Змеиная колыбель

Всякий раз, когда кто-либо решался спросить меня о том, в какой момент я осознал, что хочу расправиться с Сарутоби, я неизменно отвечал, что это случилось уже в Отогакуре. Но это не было чистой правдой. Не то чтобы я лгал намеренно, с целью ввести кого-нибудь в заблуждение, нет. Скорее я врал самому себе. Правда состояла в том, что желание убить Сарутоби зародилось где-то глубоко в недрах моего сознания ещё в Конохе. После побега я долго размышлял о том, почему он меня отпустил. Не то чтобы я был шокирован тем, как спокойно и хладнокровно он избавился от своих же шиноби; нет, это меня вовсе не удивило. Я был поражён другим. Я долго думал о том, что, возможно, он и впрямь испытывал ко мне какие-то чувства, и всякий раз от этого становилось горько и противно. Никаких угрызений совести я тем не менее не ощущал. Желание расправиться с Хирузеном в итоге завладело мной настолько, что я даже временно позабыл о техниках и всём, что было с ними связано. Сутками я размышлял о том, как добраться до Сарутоби; вопрос теперь был для меня только в этом. В том, что я смогу его одолеть, я совершенно не сомневался. Ни на мгновение. Того, насколько фатально мне предстояло за это поплатиться, я предвидеть, к сожалению, не мог. Кабуто же теперь сутками торчал в лаборатории. Для того чтобы не отрываться от работы надолго, он даже оборудовал себе спальню прямо рядом с ней. Комната эта была небольшой, тесной и находилась на цокольном этаже, так что в ней не было даже окна. Всякий раз, думая об этом, я говорил Кабуто, что ему следовало бы переселиться в помещение поприличнее. «Ты можешь выбрать любую комнату», — постоянно говорил ему я. И он постоянно отказывался. Ему было уже за двадцать, но он по-прежнему не проявлял никакого интереса к ровесникам и совершенно не стремился проводить с ними время. По вечерам, когда у него выдавалась свободная минутка, он обычно робко интересовался, можно ли ему посидеть со мной на энгаве. Я никогда не противился. Он был мне приятен и не раздражал. Один раз, правда, я будто бы невзначай бросил, что де ему следовало бы больше времени проводить с ровесниками. В тот же миг он так взглянул на меня из-под очков, что, казалось, он вот-вот заплачет. — Если я вам мешаю, Орочимару-сама, то так и скажите, — стараясь говорить ровно и спокойно, произнёс он, и я в мыслях похвалил его за самообладание. — С чего ты взял, — нарочито небрежно отозвался я, не отрываясь от маджонга, который был разложен передо мной на циновке; я по-прежнему любил складывать его и со временем собрал коллекцию, в которой было порядка тридцати различных наборов: в одних были кости, в других — карты. — Твоё общество никоим образом меня не тяготит. Я просто подумал, что тебе, должно быть, интереснее с теми, кто ближе тебе по возрасту… Он снова зыркнул на меня, и я понял, что этот разговор лучше бы прекратить. Мне не хотелось причинять ему боль. Или делать неприятно. Или что-либо ещё в этом роде. Но тут Кабуто внезапно заговорил сам. — Если вы про девушек, — на одном дыхании выпалил он, — то мне не нужно. — М-м-м, — многозначительно отозвался я, постукивая пальцами по циновке. — Что ж, не нужно — так не нужно. Будь другом, — я кивнул в сторону полки, на которой стояла бутылка саке, — плесни мне немного. Ну или подай, я сам. — На вашем месте я не стал бы, — упрямо отчеканил Кабуто. — Почему? — я исподлобья взглянул на него. — У вас утром голова болела. И спите вы плохо. Я знаю. — После саке — наоборот хорошо, — не сдавался я. Кабуто пришлось подать мне бутылку, но взгляд его так и остался хмурым. — Не дуйся, — тут же отреагировал я. — Можешь составить мне компанию, кстати, — он продолжал сидеть, насупившись, и это выглядело очень забавно, но, кажется, не для него, оттого я быстро добавил: — Я, как ты знаешь, не каждому предлагаю. — Хорошо, — согласился Кабуто. — Только вы… вы особо не налегайте. Я покачал головой: — Ты много на себя берёшь. — Нет, — снова возразил Кабуто. — Я забочусь. — Я ценю, — заверил его я. Он немного пригубил из сакадзуки, и я продолжил: — Так, говоришь, девушки тебя не интересуют, а что насчёт парней? Он содрогнулся и закашлялся. Я никак не прокомментировал это, и ему пришлось ответить. — Вы так спокойно об этом говорите, — удивился он. Я пожал плечами. — Ты жил в Конохе, — сказал я, — и был уже не настолько маленьким, чтобы ничего не слышать и не понимать. Готов поспорить, ты много чего слышал обо мне и Третьем Хокаге. Кажется, он снова подавился. — Нам… нам не стоит это обсуждать, — едва слышно проговорил он, откашлявшись. И тут же быстро добавил: — Орочимару-сама. — Что