Змеиная колыбель

Не бывает двух одинаковых смертей. Каждая смерть — уникальна. И в то же самое время — все они похожи между собой, как две капли воды. На войне у меня не было времени об этом задумываться, а вот в мирное время подобные мысли приходили в мою голову всё чаще и чаще. Когда жизни вроде как ничего не угрожает, ты обращаешь на смерть больше внимания; на войне же она кажется чем-то естественным. Как и жертвы, которые бывают там непременно и всегда. Оправданы ли жертвы в мирное время? Будь я иного склада личности и характера, я непременно поведал бы, что задавался этим вопросом всякий раз, когда смотрел в глаза очередного подопытного. Но мне никогда не нравилось врать. Поначалу я даже удивлялся, почему не ощущаю ничего подобного, а потом перестал. Одной из первых моих жертв стал тот самый шиноби по имени Иошихиро, что так любил околачиваться возле бара, рассуждая про «змеешлюх», жрущих мышей и смердящих ими. У некоторых из тех, кого я избрал (в мыслях я любил употреблять это слово по отношению к ним — совершенно не вкладывая в него должного пафоса; напротив же, мне это виделось смешным), был шанс выжить и — при успешном завершении эксперимента — даже стать сильнее и совершеннее. У Иошихиро же не было его изначально. Он предназначался для вскрытия… точнее выразиться — его тело для этого предназначалось. Кусок плоти. Мне нужно было посмотреть, каким изменениям подвергаются внутренние органы после внедрения в организм чужеродных клеток. Тот факт, что я не обучался специально медицине и не был ниндзя-медиком, отчего-то совершенно меня не смущал. Справиться с ним было легко; впрочем, в этом не было ничего удивительного: в моём послужном списке помимо двух войн было столько завершённых миссий (без единого, надо заметить, провала), и были они такого уровня сложности, что все эти «иошихиры» вместе взятые, должно быть, обделались бы под себя от одного их описания. Это не мешало им называть меня шлюхой, потаскухой, шалавой и подстилкой. Я думал об этом, глядя на распластанный на столе кусок плоти (да, я воспринимал его именно так), который беспрестанно орал. Я мог бы заткнуть ему рот. Мог отключить сознание. Но я не стал этого делать. Мне казалось, что, быть может, его вопли заставят меня испытать что-то сродни наслаждению — и я нарочно вспоминал все те мерзости, которые вылетали из этого самого рта, который был теперь перекошен. К сожалению, это было напрасно. Я не чувствовал ничего. Но, несмотря на это, мне отчего-то хотелось, чтобы он продолжал орать. — Выпусти меня! — орал он. — Выпусти, ты! Ты больной! Чокнутый! Я взглянул на него. Глаза его выпучились, язык почти вывалился изо рта. — Препарат уже действует, — сказал я. — И, если ты не будешь так громко вопить, твоя смерть будет более быстрой и… и менее мучительной. — Чокнутый! — снова завопил он. — Чокнутый! Сумасшедшая мразь! Змея! Гадюка! Я… — язык его уже почти отказывал, но он не собирался сдаваться, — я… я буду жа… жаловаться! Жаловаться хокаге! — Боюсь, хокаге не придёт сюда, Иошихиро-сан, — сказал я. И, склонившись над ним, добавил: — Сильным мира сего закрыт вход в тайные убежища вонючих шлюх. И это правильно. Не стоит мешать шлюхам пожирать мышей. Сознание его уже начало отказывать само по себе, и я подумал, не переборщил ли я с дозировкой. На тот момент я ещё не научился рассчитывать их правильно: для подобных вещей требовались медицинские навыки, а я был всего лишь самоучкой. Он начал отключаться, взгляд его потерял фокус, и я уже было обрадовался и огорчился одновременно тому, что он вот-вот заткнётся, но в этот момент Иошихиро вдруг вперил в меня свои стремительно мутнеющие глаза. — Я никому не скажу, — жалобно проскулил он. — Никому. Обещаю. Только по… пожалуйста. Я взглянул на него ещё раз, и меня едва не вывернуло. Шиноби, не нашедший сил на то, чтобы принять смерть с достоинством, был для меня тошнотворен. — Скажи ещё, что больше не назовёшь меня шлюхой, — равнодушно проговорил я. Он снова выпучился, а потом вдруг резко закашлялся. Изо рта его воняло кислым. В другом настроении я, наверное, пошутил бы про мышей, который Иошихиро, вероятно, ест на завтрак, обед и ужин, оттого от него так и смердит… Но в тот момент шутить мне уже не хотелось. Я уже потянулся за дополнительной дозой препарата, который прекратил бы наконец его страдания и дал мне приступить наконец к исследованию куска плоти, когда он вдруг встрепенулся, шумно вдохнул, забился в конвульсиях, едва не разрывая верёвки, которыми был связан; изо рта его повалила кровавая пена, и я понял, что это конец. — Ненавижу! — вдруг закричал, почти заверещал он, давясь пеной. — Ненавижу, ненавижу! Будь ты… — теперь он шумно шлёпал губами, будто рыба, выброшенная на берег, — … будь ты… проклят… Дёрнувшись в последний раз, он наконец затих. Я подумал, что устал от его воплей, и у меня внезапно пропало настроение вскрывать. Но переводить