Змеиная колыбель

Коноха никогда меня особо не жаловала. Мне не за кем там было горевать. И некого было жалеть. Я с большим трудом уговорил Кабуто немного поспать. Он долго не мог уснуть. Несколько раз, едва задремав, он подхватывался с криком. Я всякий раз говорил ему, что всё хорошо. Тот кошмар закончился, говорил я. Один раз я даже погладил его по голове. Не то чтобы у меня возник такой порыв; просто отчего-то в этот момент мне показалось это нужным. После этого он сразу же уснул. А я зачем-то погрузился в воспоминания. Вторая Мировая Война Шиноби отчаянно напоминала мне детство. Должно быть, потому, теперь что со мной творилось нечто подобное тому, через что я прошёл в своё время в приюте. Война делает людей жестокими. Возможно в этом всё дело. Мы все были жестокими, и я тоже. Просто для жителей Конохи я так и не стал своим, и теперь пришло время, когда они демонстрировали это как могли, без малейшего страха быть наказанными. Не проходило и дня, чтобы я не услышал гадости от какого-нибудь шиноби Листа. Казалось, только Джирайя и Цунаде не трогали меня. Но, если Цунаде внезапно (возможно, как для меня, так и для самой себя), казалось, прониклась искренним сочувствием — при этом у неё хватило ума и какой-то душевной тонкости никак особо этого не проявлять, чтобы я не ощущал себя униженным — то со стороны Джирайи я ничего подобного не ощущал. Более того, меня не покидало чувство, что все эти шпильки и издёвки, которыми столь щедро рассыпались в мою сторону наши доблестные шиноби, будят в нём какое-то нехорошее злорадство. Пару раз я ловил себя на мысли, что это больно, но довольно быстро убедил себя в том, что это всё пустяки. Они слишком глупы для того, чтобы причинить мне настоящую боль, сказал себе я. Все они. Даже Джирайя. Особенно Джирайя. Один раз наши шиноби раздобыли саке на каком-то постоялом дворе в маленьком селении между Дождём и Листом. Кое-кто остался там на какое-то время, чтобы скоротать выдавшееся до наступления время в объятиях какой-нибудь настолько же нетрезвой проститутки. Джирайя, как ни странно, не пошёл. Он сидел у костра и пил вместе с теми, кто ушёл с постоялого двора, ограничившись покупкой саке. Меня они не позвали; впрочем, уговаривал я себя, я и сам не хотел. Я сидел в одиночестве поодаль и размышлял о хрупкости человеческой жизни. В какой-то момент мой безупречный слух уловил в потоке полубессвязного пьяного бреда наших шиноби собственное имя, и я насторожился. Орочимару… то есть чудовище — как женщина, говорили они. Притом, как проститутка — одна из тех самых, что были на постоялом дворе. Это сказал один совсем юный шиноби, моложе нас. Его собственная шутка показалась ему невероятно смешной, и он расхохотался в голос. Джирайя тут же возразил ему, сказав, что я не чудовище и не проститутка. Орочимару просто странный, сказал он, не говори о нём плохо. Другой шиноби на это ответил, что это называется не «странный», а несколько иначе, после употребил грубое слово, связанное с задним проходом, и снова прыснул. На этот раз Джирайя возражать не стал. Я тоже не стал и сделал вид, что ничего не слышал. Вместо того, я спустился в зияющее неподалёку ущелье, сел на землю и прислонился спиной к холодным камням. Я сидел так несколько минут, после чего спокойно закатал рукав, взял кунай и всадил его себе в предплечье. Он вошёл глубоко; должно быть, до самой кости. Я резко выдернул его. Потекла кровь. Мне стало больно. Тогда я перевязал руку и какое-то время сидел, глядя, как повязка окрашивается в ярко-алый. Потом я подумал, что скоро, должно быть, поступит сигнал атаки, поднялся на ноги и пошёл обратно. Предплечье болело, и я теперь мог думать о нём, а не о том, что услышал у костра. Атаку объявили на рассвете, и мы наконец выдвинулись. Цунаде увидела повязку и спросила, в чём дело. За ночь я успел перевязать руку ещё дважды, и теперь крови на бинтах не было. Я ответил, что порезался случайно. Она хотела помочь мне, используя медицинские дзютсу, но не успела: поступил приказ атаковать. Кажется, она огорчилась. Я похлопал её по плечу и сказал, что ничего страшного. Через несколько дней весь взвод, кроме нашей команды, уничтожил правитель Деревни Дождя. Это был Ханзо Саламандра. Тот самый, который