Забота

      Юньмэн славился неугомонной жизнью, создаваемой множеством торговцев, рыболовов, крестьян, большинство из которых приезжали на знаменитый рынок. Шум и гам утихал только к поздней ночи, чтобы с утренним солнцем вернуться вновь.       На самой же Пристани Лотоса редко когда можно было насладиться тишиной, и все благодаря одному адепту.       Но сейчас, когда была война, когда орден заполонили волны жара и запах металла, когда некогда веселые голоса людей теперь были наполнены отчаянными криками о помощи, Пристань Лотоса стала тенью самой себя.       Еще недавно отстроенные и обновлённые дороги, теперь были покрыты обугленными досками, кое-где были дыры. В воде плавало множество обломков и кусков ткани — таких же обугленных. В воздухе чувствовался не запах лотосов, а вонь дыма от костров, пламя которых стремилось ввысь, когда постройки в резиденции продолжали полыхать, и людям просто не хватало времени для того, чтобы потушить разбушевавшиеся пламя.       Война.       Это в самом деле совсем не то, к чему можно подготовиться. Как можно быть готовым к тому, что твои адепты направляют меч не на ночных тварей, а на подобных им людей? Как перестать слышать крики агонии и чувствовать запах огня вперемешку с кровью? Они не были готовы. Как бы хороши ни были их укрепления, им пришлось столкнуться с невыносимой и жестокой реальностью — кровавой бойней. Здесь не было места словам «Священная война». Какой дурак мог позволить назвать ее священной, когда гибли люди, простой народ?! Когда семьи не переставали оплакивать своих детей, а дети — своих родителей.       Казалось, мир погрузился в самую настоящую тьму.       Но, даже когда они смогли отстоять свою территорию, откинуть вражеские силы далеко за пределы их владений, тоска и боль по погибшим едва ли утихла.       Бои продолжались.       Далеко за пределами видимости. О происходящем на фронте можно было понять лишь из кратких донесений от адептов. Наследников держали подальше от военных действий, ведь не стань их, кто возьмет бразды правления в это смутное время?       Она чувствовала тревогу, нет, это было сродни паники. Она точно знала, что не должна была давать согласие на участие ее ребенка в войне. Там, где каждый миг стоил одной жизни. Там, где неверный шаг заставлял поспешно прилагать все силы, чтобы просто выйти живым и вернуться.       Они все испытывали тревогу. Но, в отличие от двух правителей Юньмэна, именно ее ребенок все еще находился в эпицентре кровавой бойни. Все еще сражался за не понятно что. В тоже время материнское сердце обливалось кровью, а на устах оставалась единственная молитва: «Вернись живым!»       И он вернулся.       Вернулся…       …совершил подвиг, спас множество людей…       Строчки скользят будто сквозь нее, когда она смотрит на сиротливо сжавшиеся буквы в письме, она едва ощущает прикосновение своего супруга, такого же сосредоточенного на письме в ее руках.       …на фронте произошла заминка, которая стоила…       Женщина в белом боится читать дальше, сердце без остановки бешено бьется в груди, вот-вот и оно выпустит корни, перед глазами становится темно на долю секунды, ее руки дрожат, одно слово «стоила» не предвещает ничего хорошего.       — Цансэ, — ее любящий муж берет ее за руку, а она может лишь взглянуть на него. Ее взгляд скользит по напряженной улыбке, по пурпурной вышивке на черных одеждах, по колокольчику Юньмэн Цзян, и останавливается на грубых дрожащих пальцах, сжимающих ее руку. — С ним все хорошо.       Она качает головой, сжимая письмо так крепко, как только может, чтобы не порвать его.       Ведь это ее единственная надежда на то, что ее ребенок в порядке.

---

      Когда она его видит, он весь в крови, его серая одежда перемешивается с красными пятнами, почти бордовыми, на нем нет одного живого места. В тоже время его вечно загорелая кожа теперь мертвецки бледная.       Его уносят в лекарский павильон, так быстро, что ей кажется, что это просто иллюзия. Лишь плод ее разыгравшегося воображения. Она много раз видела как ранят других, как люди истекают кровью, как их духовные силы оказываются запечатанными.       Но все эти люди были незнакомцами.       Тогда как сейчас ранен ее ребенок…       Письмо, которое она так и не смогла тогда прочесть, обретает смысл, и она хватается за него, как за надежду на благоприятный исход. В нем много деталей о его подвиге, много слов восхваления… А потом »…серьезно ранен, травма головы… нашли под грудами камней, был едва не…» — она останавливается и без предупреждений врывается в комнату. Следом то же самое проделывает ее муж.       Она видит своего сына, бледного, едва живого. Его кожа совершенно не выделяется на белых простынях. Этот факт ужасает ее. Она не знает когда именно бросается к сыну, хватает его за (спасибо Всевышнему!) целую руку. Он весь в крови, лекари что-то кричат и отталкивают ее, она противится им, впитывает образ ее раненного сына и обещает отомстить всем тем, кто хоть как-то причастен к его ранам.       Ее в конечном итоге оттаскивают, чтобы в следующую секунду один из этих никчемных юньмэнских лекарей прокричал: «Пульса нет!»       Они оба родители. Родители одного и того же ребенка, того, кого сейчас стараются вытащить из того света. Они безмолвно берутся за руки и проклинают мир и всех людей в нем, молясь при этом о том, чтобы Всевышний сохранил жизнь их чистому и слишком благородному сыну.

