Змеиная колыбель

«Я создам свою деревню», — так я сказал Кабуто в тот день, когда назвал себя его отцом и богом. Разумеется, это было не случайно. Потому что идея основать свою деревню блуждала в моей голове уже давно. Но окончательно оформилась она, должно быть, именно в тот момент, когда я с совершенно внезапной и неожиданной для самого себя горячностью заявил Ханзо Саламандре о том, что де устал от покровителей. И это была чистая правда. Я действительно устал. Именно тогда я вдруг понял, что, кажется, знаю место, где можно было бы обосноваться. Место это называли «Страной Рисовых Полей». Когда-то давно там была скрытая деревня, но потом что-то случилось. Война ли, политический кризис или же стихийное бедствие — этого я не знал. Как ни крути, я был родом из Конохи, а там не особо приветствовалось изучение истории других скрытых деревень. Так что о том, какое несчастье постигло Страну Рисовых Полей, я мог только догадываться. Но по большому счёту это было совершенно неважно. Эти земли пустовали, и я был твёрдо намерен исправить это. На своей земле я буду устанавливать свои правила, думал я. И никто — наконец-то никто — не сможет мне в этом помешать. Не то чтобы я пребывал в каком-то особенном восторге от помощи Ханзо Саламандры из Амегакуре, но нельзя было не признаться себе, что с моими нынешними грандиозными планами она была как нельзя кстати. Одним из первых строений, возведённых в Отогакуре, Деревне, Скрытой в Звуке, — так я решил назвать свои владения — стала лаборатория. Ханзо, жаждущему сотрудничества, это было на руку; мне, разумеется, тоже. Построили это здание быстро — просто в рекордные сроки, и первым, кого я соизволил туда пригласить, был подрастающий Кабуто. Чем взрослее он становился, тем больше был одержим наукой и медициной, и, несмотря на то, что я не был медиком, моих знаний мне хватало, чтобы понять: он давно оставил позади себя большинство медиков своего возраста, и даже старше. Я точно помнил, что Цунаде в его возрасте не была и наполовину так хороша в этом. — Проходи, — нарочито спокойно произнёс я, распахивая перед ним двери. — Это твоя лаборатория, дарю. Кабуто окинул быстрым взглядом помещение, а затем вновь перевёл взгляд на меня. Глаза его — обычно узкие и раскосые — сейчас напоминали блюдца. — Моя лаборатория? — всё ещё не веря, переспросил он. — Вы… вы это серьёзно, Орочимару-сама? — Серьёзнее некуда, — я сложил руки на груди, не без удовольствия наблюдая за его реакцией. — У тебя действительно талант, и ты об этом знаешь. Так что, — я нарочито небрежно пожал плечами, — работай. Он покачал головой: — Вы слишком добры ко мне. Я прислонился к стене. Она была холодной, но я стерпел. Само ощущение наличия, присутствия этих стен придавало мне уверенности. — Не нужно пафоса, — сказал я. — Простите, — тотчас одёрнул себя Кабуто, и я тихо рассмеялся: — И прекрати наконец извиняться. Я давно тебе об этом твержу. Могу счесть за невыполнение приказа и очень разозлиться. Кабуто смущённо улыбнулся. Мне нравилось, каким он становился, взрослея. Говорил он мало и редко, и мне это было вполне себе по душе. Однако иногда с ним как будто что-то вдруг приключалось, и у него развязывался язык. Тогда он мог часами рассказывать мне о книге, которую прочитал. Мне нравилось, что он любит читать. Мне нравилось, что он любит думать. Я никогда не назвал бы его ни холодным, ни бесчувственным, но лишних сантиментов он был лишён абсолютно и полностью (причём, мне упорно казалось, что это врождённое, но проверить эту гипотезу, ясное дело, не представлялось возможным). И это мне тоже в нём нравилось. В новое селение, объявленное территорией науки и свободы, с удивительной быстротой стекались новые жители. Некоторые из них буквально с первых же мгновений, едва они на меня взглянули, становились преданными мне настолько, что поначалу это меня пугало. Во время жизни в Конохе я уже настолько свыкся с тем, что обладаю якобы непривлекательной личностью (это говорили обо мне все, даже бывший на тот момент моим любовником Хирузен), что поначалу мне тяжело было уверовать в искренность их намерений. Иногда я устраивал для них всякого рода испытания — только для того, чтобы убедиться в этом. И отчего-то убеждался всякий раз. Как только дела с Отогакуре пошли на лад, я стал ещё более одержим — как овладением техниками, так и совершенствованием тела. Вместе с Кабуто мы изобрели несколько препаратов, помогающих продлить силу и молодость и отсрочить старость, и я немедленно потребовал ввести их себе. Кабуто пытался возражать, говоря, что у нас есть желающие испытать действие новых препаратов на себе. Это была, полагаю, чистая правда: желающие у нас были всегда. То, что говорили в Конохе (а за новостями оттуда я следил ежедневно, ловя каждое слово, которое мне докладывали) о