Змеиная колыбель

Успокоившись, я отошёл от, как ни крути, впечатлившего меня случая в гостинице, и теперь был преисполнен холодной злости и решимости получить своё. То тут, то там до меня доносились обрывки разговоров о том, что де Третий Хокаге вот-вот назовёт своего преемника, и смутные, нехорошие подозрения пробрались в мою голову. Сейчас, спустя столько времени, я понимаю, что мне по большому счёту не нужна была власть в Конохе. Кто знает, к чему она могла бы привести меня. Однако то, что впоследствии пытался вбить всем в головы Хирузен — якобы я уже тогда был одержим мыслью превратить всех жителей деревни Листа в объекты экспериментов — никогда не было правдой. Точнее — оно не было правдой до конца. Кое-кто уже на тот момент подписал себе смертный приговор: я отчётливо понимал, что их я в живых не оставлю — равно как и то, как именно я собираюсь их использовать. Но однако же я склоняюсь к мысли, что, если бы Коноха в итоге приняла меня как носителя власти… как знать; возможно, от некоторых своих планов я сумел бы отказаться. Впрочем, рассуждать на подобные темы всегда было бессмысленным: то, что Коноха могла принять меня на этом посту, звучало сказочно даже для меня самого. И, сказать по правде, в глубине души я прекрасно понимал, что у Хирузена тоже особо не было выбора. Тем не менее, я всё равно был зол. Зол — и одержим желанием получить то, что мне было уже так долго обещано. Приведя себя в порядок и сделав (назло ему) максимально похожим на гейшу (заколов волосы на затылке, я даже оставил пряди у ушей кокетливо свисать), я направился прямиком к нему. Я всё ещё был шиноби Листа и был в любом случае вхож в кабинет хокаге… да и, как ни крути, о нас всё равно шептались, так что никто из нас особо ничего от моих визитов не терял. Хирузен радостно принял меня, и я поспешил заявить, что был бы рад видеть его у себя в гостях сегодня вечером. У меня есть отличное саке, сказал я, и было бы грустно напиваться в одиночестве. Он уставился на меня всё тем же взглядом вымученной обезьяны, который с каждый днём, казалось, раздражал меня всё больше и больше. Затем сказал, что придёт. От меня не укрылось то, как скользнул его взгляд по моим волосам и как тут же неодобрительно поджались губы. Он явно заметил, что я выгляжу непотребно. Услышав то, что, собственно, и хотел услышать, я поспешил удалиться. Что-то внутри меня кричало, что запланированный на вечер разговор закончится гадко и навсегда, и в глубине души я, пожалуй, даже был этому рад. Я всегда любил, чтобы все вещи лежали на своих местах. Что бы это ни значило. Представив, что страсть, возможно, завладеет им до того, как я успею начать разговор, я внутренне сжался. Кажется, я не хотел от него больше ничего. Я подумал о том, что лучше бы, чтоб меня демоны драли, я ещё тогда ничего не хотел, и от этой мысли мне стало примерно так же тошно, как от грязных разговоров пьяных шиноби. Тогда, в свои шестнадцать, я был совершенно уверен, что знаю, чего хочу; спустя время, я, разумеется, понял, что ни черта подобного. Я просто зачем-то всё это себе насочинял. Должно быть, отторжение к людям у юного меня ещё не было достаточно сильным, и я был ещё способен на такого рода фантазии. Между нами искрило… давно искрило. Я ощущал это на индивидуальных тренировках — тех самых, о которых несколько лет назад его упросил. Он подходил сзади — когда совсем не надо было, и можно было показать приём совершенно без этого, и если вдруг ему удавалось улучить момент, чтобы вроде как невзначай потрогать мои волосы, он никогда его не упускал. Я знал, что они ему нравятся. В тот день я нагло заявился к нему домой с не