генов почти всегда имеют выраженные инстинкты. Я был в этом практически уверен, и мне хотелось проверить это с помощью экспериментов… но в тот момент мои мысли пошли немного в другую сторону. Я видел, с каким непониманием он таращился на меня все последние минут двадцать. Чтобы немного разрядить обстановку, я рассказал ему о том, что многие жители Конохи свято уверены в том, что я ем мышей. Мне хотелось, чтобы они перестали об этом трепаться, сказал я, и потому я это подтвердил. Хирузен явно не понял меня, вытаращившись ещё сильнее, после чего заявил, что мне де нравится их дразнить. Я готов был плюнуть ему в лицо от досады, но тут он вдруг заявил: — Я чуть не забыл. У меня есть подарок для тебя. — Подарок? — удивился я. — Ну надо же. Он протянул мне небольшую коробочку, и я тут же раскрыл её. В коробочке лежали серьги, и они были просто потрясающими. Они были абсолютно и полностью в моём вкусе, и я уже было искренне обрадовался, но в этот момент встретился взглядом с Хирузеном, и мне всё стало ясно. Он считает эти серьги отвратительными. Не просто отвратительными — вульгарными. Я был в этом совершенно уверен. Какая-то бесшабашная удаль овладела мной в тот момент. Поначалу я начал откровенно ломаться, не желая принимать подарок (это было, надо сказать, почти искренне: принимать дорогие подарки я не любил особенно никогда, тем паче — от него), затем же всё так же нарочито переменил своё мнение, решив всё же оставить его. Я надел серьги, взглянул на себя в зеркало и заявил, что я похож на гейшу и что мне это нравится. Хирузен тут же скривился ещё сильнее. — Что ты хочешь за свой подарок? — спросил я его. И, усмехнувшись, добавил: — У меня хорошее настроение, и я готов расплатиться. Хирузен немедленно напустил на себя подчёркнуто порядочный вид и поинтересовался, что я несу, но глаза его зажглись таким нехорошим огнём, что это поневоле спровоцировало меня на продолжение. — Брось, я всё сделаю по высшему классу, — сказал я, придвигаясь к нему. — В Конохе всё равно болтают, что чудовище де привязало к себе Третьего Хокаге языком, так какая разница, — Хирузен хотел было возмущённо возразить, но я тут же приложил палец к его губам и продолжил: — Нет, не говори ничего, тебя это всяко не заденет. Ты бог шиноби, ты волен творить что угодно. Если кому-то от этого и плохо, то только мне, но тебе же всё равно… Хирузен начал было оправдываться, но руки его уже сжимали мои запястья с такой силой, что я сразу понял: пути к отступлению у него больше нет. Выдавив из себя ещё несколько омерзительных фраз, в которых я продолжал величать его богом шиноби и вообще всей Конохи, я словно запустил гигантскую мельницу. Он хочет быть грубым, сказал я. Он хочет причинять мне боль. И, если ему хочется, он может. Я готов сделать это для него. За подарок. — Сделай это, Хирузен! — скомандовал я и едва не оборвался на полуслове: его пальцы вцепились в мои волосы и потянули назад с такой бешеной силой, словно он хотел сломать мне шею. — Тебе это… нравится, — выдохнул я. — Да что ты… — Тебе давно этого хотелось. Чтобы мне было больно. Это было последней командой, и она была воспринята моментально. Как сделать «больно», он, кажется, уже решил. Сунув меня лицом в подушку — так, словно я и в самом деле был самой что ни на есть дешёвой бордельной девкой — он так надавил на мою шею, что я едва не задохнулся. Несмотря на это, я не дёрнулся, и это, казалось, придало ему сил. Он пропихивал свою плоть с такой яростной неистовой силой, словно хотел вынуть из меня кишки. После нескольких наиболее размашистых движений я понял, что внутри меня что-то порвалось, но всё равно продолжал терпеть и не дёргаться. Самым мерзким и унизительным во всём это было то, что от всего этого тошнотворного действа я каким-то образом испытал возбуждение. Он понял это и, не имея возможности увидеть, я однако почти физически ощутил, как его губы растянулись в похабной улыбке. — Тебе это нравится, — сказал он, — грязная поганая шлюха. Я никогда не слышал от него таких слов прежде — ни по отношению к себе, ни по отношению к другим — потому не поверил бы своим ушам, когда бы не раздирающая моё тело уродливая смесь боли и наслаждения. Я отчаянно вжался в кровать, по-прежнему не дёргаясь, но его пальцы — сильные и цепкие, несмотря на возраст — вцепились в мой член и буквально выдавили из него всё, что могли; одновременно он всадил свой настолько сильно, что, казалось, ещё немного — и мои кишки вывалятся у меня изо рта. Решив, вероятно, что этого мало, он схватил меня за волосы и ударил лицом о подушку. Несколько раз… пять или шесть… я не запомнил точнее. И всякий раз, ударяя, он называл меня шлюхой. Когда я встал с кровати, на покрывале помимо подтёков спермы были ещё капли крови, и их было довольно много. Я подумал, что на его члене, должно быть, остались маленькие кусочки моих кишок, и это меня отчего-то приободрило. Когда я наконец оделся и привёл себя в порядок (насколько это вообще было возможно), он вдруг принялся на меня орать, и это было почти искренне. Он сказал, что я во всём виноват, потому что я спровоцировал. Я лишь ответил ему, что серьги красивые. И что я пойду. Пересилив отвращение, я наклонился и поцеловал его в лоб. Уже у двери я обернулся и посоветовал ему сказать служащим гостиницы, что кто-то из нас порезал палец, если их вдруг заинтересует кровь на покрывале. Я знал, что их не заинтересует: их ничто и никогда не интересовало. Я сказал это специально для него. Вернувшись домой, я попытался вымыться. Кажется, это не помогло. Сменив одежду и заколов волосы, я уселся на циновку и разложил перед собой карточки маджонга. Немного подумав, я достал бутылку саке, откупорил её и сделал несколько больших глотков. Мне было холодно, меня всего трясло, и саке хотя бы немного меня согрело. Отставив бутылку в сторону, я встал, чтобы достать свой любимый кунай. Я принёс его и положил рядом. Я уже знал, зачем. Закончив очередной расклад, я спокойно отхлебнул ещё саке, взял кунай, облизнул его и с размаху всадил себе в ногу. Я часто так делал, если хотел переключиться на боль физическую от слишком отвратных, дурманящих сознание мыслей. Обычно это помогало, но не на этот раз. Я снова занёс кунай и всадил себе в ногу ещё раз. И ещё раз. Кажется, на третий мне стало немного легче. Порезы вышли ровными и красивыми, и на какое-то мгновение я даже залюбовался видом этих до омерзения идеальных ран, из которых сочилась кровь. Мне идёт кровь, подумал я. Она красиво смотрится на моей коже. Я встал, сходил за бинтами, залил изрезанную ногу саке, перевязал её и улёгся на циновку. Как ни странно, уснул я почти моментально. Отчего-то перед сном мне вспомнилась та самая тёмная комната в сиротском приюте Конохи: в которой я впервые встретил Хирузена, в которой я по несчастливой случайности прикончил Хэчиро и которую называли «змеиная колыбель». В ней мне всегда особенно хорошо спалось. Это было последним, о чём я подумал, прежде чем погрузиться в сон.