несчастных, которых подвергали испытаниям, было правдой лишь наполовину. Стать сильнее хотел практически каждый из них. И я не был исключением. Кабуто пытался мне возразить — кажется впервые за всю историю наших с ним взаимоотношений, — но я был непреклонен. Вскоре я понял, что препараты действуют, и в этот момент в моей голове словно что-то щёлкнуло. Порой я вводил их себе в дозировке, едва ли не в два раза превышающей разрешённую. Кабуто делал мне уколы согласно графику, а потом он уходил, и я доставал новую дополнительную дозу. В итоге я сделался столь зависимым от них, что пропуск одного-единственного укола приводил к тому, что я страдал от сильных болей во всём теле, в голове начинало шуметь, и порой я не мог уснуть до самого рассвета. Несмотря на это, не было и дня, чтобы я не улучшал свою физическую форму тренировками. Я тренировался, как сумасшедший. Такого, должно быть, я не творил даже во времена молодости, когда жил в Конохе. Несколько лет спустя после таких экспериментов мною стал всё чаще овладевать страх смерти. Я чувствовал, что не достиг всего, чего бы мне хотелось, и умирать в мои планы не входило. Это всё навело меня на мысли о том, чтобы попробовать разработать ещё одну, совершенно новую технику. Она должна была основываться на поглощении чакры молодого, здорового и сильного шиноби. Однажды я в шутку сказал, что это будет примерно то же самое, как если бы я сменил кожу. Змеи ведь меняют кожу, сказал я, а я отчасти змея. Это немедленно подхватили, и в народе пронёсся слух о том, что я способен переселять свой дух в другие тела. Это было совершенно созвучно тому, что некоторые продолжали считать меня кем-то вроде бога, и я не стал спорить. В конце концов, это и должно было стать чем-то сродни обновлению тела. А чем большими мистификациями обрастает «образ вождя», тем более властным и устрашающим кажется он народу, рассуждал я. При этих мыслях я обычно вспоминал Сарутоби Хирузена с его «Волей Огня», и всякий раз в такие моменты мне становилось горько и противно. На меня тотчас наваливались другие воспоминания. У всех у них был традиционно высокий градус пошлости. Я зачем-то начинал вспоминать о том, как он любил называть меня своим «мальчиком с золотистыми глазами». Как вручил мне те самые серьги, после чего порвал зад. Как всякий раз настаивал на том, чтобы я сопровождал его в сэнто, где его неуёмный темперамент в сочетании с жарким воздухом едва не доводил меня до обморока; сам же он при этом отменно себя чувствовал и всякий раз просил принести ему саке. Как я в детстве — мне было лет восемь; может, девять — просил его заплести мне волосы, прикидываясь, что де у меня не получается, и он всякий раз заплетал. Как я вспоминал это, уже будучи взрослым, и с горечью понимал, что он выращивал меня для себя. Как после того злополучного прощания с Джирайей буквально на следующий день явился он и пригласил меня в ту самую гостиницу. В номере было вино — в кои-то веки не саке, — а ещё фрукты. Много фруктов. И я долго ломал голову над тем, зачем он столько заказал. Он сказал, что ужасно боялся, что меня убьют на войне. Я, усмехнувшись, ответил, что я шиноби. Меня могут убить в любой момент, сказал я. Странно, что он только сейчас об этом подумал. Он меня уже не слушал. Зарывшись лицом в мои волосы, он начал, как обычно, нести что-то про золотистые глаза, а потом — про то, что это, конечно, глупо звучит, но он часто думал о том, не изменял ли я ему там, на этой войне. Я молча смотрел в стену. Я знал, что изменял. Один раз — на войне, буквально вынудив к соитию орущего на меня Джирайю — тому, как это бывало часто, что-то не понравилось; в глубине души я понимал, что он попросту не может простить мне того, что я так спокойно «вернулся к любовнику». Он орал, и я решил заткнуть его именно так. Поначалу он пытался отпихивать меня (вяло, и я это тут же заметил) и вопить, чтобы я немедленно убрал свой мерзкий змеиный язык с его члена. Но я ничего и ниоткуда не убрал. Я прервался лишь чтобы спросить, продолжать ли мне это или же мы будем делать иначе. А потом зачем-то добавил, что нас в любой момент могут убить враги. Он сказал, что мы будем делать иначе. Он больше не отпихивался. Это был первый раз. Второй случился сразу после войны. На полу моего собственного дома. И под нами даже не было циновки. Я отчего-то думал об этом даже тогда, когда в меня уже активно пропихивался Хирузен. Самым мерзким было то, что последнее мне тоже нравилось. В такие моменты я ощущал такую власть над ним, как ни в какие другие. Я вспоминал всё это сейчас, здесь, в Отогакуре, часто, очень часто. И всякий раз от этого мне становилось горько и зло. А ещё — на меня накатывало мощное, не сравнимое ни с чем осознание того, что Коноху я теперь просто так в покое не оставлю. Не оставлю ни за что.