ж, нет так нет, — кивнул я. — Заставлять не стану. О том, что ты слышал, я и так прекрасно знаю. О нас, должно быть, даже младенцы болтали. Он допил саке, встал и вытянулся передо мной, как по струнке. — Вы знаете, как я отношусь к вам, Орочимару-сама, — сказал он; щёки его зарделись: это было видно даже в темноте. — Мне… мне всё равно, что там кто болтал, я не осуждаю, и… — Считаешь, тебе дано право осуждать или не осуждать меня? — холодно проговорил я, внезапно разозлившись. Казалось, он покраснел ещё сильнее. — Нет, — сказал он, — нет… что вы. Я лишь хотел сказать, — он судорожно сглотнул, — никакие парни мне тоже не нужны. Ни они, ни девушки. И, если я действительно вам не мешаю, позвольте мне и дальше иногда сидеть с вами на энгаве… Он опустил глаза, и мне вдруг стало противно и стыдно. — Ты можешь сидеть здесь со мной хоть каждый вечер, — заверил я. — Тебе не стоит так реагировать на мои слова. Он снова сглотнул и закусил губу. — Позвольте я пойду, Орочимару-сама, — сказал он. Я понимал, что ему неловко, потому отпустил его. Наутро я долго размышлял, потрясённый его нечаянным признанием. Разумеется, я прекрасно понял всё, что он сказал, и теперь это меня тяготило. Мне пришлось признаться себе, что я давно смотрел на него как на желанного партнёра, но настолько приручать его казалось мне совершенно лишним… …впрочем, не только лишним. Я не хотел обходиться с ним плохо, но как будто не мог признаться себе в этом до конца. Днём в лаборатории я внимательно наблюдал за ним. Под глазами у него были синие круги, а губы были сжаты в тонкую полоску. Я осторожно осведомился, хорошо ли он себя чувствует, и он вздрогнул, как будто от удара. — Всё… всё в порядке, Орочимару-сама, — немедленно отчеканил он. И тут же добавил: — Не беспокойтесь. Я подошёл к нему. Прядь его серых волос выбилась из причёски, и я, неожиданно для самого себя, заправил её ему за ухо. Его волосы были мягкими, и мне это понравилось. — Ты вырос таким красивым, — с горечью произнёс я, обращаясь не то к нему, не то зачем-то сообщая об этом самому себе. — Правда, тебе нужно отдохнуть, — мой голос звучал ровно, но Кабуто, казалось, вздрогнул. — Так что сегодня ты уходишь пораньше. Иди. — Вы… вы уверены, Орочимару-сама? — переспросил он. Голос его тоже дрожал. — Да, — ответил я, — да. Повинуясь какому-то дурацкому, совершенно не свойственному мне порыву, я наклонился и поцеловал его в лоб, а затем, как ни в чём не бывало, отвернулся к окну. Он вышел и закрыл за собой дверь. Тем же вечером на меня накатил приступ той самой грязной меланхолии, что время от времени мучает солдат, шлюх и прочих представителей не самых благородных занятий. Я отчего-то вновь принялся вспоминать Сарутоби: то, как он трогал меня словно невзначай во время занятий; как подходил сзади, придвигаясь максимально близко (чтобы правильно поставить мне руки для приёма, вовсе не нужно было так прижиматься — и мы оба это понимали); я вспоминал тот пошло-грязный первый раз, когда я едва не рыдал в подушку, но отчего-то был свято уверен, что это прекрасно и я любим; вспоминал, как он, выведя меня из спортивного зала, едва не набросился на меня с кулаками, за то, что я якобы слишком откровенно на него смотрел. Я вспоминал всё это и пил. Отшвырнув прочь сакадзуки, я начал пить из бутылки и вскоре сделался пьяным настолько, что с трудом соображал, кто я и где я. И, когда на пороге вдруг появился, вероятно, не нашедший меня на энгаве Кабуто, я пребывал в таком состоянии, в каком он не видел меня ещё никогда. Я нёс какую-то пьяную ахинею о том, что был грязной шлюхой в Конохе и всё, что обо мне говорили там, — абсолютная правда. Я сказал что-то про Сарутоби, а он начал мне возражать, говоря, что я не был ни в чём виноват. Всю ту чушь, что я плёл, я впоследствии помнил плохо. Кроме своей просьбы унести отсюда все кунаи и убрать их подальше с моих глаз. Не задав ни единого вопроса, Кабуто их унёс. К тому моменту, когда он вернулся, я успел сделать ещё несколько глотков из бутылки, опрокинуть её, разлить часть оставшегося на стол, затем поднять и расстроиться из-за того, что осталось так мало саке. Кабуто никак это не прокомментировал. Сказав что-то вроде «ох, Орочимару-сама», он начал пытаться поднять меня из-за стола, а я продолжал нести околесицу в ответ. Наутро, протрезвев, я не помнил почти ничего из того, что ему говорил. За исключением «шлюхи» и просьбы убрать все кунаи. И всё тело болело теперь в два раза сильнее, чем обычно. В таких ситуациях обычно принято испытывать то, что традиционно зовётся «угрызениями совести». Мне же было попросту противно.