Змеиная колыбель

Подобраться к казекаге Расе оказалось проще простого. Фанатизм опасен. Я всегда так думал и говорил. Именно поэтому всякий раз, когда кто-либо называл меня фанатиком, я лишь смеялся в ответ. Хотя где-то в глубине души я считал обвинение в фанатизме огромным оскорблением. Фанатик — человек, которым легко управлять; стоит лишь сыграть на его фанатизме. Я по-прежнему считал все эти надсадные вопли о «Воле Огня» и прочее «ты не любишь свою деревню», которых я наслушался в своё время от Хирузена, глупостями и нездоровым бредом, но Раса, готовый принести в жертву всё, всё что угодно ради своей убогой деревни, действительно верил в подобные бредни. Где-то в глубине души мне даже было его жаль. Но я отчётливо понимал то, что это та самая «плохая» жалость, которую я ненавидел ещё в свою бытность ребёнком. Как и то, что в живых я его не оставлю. Технику «кражи лица» я освоил уже давно. Надо сказать, она была довольно сложной в исполнении, и я искренне гордился тем, что мне удалось овладеть столь редким даром. Время от времени я размышлял о том, что стоило бы передать кому-нибудь это учение. Впрочем, если бы я и решился обучить кого-то столь сложному и мало распространённому дзютсу, то только Кабуто. В итоге я решил, что обязательно обучу его этому, но как-нибудь потом. Сейчас, для осуществления одной из главных миссий моей жизни, мне были необходимы другие его умения и навыки. И я был намерен это с ним обсудить. Впрочем, я мог не обсуждать; мог отдать приказ, ничего не объясняя и не поясняя. Я знал, что он выполнит его. Наверное, если бы я приказал ему отрезать собственную руку и съесть у меня на глазах или же броситься в пропасть, он сделал бы даже это. Именно потому, что я знал это, я не хотел обращаться с ним, как с остальными, которым я спокойно отдавал приказы — и они никогда их не обсуждали. В Отогакуре со временем сложился целый культ моей личности; тем забавнее выглядело то, что я практически ничего не делал для его формирования. Я редко появлялся на публике и старался говорить мало и по делу. Каге, собиравшие толпы шиноби для того, чтобы прочесть им какую-нибудь пламенную речь, вызывали у меня тошнотворные ассоциации с Хирузеном и его хокку, и я клятвенно пообещал себе, что в своей деревне не стану творить ничего подобного. Тем не менее, время от времени в народе проносились всяческие слухи, порой едва не обожествлявшие меня. Это, впрочем, меня более чем устраивало. Что меня и впрямь отвращало — так это обожание другого рода. Один из моих воспитанников, именем Кимимаро, впоследствии стал одержим мной настолько, что мне неоднократно доносили разные люди, что де заставали его онанирующим на мой портрет. Услышав об этом, я один раз чуть было не вернул завтрак обратно. Поразмыслив над тем, что с ним делать, я решил поступить просто, как обычно делалось в армии. Я вызвал тогда Кимимаро к себе и сказал, что если он ещё раз сотворит что-либо подобное, я его убью. Он тут же бросился ко мне в ноги, обнял их и зачем-то стал яростно лизать мои таби. Я с раздражением отпихнул его, а затем выволок за шиворот из кабинета и закрыл за ним дверь. Перед тем, как захлопнуть её, я повторил Кимимаро свою угрозу. Какое-то время ничего подобного больше не повторялось. Он был одним из первых удачных — как мне поначалу казалось — экспериментов, и в бою ему не было равных. Но не то препараты, которые он принимал, вызвали изменения в головном мозге, искажая процессы мышления и восприятия, то ли он действительно уверовал в то, что я являюсь чем-то вроде бога, а себя возомнил жрецом, жаждущим отдаться… Вникать в это у меня не было ни малейшего желания; к тому же, по состоянию его здоровья (как физического, так и психического) я понимал, что ему осталось недолго. Если бы я сказал на своей родине, в Конохе, что совершенно не испытывал к нему жалости, меня непременно бы застыдили. Впрочем, «говорить» не всегда равняется «чувствовать». А лицемерить в Конохе всегда любили. Любили — и умели. Вечером, когда я как раз был намерен обсудить с Кабуто детали планируемой операции, у меня в очередной раз разболелась голова. Ничего удивительного, впрочем, в том не было: мигрени случались со мной часто, и чем больше я упражнялся в техниках, тем сильнее они становились. Тренировки в боевых искусствах же, напротив, заставляли