Кровь моя теперь сильнее, чем сталь

И эхом в тишине едва-едва — Любимая моя, пробьёмся. Б.Г. — Не было такой и не будет

«Нам нужно расстаться» Как только Рон получил письмо от Гермионы, первым его желанием было смять кусок пергамена с небрежно написанными словами и сжечь его обычным инсендио. Но потом он выдохнул; вдохнул и выдохнул еще раз; и отложил письмо в сторону. После победы над Волдемортом Гермиона почти сразу отправилась в Австралию; Рон с ней не поехал — остаться с семьей в трудный момент было важнее. Зато с ней поехал Гарри, который не мог даже смотреть в глаза Молли, виня себя в том, что он остался в живых. Рон не знал, что случилось в Австралии, но вернуть память родителям у Гермионы не получилось, и она вернулась в Англию и вскоре отправилась доучиваться в Хогвартс. Гермиона продолжала общаться с Роном — первые дни после ее возвращения он утешал ее и говорил, что ей нужно время восстановиться, а потом они вместе поедут в Австралию и все исправят. После войны она действительно была сама не своя: Рон знал, что ей снились кошмары, она всегда спала с палочкой под подушкой и так и не смогла полностью прийти в себя. Рону было не по себе видеть Гермиону такой нервной. Но поэтому-то он и отпустил ее в Хогвартс: она повторяла, что только учеба позволит ей вернуться в свое привычное состояние, успокоит ее. Сам Рон не был уверен, что возвращение в замок, напоминавший о боях и смертях, пойдет ей на пользу. Но спорить с Гермионой всегда было себе дороже. Первые пару месяцев они переписывались и иногда общались по каминной сети. Несколько раз Рон приезжал в Хогсмид, и они вдвоем гуляли по улицам, пили сливочное пиво и мало разговаривали — все больше обнимались и целовались. И теперь — это письмо. Не то, чтобы это должно было удивить Рона. Наверное, все к этому шло: во всяком случае, в глазах Гермионы. В глазах же Рона им обоим нужно было просто больше времени, нужно было прийти в себя, нужно было поддерживать друг друга — и все бы у них получилось. Но очевидно, Гермиона считала по-другому. Рон смотрел на письмо и думал, что еще год назад он бы уже мчался в сторону Хогвартса, выхватил Гермиону, попытался бы понять, что происходит, раскричался бы. Связался бы с Гарри, в конце концов. Но сейчас никаких сил у него не осталось, и он продолжал смотреть на кусок пергамена, не зная, что делать. Сам Рон после победы так и не решил, чем будет заниматься. Когда Чарли вернулся в Румынию, а Джордж — в Косой переулок, Билл снова стал жить с Флер в «Ракушке», Перси переехал в Лондон, а Джинни отправилась в Хогвартс, Рон остался в Норе с родителями. Отец ходил на работу, мама же оставалась в Норе, но так сдала за последние месяцы, что Рон взвалил на себя все заботы по дому. Их было не так много, и ему было не в тягость. Иногда он помогал Джорджу в магазине, но большую часть времени тот твердил, что справится сам. Рон не настаивал. Он готовился к сдаче экзаменов за седьмой курс и надеялся в следующем году присоединиться к Гарри в Аврорате. А еще он строил планы на их с Гермионой отношения: представлял, как она закончит Хогвартс и устроится на работу, он сдаст экзамены и поступит на службу, вместе они будут снимать квартиру в Лондоне, будут вместе просыпаться по утрам, вместе корпеть над бумагами до самой ночи, будут встречаться с Гарри по пятницам, будут ходить в маггловские театры, которые так любила Гермиона. А на выходных обязательно будут приезжать в Нору, собираться за столом и обсуждать новости за неделю, громко смеясь и подшучивая друг над другом. И вот теперь — письмо. Отстраненно Рон подумал, что он слишком спокоен. Как будто отношения с Гермионой ничего для него не значили. Как будто ему было плевать. Словно бы