менее наглым намерением соблазнить. Я знал, что его супруги Бивако совершенно точно нет дома: она надолго отъехала по делам. И это было мне на руку. Он был уже не вполне трезв, когда открыл мне, и это тоже было мне на руку. Я начал болтать о какой-то ерунде. Выпросил у него саке (надо сказать, он пытался ломаться, но это плохо у него получалось). Я даже поговорил о книгах, прежде чем перейти в наступление. Я уже знал, что всё получится. Я был в этом абсолютно уверен. С совершено очаровательной наглостью я спросил, нравятся ли ему мои волосы. Я назвал его по имени — без всяких «сенсеев» — и обратился на «ты». Он попытался было вычитывать меня, но, кажется, уже сам понимал, что бесполезно. Обвившись вокруг него, как самая настоящая змея, я впился в его губы своими. Он даже не пытался сделать вид, что противится, и, впоследствии вспоминая об этом, я думал, что то был, должно быть, самый честный поступок в его жизни. Я не то, чтобы особенно страдал человеколюбием, но в тот момент со мной, кажется, случился приступ именно его. Мне вдруг захотелось принести ему радость, удовольствие, наслаждение. Я никогда не делал ничего подобного, но каким-то образом понимал интуитивно, на что способен мой язык и как он, должно быть, станет полезен в такого рода вещах. В момент, когда я приступил к исполнению этой миссии, я отметил про себя, что начисто лишён брезгливости в подобном, и это мне понравилось. Впрочем, понравилось это не только мне. На всём, что описано выше, можно было и остановиться, но я жаждал продолжения. Это не настоящая близость, сказал я, а я хочу настоящей. Он тоже хотел настоящей, но, судя по всему, для него было важно, чтобы этого потребовал именно я. Я, разумеется, потребовал. И вскоре убедился, что зря. Сейчас я понимаю, что он попросту не считал нужным быть осторожнее; тогда же мне казалось, что это нормально и так бывает всегда. Резкая боль разорвала моё тело; она была столь омерзительна и похожа на пытку, что я вдруг по-настоящему испугался, что сейчас обделаюсь прямо под ним, и после этого не смогу больше смотреть ни в зеркало, ни ему в глаза. Я изо всех сил пытался молчать, но в итоге, не выдержав, взвыл, давясь собственным кулаком. Мой лоб покрылся испариной. Он тут же остановился, наклонившись ко мне. Его пальцы скользнули в мои волосы. Он спросил что-то — кажется, «Орочимару, ну что такое?», и в этот момент я кроме шуток готов был расплакаться. И этого я так долго и страстно хотел? Унизительной боли и ощущения, будто из тебя выдавливают дерьмо? Но плакать было нельзя, и я решил потерпеть. Я потерпел, точнее — дотерпел, и был очень счастлив, что из меня не повалилось то самое дерьмо. Потом я дотерпел ещё раз. И ещё раз. На третий, кажется, стало получше. Ну или я просто привык к боли. Тем не менее, я отчего-то был очень рад тому, что это случилось, и душа моя ликовала. Нормально обращаться со мной Хирузен научился только месяца через два. До этого времени я постоянно терпел. Каким-то образом я время от времени умудрялся даже получать удовольствие, невзирая на боль. Порой это походило на сумасшествие. Я сидел на циновке, собирал маджонг и думал об этом. Мне было нехорошо и как-то тоскливо. В дверь постучали; я сразу же понял, что это он. Больше этим вечером приходить было некому. — Мне казалось, ты хочешь поговорить, — он произнёс это, не переставая пялиться на меня. Я нарочно напускал на себя холодный и невозмутимый вид, но на деле был готов вцепиться ему в горло. — Поговорить? — я повернулся наконец к нему, выдержав паузу. — Да не то чтобы, — выдавив из себя улыбку, я сам отчётливо ощутил, что она кривая. — Не веришь, что