Камнепад

На Мирабеллу Окделл в Двенадцатом смотрят прямо ещё реже, чем на её детей, но если бы кто взглянул хоть исподтишка, она и ему показалась бы призраком - слишком бледная, ломкая, строгая, вечно в одном и том же безупречно-чистом платье. После того, что случилось с отцом, она перестала иметь к этому миру всякое отношение. Конечно, память - штука ненадёжная, а теперь-то мать ужинает вместе со всеми, хоть и оставляет нетронутой бОльшую часть и без того скудной порции, но всё же Ричард, кажется, даже не помнит, как и что она ела в первые месяцы. Что - они все... Это было страшное, сложное время. Если заговорить о нём с Айрис, она с лица будто бы станет старше, а высокий лоб избороздят глубокие складки. Дейдре до сих пор порой снятся кошмары. Проще выдумывать оправдания, чем принять правду такой, какая она есть. Ричарду проще. Всем проще, просто они не всегда готовы это признать. Ему кажется, он знает... вернее, он хочет надеяться... нет, он точно помнит, что мать пыталась, взяв их с собой, вернуться домой - в свой прежний дом, к родителям и младшим сёстрам. Конечно, на порог её не пустили - боялись, а может, брезговали, но, как бы то ни было, дали денег на первое время и старые платья, которые Айрис были либо слишком велики, либо слишком малы, а про Дейдре и говорить нечего - от природы и от чрезмерных волнений худышка каких поискать, она в них просто тонула. Удобная мысль, её-то сёстры и придерживаются. Им помогли, их не оставили. Семья превыше всего. Но Ричард запомнил и кое-что другое: высоких людей в дверях, едва омытых дружелюбным светом еле теплящейся свечи. Тепло их рук, уголь и зёрна, из которых выходила жидкая, вязкая кашица. Всего понемногу, потому что самим не хватает, но даже эти крохи помогали продержаться день. А потом ещё один. И следующий, если повезёт, а им всё-таки не так уж и редко везло, раз они выжили все. Одним промозглым весенним днём, ровно в свой двенадцатый день рождения Ричард взял на всех тессеры (и сёстры помогали ему нести тяжёлые, полные жизни пайки до дома, то и дело спотыкаясь от накопившегося утомления, заранее страшась того, что придётся повторить этот трюк через месяц, и по-щенячьи радуясь тому же), но работать он, конечно, стал гораздо раньше. Может, и лавочники помнили сына своего лучшего клиента - робкого мальчишку, всегда остававшегося позади, за спинами, у порога. В жизни Ричарда так много "может" - и ещё больше людей, без которых бы он не дожил до шестнадцатилетия. И мать говорит с ним именно об этом. Айрис, конечно, презрительно фыркает: всё ей кажется, что Мирабелла Окделл живёт идеей мести, всеразрушающей войны и смятения. Что, хотите, чтобы было, как в Тринадцатом? Память ещё жива, по телевизору временами крутят агитролики (даже в их ветхой хатке есть старый, с надтреснутым экраном, но телевизор - проще было скопить на него денег, чем вечно толпиться на площади в любую погоду, переминаясь с ноги на ногу от ноющего желания уйти). Айрис боится - девчонка, что с неё взять. Но мать, усевшись в кресло у тускло тлеющего огня, надломленным голосом заводит речь вовсе не о пожарах и не о счёте смертей. Она напоминает о Голодных Играх, о нищете, о рабочих, гибнущих в шахтах (слишком уж часто - по воле несчастного случая, по причине ошибок, которые можно было бы предотвратить, не будь они так слабы, голодны и усталы)... О том, с чем живут они все, это настолько прочно вошло в привычку, что сложно поверить в возможность перемен. Мирабелла Окделл предлагает их - терпеливо и устало, словно заранее уверовав в отказ. Как-то раз (но всего раз, и теперь он не уверен, что память не шутит с ним шуток, что ему это не приснилось) она рассказала Ричарду, что писала тексты для листовок, которые повстанцы осмеливались раскидывать по ночам. Невиданная дерзость, но тогда Двенадцатый казался таким сонным, оцепеневшим... Миротворцы на всё закрывали глаза, можно было попробовать... Ричард понимает, о чём она: немногое изменилось. Может, порядки стали строже на год, на два, но сейчас всё снова вернулось на круги своя. Просто Двенадцатый слишком мал, чтобы с него началась полномасштабная революция. Спросить бы у матери, что она об этом думает, верит ли она до сих пор всем сердцем в то, что повторяет ему снова и снова, чтобы запомнил накрепко. Или это привычка? Или это одержимость? Она растит сына повстанцем, она всё реже ест и пьёт, а сама ночами ходит по комнатам, трогает стены и что-то бормочет себе под нос. Для Ричарда всё выглядит так, будто она жива лишь идеей борьбы против Капитолия, - странно и сложно, но это можно понять. Айрис возражает - грубо рявкает: - Совсем спятила... - и возвращается к стирке, готовке, глажке и штопанью, стиснув зубы от злости. Но думать, что она права, слишком сложно. Молча слушать обеих - проще. Да, может быть, у Мирабеллы Окделл не всё в порядке с головой. И в той же степени вероятно, что Айрис до сих пор не смогла простить её за невнимательность и равнодушие, за то, что ей пришлось повзрослеть слишком рано. Им всем. Ричард просто слушает, ничего дурного - он ворочает ящики, а в голове у него эхом отдаются слова. И внезапно он думает об убийце отца - даже не о людях, которые отдали приказ, потому что это было бы слишком абстрактно, но о ком-то грубом и грязном, о первородном зле - с ненавистью, пылкость которой пугает его самого. Надо же, всё почти получилось... Мать говорит, они были так близки, но смерть Эгмонта заставила повстанцев отсрочить операцию, а последовавшее ужесточение надзора и увеличение в Двенадцатом числа миротворцев, к тому же, смена их главы подтвердили, какое мудрое это было решение. Всё могло бы быть хорошо уже сейчас, но Айрис, живущая у Ричарда в голове сама по себе, говорит: как будто отец был так важен. Если поддержать восстание собирались так многие, что значил один человек? Выходит, они просто струсили? Если могли прекратить всё это, но не прекратили, чем они лучше капитолийцев? Те хотя бы далеко и не видят всё своими глазами. Друзья отца ничем не лучше диких собак - я-то знаю, ты мне и о тех, и о других рассказывал. Кроме того, никто не знает, что случилось с Эгмонтом Окделлом на самом деле. Каждый выбирает правду себе по душе. Матери удобнее верить в то, что он умер: мученик молчаливой борьбы, таким она любит его даже больше. Айрис удобнее не думать об этом вообще - она и помнить не хочет, и знать ничего о том, кем он был и во что верил, ничего, кроме того, что он оставил их. Ричард не может выбрать: эхо гремит в его голове, заглушая мысли. Он - словно пустая вагонетка, спускающаяся в штольню всё ниже, пока её со всех сторон наполняют углём. Много шума, мало толку. Вероятность того, что на подъёме треснут сваи и обрушится потолок, неумолимо растёт. Ричард приносит домой деньги и отдаёт их Айрис, но в лесу он учится стрелять, и у него получается всё лучше и лучше. Ричард верит матери, верит друзьям отца, но точно уверен: он не сможет стрелять в людей, даже если (когда) придётся.