во сне он достал рюкзак из-под кровати, в котором уже лежало все необходимое — привычка, оставшаяся с войны — засунул палочку в карман джинсов и вышел из комнаты. Решение пришло удивительно быстро. Спустившись на кухню, Рон набросал пару строчек родителям, накинул куртку и вышел на улицу. «Нам нужно расстаться» — ему нужно было пережить это. Он чувствовал, что был близок к срыву, и одновременно с этим ощущал себя бесконечно спокойно. Было в этом что-то ненормальное. Почему-то ему подумалось, что он похож на осужденного на смерть: он еще жив, но уже мертв — потому что не боится смерти. Он трансгрессировал — и оказался на голых скалах. Кажется, они когда-то останавливались в этих местах, но Рон этого не помнил. Ветер бил в лицо; Рон мгновенно промерз. Он лег на камни, раскинул руки и закрыл глаза. Мысли его текли в совершенно разных направлениях. Он помнил: мальчик со шрамом на лбу, купе «Хогвартс-экспресса», зануда с лохматыми волосами, мальчик, потерявший жабу. «Да с ней никто не общается», «Левиоса, а не Левиосааа!», тролль, страх, первая победа. Застывшая Гермиона в Больничном крыле. Пауки, победа над страхом, все ради Гермионы. Он помнил: Гермиона танцует с Крамом. Гермиона обнимает Гарри. Гермиона толкает Рона, Гермиона кричит на Рона, Гермиона плачет из-за Рона. «Он просто великолепен! — Правда?», и вечно этот удивленный тон. Гермиона и Гарри сплетаются телами в его больном подсознании, видениях, вдохновленных крестражем. Поцелуй — болезненно-надрывный — в самой гуще битвы. Прощание с Гарри, слезы Гермионы, гибель Фреда. Все это сливалось у Рона в голове — казалось, все это было где-то, но не с ним. Холод пробирал до костей; Рон открыл глаза — над ним раскинулось огромное серое небо. Он помнил: иступленный шепот Гермионы в их первую ночь после битвы. Они лежали на его узкой кровати в Норе, обнимались, и она говорила, как сильно она его любит. Он тоже любил ее — от любви к ней дыхание перехватывало, и он с трудом мог сложить слова в предложения. Он не умел говорить красиво; но сжимал ее в объятьях и не сдерживал слезы, отчаянно льющиеся по щекам. Она дрожала, и он чувствовал ее дрожь всем своим телом. В тот миг они были отчаянно счастливы — выжившие, но потерявшие слишком много. Им оставалось только радоваться, потому что если бы они не могли радоваться, то потерялись бы в безграничном горе. И вот теперь Гермиона отказывалась от всего этого. Гермионе больше не хотелось бороться за их отношения. Она была самым умным человеком, которого знал Рон, и если Гермиона решила, что у них все кончено — значит, она поняла что-то намного раньше, чем сам Рон. Значит, Рону тоже нужно было это понять: Гермиона считает, что у них нет будущего, а Гермиона всегда права. У Рона тоже не было сил бороться. Но потом в его голову пришла мысль, заставившая его подняться на ноги и, после недолгих раздумий, трансгрессировать в Хогсмид. Он знал Гермиону семь лет. Он знал, что она всегда права. Но еще он знал, как сильно она может расстраиваться из-за своих же правильных решений. Она умела действовать быстро; но потом долго могла грызть себя из-за последствий. И Рон чувствовал, что не должен допустить этого — если она считает, что им стоит расстаться, что ж, Рону хватит сил, чтобы принять это решение. Но сначала ему нужно было поговорить с Гермионой. Из-за холода он чувствовал себя абсолютно спокойным; он представлял, как обнимет Гермиону, скажет, что согласен с ее решением, и оставит ее в покое. А потом, может быть, напьется с Джорджем до черноты в глазах — и начнет жить дальше. Он отправился сразу в гостиную Гриффиндора: Макгонагалл еще после битвы сказала, что им троим в Хогвартсе всегда будут рады. По пути ему почти никто не