я соскучился? Он покачал головой: — Порой мне кажется, что ты вообще не способен испытывать это чувство. Ты ни по кому не скучаешь. Даже по мне. Признайся. Поморщившись, я вновь отвернулся к окну. — В твоих словах есть доля истины, — ответил я наконец. — Я вспоминал детство на днях, знаешь. Мне почти никогда не были нужны люди. Даже когда я был ребёнком. В свободное время я таскался в ущелье — то самое, что было недалеко от Академии. Там всегда было полно змей. Я говорил с ними, и они меня слушали… ну или мне тогда так казалось. По крайней мере, ни одна из них ни разу даже не пыталась меня укусить, а я не боялся их. Всё это было как-то… естественно, — я вновь взглянул на Хирузена, ожидая реакции. — Я притащил одну из них тебе, помнишь? Он улыбнулся одними губами: — Конечно, помню. Это была мамуши. — Да. Мамуши. Я отчего-то всегда любил их больше всех прочих, — я немного помолчал и наконец приблизился к нему. — В деревне поговаривают, что Третий Хокаге вот-вот должен назвать своего преемника… это так? Он засуетился, отводя взгляд, и в этот момент мне стало всё понятно до конца. Он мог бы больше вообще не произносить ни слова. — Совет Конохи, признаюсь, давит на меня, — суетливо проговорил он. — Сам понимаешь, я не молодею, и… — …и? Он картинно вздохнул и отвернулся, и я с трудом подавил желание обозвать его «мерзкой обезьяной» прямо в лицо. — Сказать по правде, я пока ещё ничего не решил, Орочимару. — Да? — нарочито холодно осведомился я. — Сам понимаешь, решение это сложное, так что… — Мне казалось, это давно решено. Он явно разозлился. Я ощутил это на том самом, «зверином» уровне. И, положа руку на сердце, я был этому несказанно рад. — Мне кажется — или… — «Или» — что, Хирузен? — я усмехнулся. — Разве не к этому ты столько лет меня готовил? Он тут же покачал головой: — Не дави на меня. Давай не будем всё портить. — Я не давлю, — продолжил давить я. — Но мне интересно, что заставило тебя задуматься… или, быть может, ты совсем переменил своё решение и попросту боишься мне об этом сказать? Хирузен сложил руки на груди. — Ты ведь не любишь Коноху, — произнёс он наконец, и в этот момент я готов был рассмеяться прямо ему в лицо. Как будто бы раньше я её любил. — Прошу тебя, оставь эти бессмысленные бредовые разговоры, — произнёс я вслух, нарочно зля его. — «Любишь, не любишь»… да какая разница? — я взглянул ему в глаза. — У меня есть все необходимые знания для того, чтобы справиться с этим, если бы ты и впрямь доверил это мне. Это важно. Только это. А не эмоции. — Мне кажется, ты недооцениваешь глубину человеческих чувств, Орочимару, — вновь попробовал оправдаться он, но я тоже не собирался отступать: — А мне кажется, что ты её переоцениваешь. Хирузен покачал головой: — Не дави на меня, чёрт побери. Не делай этого. Я вскинул подбородок, глядя на него сверху вниз. — Ты научил меня всему, включая техники печатей, — сказал я, понизив голос. — Самые сложные из них… так зачем тогда, если ты никогда не был уверен? — Я был уверен, Орочимару, но… — Но — что? Он выпучился мне в глаза, и в этот момент мне захотелось придушить его прямо здесь. — Но теперь я не уверен, — выпалил он. — Ты… ты не любишь Коноху. Ты не отдашь за неё жизнь, если потребуется. А это важно! Ты… ты даже не представляешь, насколько! — он сделал широкий жест рукой, будто отмахиваясь. — Только тот может стать настоящим каге, что всей душой радеет за свою деревню, за своих людей, и… — Ты старый дурак, — сказал я и приготовился наслаждаться реакцией. Она последовала незамедлительно. — Что… что ты сказал? — пролепетал он. — Что слышал, — продолжил я. — Ты старый дурак, если всерьёз