вскоре позорно нарёк нас «Тремя Великими Ниндзя». Открытая стычка с Джирайей случилась уже после войны — из-за тех самых «сирот Амегакуре», которых я предложил убить. В душе моей не было злобы или отвращения к ним; я вполне серьёзно полагал, что лучше будет избавить их от страданий. Этих детей не ждёт ничего хорошего, рассудил я. Они будут несчастны и гонимы всеми. По крайней мере, если бы маленькому мне, жившему в приюте, задали такой вопрос, — я почти уверен, что предпочёл бы быть убитым ещё в младенчестве. Джирайя меня не понял… как, впрочем, и всегда. Он принял это за жестокость. Какое-то время у него выходило держать свои эмоции в себе, но по возвращении в Коноху он всё же не выдержал и разразился тирадой о моей чёрствости, бессердечности и бесчеловечности. Я спокойно выслушал его. После чего велел убраться подальше. И, желательно, навсегда. Тем же вечером в дверь моего дома кто-то постучался. Открыв, я обнаружил на пороге Джирайю. Он был настолько пьян, что едва держался на ногах. Глухая злоба, казалось, наполнила меня изнутри. Я толкнул его в грудь. Он пошатнулся. Тогда я толкнул его ещё раз, и он едва не упал. — Забудь дорогу сюда, — прошипел я, как самая настоящая змея. — Убирайся в свой Дождь, как и хотел, — и, не в силах бороться с той самой переполняющей злобой, добавил: — Надеюсь, ты там сдохнешь. Возможно, тебя убьёт кто-нибудь из этих паскудных детей. Я захлопнул дверь у него перед носом. Отчего-то я искренне верил, что после таких речей он уйдёт, но я ошибся. Взвыв, как раненый зверь, он изо всех сил затарабанил в дверь. Он ломился в неё так, что я всерьёз испугался того, что он сейчас выбьет её. Судя по звукам, он лупил в дверь руками и ногами, а затем стал толкаться в неё плечом. — Орочимару, открой! — вопил он, будто сумасшедший. — Открой, слышишь! Я не уйду, не поговорив с тобой! Орочимару! Я понял, что мне придётся уступить; в противном случае буквально через пару-тройку минут из-за завываний Джирайи сюда сбежится вся Коноха. — О-ро-чи-ма-ру-у-у-у-у-у! — вновь заголосил Джирайя, и я распахнул наконец дверь. — Да чего тебе ещё, чокнутый? — прошипел я. Он взглянул на меня. Лицо его было мокрым от слёз. — Про… прости меня, — как-то жалко и в то же время трогательно пролепетал он, — я… я… я такой дурак. — Да, Джирайя, — ответил я; злоба в тот же миг покинула меня, осталось лишь жгучее чувство досады. — Да. Ты дурак. Он шмыгнул носом и попытался переступить порог, чтобы попасть в мой дом, но, зацепившись, рухнул прямо на меня. Чертыхаясь, я втащил его в дом и запер дверь. Он сел на пол и снова стал рыдать. От него так несло саке, будто его в нём вымачивали. — Перестань, — сказал наконец я, опускаясь на корточки рядом, — всё, хватит. Я прощаю тебя, если тебе от этого легче. А теперь иди домой, проспись и вали наконец в Амегакуре к своим несчастным сиротам. Он взглянул на меня и резко замотал головой. — Я не уйду, — сказал он. — Не… не уйду. Просто так — не уйду. Схватив за руку, он потянул меня на себя. Я упёрся ладонью в его грудь. — Даже не думай, — сказал я, — даже не мечтай о том, что примешь меня за одну из своих шлюх, а я соглашусь на это. Он заглянул мне в глаза, не переставая всхлипывать. — Никогда… никогда тебя шлюхой не считал! — почти выкрикнул он. Я кивнул: — Это радует. И всё же… отпусти меня. Он снова всхлипнул: — Нет. Прижавшись ещё крепче, он коснулся губами моей шеи. Я предательски задрожал. — Станешь меня насиловать? — спросил я. Он серьёзно кивнул: — Да, если придётся. Наши губы почти соприкасались. Запах саке, которым он будто пропитался насквозь, отчего-то совсем не отвращал. — Я могу убить тебя, — сказал я. — Ты пьяный кусок дерьма и даже пикнуть не успеешь. — Да, — снова кивнул он, — да, я кусок дерьма. Мне было жарко, хоть я и не пил. Я прижался к нему. Он обмяк. Мой язык скользнул в его рот, и он сжал меня в объятиях так сильно, что, казалось, ещё немного — и мои рёбра хрустнут. Я понимал, что он пьян настолько, что интимное сближение с ним в таком состоянии, вероятно, чревато порванной задницей, но отчего-то меня это не напугало. — Ну что, я тебя достаточно простил? — спросил я, отрываясь. Теперь от меня тоже несло саке. Он покачал головой: — Нет. Не достаточно. Я