встретился; время было позднее. Но Гермиону он обнаружил даже раньше, чем дошел до башни Гриффиндора. Она стояла в одной из холодных галерей, которую насквозь пронизывал ветер. Она стояла, обхватив плечи руками, и казалась как будто меньше своего роста. — Гермиона. — Сказал Рон, и она, вздрогнув, обернулась. Она была бледна; с красными глазами и впалыми щеками — она больше напоминала привидение, чем саму себя. Казалось, она потеряла дар речи. — Я получил твое письмо. — Рон сделал шаг к ней и протянул руку. — Все нормально. Я понимаю. Ты, наверное, лучше знаешь, как поступить. Гермиона покачала головой, но позволила дотронуться до себя. — Прости меня. — тихо сказала она, так что Рон едва ее расслышал. — Я запуталась. Я не хотела этого писать. Прости меня. Рон смотрел на нее, не в силах поверить своим ушам: Гермиона запуталась? Она вдруг резко обняла его и прижалась к нему всем телом; Рон не сразу догадался обнять ее в ответ. Они долго стояли так и молчали, пока Рон не отстранился, а потом снял с себя куртку и накинул на Гермиону — она успела продрогнуть. — Забери меня отсюда, — сказала Гермиона. — Пожалуйста, я так больше не могу. Не могу здесь оставаться. На ее глазах появились слезы, и Рон кивнул — что еще ему оставалось сделать. Вместе они отправились к выходу из замка. Она сама взяла его за руку. У ворот он обхватил ее за талию, чувствуя, что она не в состоянии трансгрессировать; и перенес их — в этот раз, не ошибившись, оказался в собственной комнате. Как же тепло здесь было! Рон снял с Гермионы куртку, помог ей снять свитер и джинсы — она сильно дрожала и едва могла шевелиться. Потом уложил в кровать, укрыл одеялом и пледом и погладил по голове. Она смотрела на него, и по ее щекам текли слезы. Удостоверившись, что Гермиона больше не мерзнет, Рон спустился на кухню за горячим чаем и бодроперцовым зельем на всякий случай, но когда он вернулся, Гермиона уже спала. К ночи у нее начался жар, и Рон разбудил ее, заставив принять зелье; она не спорила, и, выпив зелье, обессиленно упала на подушки. — Все будет хорошо. — тихо сказал Рон и погладил ее по голове. Вскоре она снова уснула. *** Когда Рон проснулся, он был почему-то в своей кровати, хотя помнил, что засыпал на полу, сжимая ладонь Гермионы. Ему было слишком жарко — спать под одеялом и пледом было не лучшей идеей. Он сел на кровати, потер глаза. Немного болела голова, и было обидно от того, что все произошедшее ему, кажется, приснилось. Не было никакой записки, не было никаких скал, не было никакой Гермионы, просившей забрать ее из Хогвартса. Это все был его кошмар, его воспаленное сознание сыграло с ним злую шутку. Права была мама — есть на ночь было, наверное, плохой идей. Рон оделся и спустился вниз, еще на лестнице почувствовав непривычный для Норы запах кофе и слегка подгоревшей яичницы. И замер у самого входа на кухню. Там была Гермиона: тихонько ругаясь себе под нос, она пыталась снять со сковородки яичницу. На столе уже стояли две кружки с кофе. Услышав его шаги, Гермиона подняла голову и улыбнулась: — Доброе утро. Рон продолжал молчать, не в силах ответить. И тогда улыбка Гермионы померкла и она устало вздохнула: — Вчера я думала, что больше не выдержу эти отношения на расстоянии. Мне хотелось быть с тобой постоянно, мне не хватало тебя отчаянно, до слез, а я не могла смириться с этим. Не могла больше находиться в постоянном ожидании коротких встреч; мне казалось, что я схожу с ума — в этом огромном, холодном, и при этом как будто бы невероятно душном замке, понимаешь? В какой-то момент я подумала, что уже умерла, потому что уже не боялась смерти. И тогда я решила расстаться с тобой, чтобы не испытывать все эти чувства, с которыми я совершенно не