считаешь, что кто-то может… — Замолчи! — вдруг завопил он, сжимая руки в кулаки. — Замолчи, ты! Прикуси свой… — он тяжело дышал, и я ликовал, размышляя, заткнётся ли он или найдёт в себе силы договорить, и в итоге он всё-таки закончил: — Прикуси свой мерзкий злобный язык. — В твоей глотке он не казался тебе мерзким, да? — спокойно вопросил я. — Замо… замолчи! — он уже откровенно вопил, как маленькая злобная мартышка. — Замо… — И на твоём члене тоже. Он вскочил на ноги, трясясь, и я понял, что пришёл момент для финального удара. — Какой же ты двуличный, — сказал я. Удар попал в цель. На лбу его выступила испарина — точь-в-точь, как у шестнадцатилетнего меня, тогда, двадцать лет назад, когда он всадил в меня свой член, едва смазав маслом. — Я двуличный? — дрожащим голосом проскрежетал он. — Ты… ты всерьёз мне это говоришь? — Да. Я всерьёз говорю это тебе, — ответил я. Он сощурился, и по обезьяньей гримасе на его лице я понял, что мой обожаемый учитель готовится нанести мне ответный удар. — Если кто-то тут и двуличный, то это ты, Орочимару! — выпалил он наконец. — Скажи честно, ты хотел использовать меня? Тебе очень хотелось стать хокаге, и поэтому ты… Я взглянул на него с пренебрежением. — Ты так проницателен, учитель, — сказал ему я. — Ч…что? — проблеял он. — Хочешь правду? — я сощурился. — Что ж, слушай. Да, я и впрямь хотел использовать тебя, — и понизив голос, я добавил: — Иначе зачем бы мне был нужен мерзкий стареющий извращенец? Его глаза выкатились из орбит и округлились, и на какой-то момент я подумал было, что его сейчас прямо здесь хватит удар. — Как… как ты меня назвал? — прохрипел он. — Я назвал тебя так, как ты того заслуживаешь, — сказал я, отчётливо ощущая, как губы мои сжимаются в две тонкие полоски. — Не люблю врать… жаль, что приходилось, — от этих моих слов его, казалось, перекосило; я тем временем перевёл дыхание и продолжил: — Ты дрянь и извращенец, Хирузен, мы оба это знаем. Сколько мне было лет, когда ты начал облизываться на меня? Тринадцать? Двенадцать? Быть может, десять? Думаешь, я дурак и не понимаю, зачем ты усаживал меня к себе на колени и копался в моих в волосах? — Ты чокнутый! — завопил он, продолжая трястись. — Ненормальный и чокнутый! Я… я был как отец тебе! Я всегда относился по-отечески! Меня вдруг откровенно развеселил этот театр кабуки в его исполнении, и я совершенно искренне расхохотался. — Да, да, — сказал я, смеясь, — конечно. По-отечески, ну надо же, — и, с трудом подавляя хохот, добавил: — Извращенец. Грязный извращенец. И я это понимал — да, понимал! И тебе очень повезло, что мне было это на руку. Его глаза вдруг впились в моё лицо. Я понял, что сейчас будет, но не собирался ни защищаться, ни отступать. Давай же, Хирузен, похорони всё, что было между нами двадцать лет. Давай! — Шлюха! — завопил он и наотмашь ударил меня по лицу. Это было сильно и больно, и я отлетел к стене. Впрочем, слово «шлюха» я уже неоднократно слышал от него накануне, так что если мне и следовало чему-либо в той ситуации удивляться — так это только удару. Однако когда я вновь взглянул на него, он выглядел откровенно жалко, и я понял, что победил. — Что ж, вот и разобрались, — сказал я, глядя в его глаза. — Я — шлюха, ты — извращенец, — я сощурился. — А теперь пошёл вон. Убирайся из моего дома, извращенец. Кажется, он хотел что-то ещё проблеять, но я уже не был намерен слушать. — Я сказал, пошёл вон, — повторил я и распахнул дверь. Он выкатился из моего дома, будто мешок с сеном. Захлопнув дверь, я перевёл дыхание. Щека зудела. Мне предстояло определиться, что я собираюсь делать дальше. К счастью, у меня были саке и маджонг.