чай, кофе, переспим?

Азирафаэль был достаточно пьян, когда попросил Кроули объяснить, что тот имел в виду, говоря, что его тело — искусство. Кроули улыбнулся: ангел знал, что тот не откажет. Демон обожал говорить про него, а Азирафаэлю это нравилось. Как хороший отзыв на рассказ, который классик посвятил ему, как вопрос о том, где он приобрёл этот жилет, как симпатичный француз, соблазняющий его на поздний ужин. Когда Кроули видел изнутри пустое темно-зелёное стекло, он мог рассказать ангелу о том, как искал похожих на него мальчиков, как представлял детально их секс в каждом мотеле, как пару веков назад продумывал план его падения и как после понял, что всё станет только хуже. Он всё готов был выложить, даже если не слушают. Это как привычка раз в тысячелетие вычищать гной из сердца, чтобы оно не гнало его дальше по телу, хлопая клапанами в унисон крикам. Это помогало Кроули продолжать смотреть на ангела, как на любовь всей его жизни, зная, что «как» ему никогда не позволят убрать. — Я бы ни за что не позволил пропасть такой красоте, если бы она попала ко мне в руки, — ангел проследил, как размашистый глоток прошёлся по горлу Кроули. — Понимаешь, искусство нуждается в зрителе. В его взгляде. — Но я же не картина, в конце концов, — Азирафаэль нахмурился, пока бесформенные мысли бились о темечко, переносицу, виски. — Твоё тело — это изящество, а его изгибы каждый бы хотел видеть изо дня в день. Да, на стену тебя не повесишь, но я нашёл решение, — Кроули, позволивший опьянению прижать себя к спинке кресла, дёрнулся вперёд, упираясь локтями в колени. — Из тебя бы получилась замечательная мебель. Просто представь, как ты бы стоял, например, со свечами. Как канделябр. Такой точеный, роскошный. Ангелу показалось, что он выпил больше, чем за все тысячелетия до этого вечера. Он медленно поставил бокал. — Только подумай, сколько можно было бы тобой любоваться. Твоими напряженными руками, крепкими ногами, сосредоточенным лицом. Ты бы не проронил ни звука даже через часы, представляешь? Ты бы не имел права на эмоции, слова, чувства — ничего. Как самая настоящая мебель — изысканная, но пустая. Ты бы стоял и держал-держал-держал, пока свеча не догорит. А если тебя и тогда оставить? — у Кроули сползли очки, но никто из них не заметил этого. — Посмотреть, как ты не посмеешь нарушить позу, как у тебя взгляд покроется паникой, ведь ты больше не можешь приносить своей главной пользы. А я всё буду любоваться — никак от твоей кожи, волос, пальцев, губ оторваться не смогу. Хотя тебе и будет казаться, что я тебя игнорирую, но я-то всё буду видеть. Азирафаэль прижал язык к высохшему небу, стараясь смотреть на раскрасневшегося Кроули, а не представлять, как он будет смотреть на огонь и стараться дышать над ним через раз. Ему хотелось сморщиться, сбрасывая с ресниц образ из чужих слов. — А твои глаза! Как жаль, что я не могу забрать твои глаза, — ангел выпрямил спину, жмурясь и с упором проводя рукой по лицу от лба до подбородка. Он не видел, но Кроули улыбался, точно улыбался. Оголял зубы и едва не смеялся, протягивая к нему руки. — Как бы я хотел, чтобы ты больше ни разу не мог спрятать их за веками, чтобы они всегда были у меня, чтобы я мог смотреть на них и не беспокоиться о том, что ты отвернешься. Я бы нашёл хорошего хирурга и лучший формалин. Менял бы его в банке каждый месяц и всё бы смотрел, смотрел, смотрел. Хоть как на картину, как на искусство, как на самое прекрасное, что есть, было и будет. О том, как сохранить хотя бы до утра тело без тяжелых физических увечий, ангел задумался, когда Кроули начал вслух представлять его зубы в пиалке как новый атрибут интерьера.