---

      Тишина на Пристани Лотоса такая оглушающая, что, кажется, по ней можно рубить мечом, и ни одного звука все равно не последует.       Последнее время небо над миром заклинателей окрасилось в темный цвет, а озера наполнили гнилые остатки растений.       Война длится около трех месяцев. Без какого бы то ни было результата.       Она вспоминает слова своего наставника и понимает, как человечество и мир далек от понимания «мира во всем мире» или «помогай ближнему своему». Ее сердце стучит все еще неровно, а цветы лотосов на водной глади перестали успокаивать ее еще три месяца назад. Только теплые объятия мужа, да его ободряющие слова все еще могут заставить ее натянуть неправдоподобную улыбку. Она обещает себе забрать сына и уйти подальше от войн и всего заклинательского мира. Все что ей надо — укрыть собственного ребенка от жестокости мира. Она так хотела бы, чтобы он снова был в ее утробе, когда она имела над ним полный контроль и могла оберегать как зеницу ока.       Пока идут войны, двое родителей сидят около единственной занятой кровати. Здесь пахнет медикаментами и травами. Здесь — отдельный островок спокойствия и умиротворения, который остался за пределами деления мира между тремя Великими Орденами.       И даже это пространство нарушается громким пронзительным криком и сильным хлопком двери:       — Как это понимать, Цансэ-саньжэнь!       Она даже не смотрит на посетителя. Ей все равно, что думает эта самовлюбленная и властная женщина. Как позже узнала Цансэ, это она отдала приказ ее сыну сделать все возможное, чтобы возвысить орден Юньмэн Цзян на войне, в то время как ее собственный сын находился в безопасности на Пристани Лотоса.       За нее говорит муж, в то время как она продолжает оглаживать обездвиженную и холодную руку своего ребенка.       — Мы уйдем из ордена, как только А-Ин придет в сознание. Это не обсуждается, — голос Чанцзэ необычайно тверд, и его волю не сломить даже грозным взглядом, который бросила на него Юй Цзыюань.       — Вы не посмеете… — она шипит, прямо под стать Цзыдяню на ее пальце.       — А-Ин участвовал в войне и сражался за честь ордена Юньмэн Цзян, был серьезно ранен, что мы еще должны ордену?! — Цансэ не может сдержаться, чтобы не выплюнуть эти слова. Она все еще смотрит на ее юного А-Ина, который едва перестал быть ребенком. Она боится пропустить момент его пробуждения или отображения боли на безмятежном лице, половина которого перевязана бинтами.       — Да что вы!.. Как вы…?! — Цзыюань не может подобрать слов и, окончательно теряя самообладание, выпускает Цзыдянь, который ложится змеей на пол, выжигая доски под ним.       — Прекратите!       Новый гость предстает между ними. Его лицо исхудало, а глаза выражают усталость, которая теперь присуща всем правителям в это время.       — Отойди!       — Перестань, Юй Цзыюань. Мне казалось, сейчас есть более насущные проблемы.       Женщина в пурпурном морщится, хмурится, и ее лицо выражает холодную ярость. Оскал на ее губах вызывает у Цансэ лишь тошноту.       А потом в комнате снова наступает тишина.       Ненадолго, но все же. Их сын открывает глаза, его серебряные глаза смотрят на них с затянувшейся пеленой то ли боли, то ли сна. Он ничего не говорит, просто медленно моргает. А по щекам Чанцзэ и Цансэ непроизвольно текут слезы, они не пытаются позвать его, потому что в горле встал ком, мешающий им даже вздохнуть. Радость, переживание — их наполняет смесь из самых разнообразных эмоций. Единственная яркая эмоция проскальзывает в них — сожаление.       Они не могут поклясться перед ним, они даже не знают, могут ли теперь звать себя родителями после того как не оградили своего сына от опасности, после того как дали согласие на участие в бессмысленной битве, так называемой «Священной войной».       Единственное, чего Чанцзэ и Цансэ хотят: чтобы их сын просто жил. Подальше от несправедливого мира, не ценящего такого человека.