часто слышал, что у других людей в состоянии возбуждения отказывает мозг и они не могут ни о чём думать, но почему-то со мной этого не происходило ни разу. Я думал о том, что он дурак, глупец, и я его не прощаю и не прощу вообще никогда, но пальцы наши меж тем продолжали предательски переплетаться. — У меня нет кровати, — выдохнул я, копаясь в его волосах. Он тихо рассмеялся: — Я помню, что ты спишь на полу. Настал мой черёд покачать головой. — Я всё ещё против, чтобы ты меня трогал, — сказал я. — Это заметно, — тихо засмеялся он. — Но ты можешь продолжать жеманничать, тебе это идёт. Я улыбнулся одними губами: — Будем считать, что ты меня вынудил, и мне пришлось поддаться. Иначе ты бы просто не убрался. Он ответил, что да, разумеется, ни за что бы не убрался. Обвив его руками, я прошептал ему в ухо, чтобы он лучше сидел, потому что я не хочу рваную задницу. Его тут же бросило в жар, и я это ощутил. — Вы… кого-то вспомнили? — Кабуто тронул меня за плечо, и я тут же повернулся к нему. — Ты мало поспал, — сказал я. — Ложись ещё. Он покачал головой: — Я не хочу. — Да, вспомнил кое-кого, — ответил я наконец. — А… а кого именно? — Одного человека. — Хорошего? — Ну, скорее да, — я сложил руки на груди, присаживаясь на подоконник. — Неплохого, так скажем. Только очень глупого, — я немного помолчал, глядя на Кабуто. Он не стал задавать других вопросов, и я решил сменить тему: — Я сказал владельцу гостиницы, что ты мой сын, чтобы не возникало вопросов. Надеюсь, ты не возражаешь. Он заметно помрачнел. Мне была непонятна такая перемена в его настроении, но я решил пока что ничего не спрашивать. — Всё хорошо? — лишь уточнил я. Он тут же быстро закивал головой: — Да, да, простите, Орочимару-сама… — Перестань постоянно извиняться. — Прос… — начал было он, но тут же осёкся. — Хорошо. Я кивнул: — Вот и славно. Если ты больше не хочешь спать, тогда я схожу принесу нам какой-нибудь еды. Ещё раз мельком взглянув на Кабуто, я вновь подумал о том, что произошло с ним. Кабуто успел рассказать мне, что получил от Данзо задание на ликвидацию какого-то человека. Человек этот был одет в балахон, лицо его было закрыто. Он сам напал на Кабуто и оказался очень сильным. У Кабуто едва вышло справиться с ним и убить его. Склонившись над трупом, он понял, что это женщина, и его охватило нехорошее предчувствие. Открыв лицо покойной, он увидел то, что заставило его сначала заорать, а затем — отползти в ужасе, прижимая руки ко рту. Тем, кого он только что убил, была его приёмная мать Ноно. Дальше Кабуто почти ничего не помнил — кроме того, как копал для неё могилу, руками и той самой палкой, что валялась в пещере подле него, когда я пришёл. Почему он не покончил с собой, он так до сих пор и не понял. В ответ на последнюю фразу я тут же возразил. Я рад, что он этого не сделал, сказал я. Ведь он не виноват в том, что случилось. Я бросил взгляд на Кабуто. Он сидел на стуле и протирал очки краешком кимоно. Он больше не выглядел таким безумным, как там, в пещере, и я решил, что ему уже намного лучше. — Кстати, — сказал я; слова о том, что я представил Кабуто владельцу гостиницы как своего сына, навели меня на мысль, и она показалась мне довольно неплохой. — Я мог бы и правда тебя усыновить… если ты этого хочешь. При этих словах Кабуто едва не выронил очки. Его глаза — узкие и раскосые от природы — заметно округлились. — Пожалуйста, Орочимару-сама, нет! — воскликнул он, едва не плача. — Я прошу вас… не надо… пожалуйста… На глаза его навернулись слёзы, и я мысленно отругал себя за то, что сказал об этом сейчас, сразу после гибели Ноно от его рук. — Хорошо, хорошо, — быстро проговорил я. — Я не стану этого делать, только успокойся, не стоит так переживать. Он взглянул на меня исподлобья. — Пообещайте не усыновлять меня, Орочимару-сама, — тихо проговорил он. — Пожалуйста. Я покачал головой: — Кабуто, я тебя не понимаю, но хорошо. Я не стану усыновлять тебя, если ты этого не хочешь. Это я так, просто предложил, — успокаивающе проговорил я. Кажется, он мне поверил. Я сказал, что скоро вернусь, и повернулся к двери. Краем глаза я видел, что он вновь занялся очками. Но взгляд его по-прежнему выражал тревогу. Я вышел из комнаты и запер её снаружи ключом.