могла справиться. Но как только я отправила письмо, я сразу поняла, что ошиблась. Из существующих и известных мне фактов я сделала совершенно неправильный вывод, и поэтому не смогла решить поставленную задачу. Я не могла выносить разлуку, и решила расстаться с тобой, хотя на самом деле мне нужно было расстаться с Хогвартсом. Гермиона замолчала и выдохнула с облегчением — как будто очень долго готовила эту речь. Зная Гермиону, возможно, так все и было. Рон не знал, что ей ответить. — Я не вернусь в Хогвартс. — сказала Гермиона, не дождавшись никакой реакции. — Подготовлюсь к экзаменам самостоятельно. А до этого попробую вновь отправиться в Австралию и вернуть память родителям. — Когда… — голос у Рона охрип, и ему пришлось прокашляться, чтобы продолжить. — Когда ты это решила? — Сегодня ночью. Мне было так плохо, будто бы вся боль мира обрушилась на меня. Но потом мне стало лучше — и в этот момент я пришла к единственно верному решению. Я не хочу больше возвращаться в Хогвартс. Я не хочу больше расставаться с тобой. — Ты уверена? — Больше, чем в чем бы то ни было. Можно я спрошу? Рон пожал плечами — он был не против. — Когда ты пришел в Хогвартс, ты был так спокоен. Я боялась, что ты начнешь злиться и кричать. Но ты просто был рядом. Почему? — Потому что я думал, что ты приняла верное решение. Верное не с моей точки зрения, а верное в принципе — потому что ты никогда не ошибаешься. Мне потребовалось семь лет, чтобы наконец признать это. — Но я ошиблась, — твердо сказала Гермиона. — Я ошиблась, я не подумала, я поступила импульсивно, и теперь жалею об этом. Ты сможешь меня простить? Рону казалось, что они поменялись местами — Гермиона извинялась за свою импульсивность, а он стоял как истукан, не зная, что ему делать с внезапно нахлынувшими на него эмоциями. — Я люблю тебя. — вдруг сказал он, и лицо его на мгновение просветлело. Все чувства, которые он испытывал, но не мог выразить, стали вдруг ему очевидны. Ему было больно отпускать ее, но он желал отпустить ее, только чтобы не делать ее несчастной. Тогда он и осознал, что именно он ощущал — это была любовь. Эти слова, сказанные ей там, на кухне, с запахом кофе и подгоревшей яичницы, с бьющими в окна лучами света, объяснили все, что Рон не мог выразить: обиду на зануду с лохматыми волосами, страх за бледную девушку на больничной койке, смелость в логове пауков, ревность при взгляде на Крама, готовность сражаться ради победы, горячность в ее объятиях, спокойствие, искренность, заботу. Все, что Рон делал в той, казавшейся теперь другой, жизни, было продолжением той любви, которую он осознал только сейчас. Он мог стоять так и смотреть на нее целую вечность, и ему не нужны были ее поцелуи и ее объятья, ее признания и ее действия, чтобы подтвердить эту любовь. Силы, с которой он любил ее в этот момент, хватило бы на них обоих. Ей нужно было всего лишь поверить ему. Он не ждал, что она поверит — но она сделала шаг к нему. А потом еще. И еще. И наконец взяла его за руку, и в ее глазах он увидел то, что едва могла выразить она сама: смешной рыжий мальчик в купе «Хогвартс-Экспресса», «ты знаешь, у тебя грязь на лице», твердая решимость на его детском лице, «это единственный способ… мне придется пожертвовать собой», даже со сломанной ногой Рон защищает их от Блэка, обжимается по углам с Лавандой, уходит в темноту леса, не прощаясь; его поцелуи с силой, свойственной только ему; их отчаянные объятия; его искренние слезы; его сбивчивый шепот. И не было в тот миг в мире двух людей, сильнее любивших друг друга, чем рыжий мальчик, не умевший выражать чувства, и лохматая девочка, иногда все-таки совершавшая ошибки. — Кстати, меня зовут Гермиона Грейнджер, а вас? — Я — Рон Уизли.