попусту экспериментальный материал виделось мне чем-то из ряда вон выходящим по причине своей удручающе безответственной нерациональности. Накрыв его лицо куском материи, я потянулся за скальпелем. Если Иошихиро и некоторые другие, кто был в числе первых, ещё будили во мне какие-то эмоции — кого-то на долю секунды мне могло стать жаль, а кто-то напротив вызывал во мне ярость и желание упокоить его как можно более мучительно — то со временем эмоции эти стёрлись. Я начал действительно воспринимать их всех как куски плоти. Данзо требовал, чтобы я ускорился; ему непременно была нужна «рука Хаширамы», и он со свойственным ему упорством изысканно терроризировал меня. Я всю жизнь не выносил, чтобы меня торопили, и от разговоров таких немедленно начинал делаться злым и ехидным. После одного из подобных его выпадов я совершенно ровным голосом поинтересовался, не отвяжется ли он от меня ещё на какое-то время, если я соглашусь у него отсосать. Я на самом деле был готов это сделать, только бы он отстал. Но он отчего-то отказался. Во всю эту странную, в высшей степени ирреальную картину мира отчего-то вписывался маленький Кабуто, с которым мы регулярно проводили занятия по боевым искусствам и который показывал заметные успехи. Он был намного сильнее Анко, с которой я продолжал заниматься, но уже без прежнего удовольствия. Последнее заставляло меня время от времени испытывать угрызения совести, ощущая себя предателем. Кабуто тянулся ко мне, и, признаться, я тоже начал чувствовать к нему нечто вроде привязанности. Зачастую после тренировок мы даже устраивали совместную трапезу. До него мне нравилось вместе есть только с Джирайей; даже с Хирузеном, своим учителем и любовником, я ощущал некую скованность. С Кабуто же этой скованности не было. Один раз, когда мы ели вместе, он осторожно поинтересовался, почему де меня зовут Змеиным саннином. Он слышал такое в деревне, сказал он. Я едва не поперхнулся, подумав о том, что хорошо бы он слышал там только про Змеиного саннина, а не про шлюху и подстилку Третьего, и тут же с удивлением заметил про себя, что мысли эти отчего-то больше не будят во мне того самого горького чувства, которое всякий раз вызывали ко мне подобные вещи раньше. Я сказал Кабуто, что сейчас покажу ему фокус, после чего с невозмутимым видом проглотил, не жуя, пару суши. Глаза его заметно увеличились, а из-за стёкол очков казались вообще огромными. Будь он чуть более экспрессивным, он бы, наверное, вскричал от удивления, но он был очень, просто на удивление спокойным, и мне это нравилось. Потому вся его реакция выражалась в этом удивлённом взгляде. Я вдруг начал опасаться, что Кабуто задаст вопрос о «настоящем змеином языке»; мне виделось в этом нечто неприличное. К счастью, его не последовало. Мне отчего-то захотелось рассказать ему о странном клане людей из пещеры Рьючи, который является носителем не только человеческих, а ещё и змеиных генов, но я решил, что сделаю это позже. Отчего-то я не сомневался, что это «позже» настанет. После долгих и упорных экспериментов мне удалось наконец состряпать для Данзо «руку Хаширамы». Приживалась она тяжело. Данзо жаловался мне, что видит странные сны, в которых занимается любовью с сотнями женщин. Пожав плечами, я посоветовал ему наслаждаться. — Мне нужна была его сила, а не его любовные приключения, — выругался он, наливая себе саке. Я тут же покачал головой. — Я не советую тебе пить до тех пор, пока процесс адаптации полностью не завершится, Данзо, — сказал я. — Столь любимые тобой возлияния могут его осложнить. Данзо призывно отхлебнул: — Плевать. Я отмахнулся: — Как знаешь. Общаться с ним стало несколько тяжело, и отношения наши пускай немного, но всё же ухудшились. Время от времени у меня появлялись мысли о том, что, как ни крути, он всё равно относится ко мне как к своего рода прислуге, и это довольно сильно меня огорчало. Сильнее, чем слухи, которые я краем уха ловил то здесь, то там — особенно их любили те самые шиноби из баров. Слухи о том, что в деревне якобы стали пропадать люди. Правда, всякий раз непременно находился тот, кто тут же успокаивал всех, говоря, что, должно быть их услали на какую-то тайную миссию. Почему бы и нет, тут же соглашались все. У шиноби, как ни крути, случаются тайные миссии. Наверняка их число увеличил сам хокаге. Чтобы избежать новой войны, не иначе. А обсуждать волю хокаге в Конохе было не принято. Если, конечно, это не касалось «шлюх». Впрочем, в последних случаях всё равно обсуждали не хокаге, а «шлюх». Наверное, мне следовало бы испугаться или хотя бы напрячься, но ничего подобного со мной не произошло. Где-то в самой глубине души я ощущал, что это напротив только сильнее меня раззадоривало. Ровно до того самого момента, пока я не оказывался лицом к лицу с очередным куском плоти; в такие моменты весь задор немедленно улетучивался, и я ничего не чувствовал. Практически ничего.