меня чувствовать себя лучше, но я прекрасно понимал, что одними ими не обойтись. Мне был нужен баланс. Как ни крути, голова тем вечером разболелась у меня настолько, что ни о каком разговоре я и думать не мог. Кабуто появился ровно в назначенное время; он всегда приносил мне медикаменты в один и тот же час и не задерживался ни на секунду. — Я принёс ваши лекарства, Орочимару-сама, — сказал он. Выражение лица его было напряжённым, и, кажется, я понимал, почему. Всему виной был тот разговор на энгаве. Я не знал, что ему сказать; если бы я вдруг завёл разговор о том, что могу забыть всё то, что там от него услышал, я, вероятно, ужасно оскорбил бы его. Потому я не придумал ничего, кроме как никоим образом не акцентировать на этом внимания. — Сейчас будешь колоть мне двойную дозу, — не терпящим возражения тоном произнёс я. — Это неразумно, Орочимару-сама, — тут же прокомментировал он. Я отмахнулся: — Прошу, оставь. У меня чертовски болит голова, — при этих слова я буквально выдернул канзаши, которыми по обыкновению закалывал волосы. Кабуто будто замер, а затем вдруг робко проговорил: — Если вы хотите, я мог бы вас расчесать. Я тоже замер, размышляя. После тех слов на энгаве его предложение расчесать могло означать только одно. Я всё ещё не жаждал вступать с ним ни в какую интимную связь, умом — не жаждал, а позывы тела я легко умел подавлять даже в юности, но отчего-то вдруг произнёс в ответ: — Ладно. Если хочешь — расчёсывай. Он хотел расчёсывать — и не только. Я ощутил это в тот самый миг, когда деревянный гребень коснулся моей головы. Его пальцы скользнули в волосы, и это было интимно — интимно настолько, что мы оба не могли не понимать, что за этим последует. — Ты видел меня в таком безобразном пьяном виде, — проговорил я, млея под его руками, — что хуже я уже не сделаю, да? Пальцы легко выпорхнули из волос, будто бабочки, — и тут же легли на мои плечи, начав массировать их, легко сжимая. — Вы никогда в безобразном виде не бываете, — ответил он. Перехватив его руку, я накрыл её своей. Пальцы его были горячее моих — намного, и я вдруг подумал, что прикосновение моей холодной руки, должно быть, неприятно ему, но он не убрал и не выдернул свою. Вместо того он наклонился ко мне, уткнувшись лицом в мои волосы. — Ты чего творишь? — тихо спросил я, поворачиваясь к нему. Он взглянул на меня из-под очков. Его зрачки казались огромными. — Можно мне хотя бы раз… — произнёс он; тихо, едва слышно — но в голосе его был такой надрыв, что я на какое-то мгновение даже испугался. — То есть… я хотел сказать… если вы меня вдруг хотите, вы можете… Он прервался на полуслове. В глазах его была мольба. Вновь коснувшись его руки, я покачал головой. — Дело в том, хочешь ли этого ты, — сказал я. Он нервно облизнул губы: — Спрашиваете? Я хочу вас уже много лет, — осмелев, он дотронулся кончиками пальцев до моего лица. — Я не ребёнок, давно, вам не стоит об этом думать! Помните, тогда, в гостинице, куда вы меня привели после того, как я ненароком убил свою мать… вы тогда сказали, что могли бы усыновить меня, а я испугался, — он вздохнул; вздох напоминал всхлип. — Вы, должно быть, подумали, что я так расстроен от того, что всё ещё её не забыл, но дело было не в этом, — дрожа от волнения, он взял мою руку в свои и так отчаянно сжал её, словно боялся, что я сейчас исчезну. — Я люблю вас… всю жизнь! Я испугался, что если вы станете моим отцом, то я уже никогда, никогда не смогу… Он прервался, опустив голову. Кажется, он едва не плакал. Я хотел было что-то сказать ему, но тут он заговорил снова. — Я не ребёнок, — повторил он, глядя в мои глаза. — Я знаю, чего я хочу. И, если я вам в этом смысле не противен, — прошу вас, не гоните… Я инстинктивно обнял его, и он тут же прижался ко мне. Я привык, что интимная близость всегда шла для меня рука об руку с пошлостью, грязью и чем-то подобным — даже когда я испытывал хоть какие-то чувства — и то, что он сейчас хотел — нет, жаждал! — предложить, было для меня в новинку. Осознание того, что меня любят, вызывало странные чувства, которым я пока что не мог найти ни имени, ни объяснения. — Я сделаю всё, что вы захотите, — всё с той же мольбой проговорил он, и в этот момент у меня больше не стало сил думать. Слегка отстранив, я развернул его лицом к себе, и губы наши слились.