Камнепад

Хотел бы Ричард сказать, что проснулся с вяжущим чувством у сердца. Правда, однако, в том, что он вовсе не спал. Сон приходил к нему украдкой, подкрадывался к самой макушке, чтобы после испуганно отступить на час, на два. Сухой остаток даже дремотой назвать не получается - может, за ночь Ричард пару раз и смежил веки, но ему лично кажется, что он только без конца лежал и думал о всяких глупостях, которые могли бы подождать до утра. Ничего удивительного - накануне Жатвы-то. Когда все они собираются за завтраком, хорошо отдохнувшим никто не выглядит. Эдит нервно теребит шнурок с блестящей ракушкой, которую Ричард нашёл для неё в лесу, на берегу пруда. Дейдре кружится по тесной кухоньке в своём латаном-перелатанном плаще и болтает ерунду без умолку - верный признак того, что ей не по себе. Айрис дольше обычного возится с завтраком - у неё всё валится из рук. Мирабелла такая тонкая, белая, высушенная насквозь, как обычно. Ричард уводит её в комнату, сажает на кровать и приносит платье, туфли, чулки. Ему не впервой помогать ей одеваться - Айрис отказывается заниматься этим наотрез. Но иногда, хотя бы раз в год, даже они должны казаться нормальной семьёй. Им всё ещё (пока старшему не стукнет восемнадцать) грозит опасность оказаться в приюте, если кто-то из соседей донесёт о том, как мало мать заботится о них, - однако у соседей и своих хлопот хватает. У них нет причин желать детям Окделлов зла. Любить, впрочем, тоже особо не за что. Ричард без лишних эмоций застёгивает праздничный наряд у матери на спине - пуговка к пуговке; наклоняется, чтобы окутать чулками её венозные ноги. Он будто приводит в порядок музейный экспонат - трогать руками можно только в особых случаях. В Двенадцатом есть маленький музей, посвящённый - чему бы вы думали? - углю и шахтам, но смотреть там не на что даже по местным меркам. После завтрака Эдит, которой ещё не всё равно, заплетёт матери красивые, сложные косы, стараясь не обращать внимания на остающиеся в руках пряди. У малышки талант обращаться с верёвками, лесками, узлами. Надо попросить друзей отца - кто-то из них наверняка знает, как вязать силки, так пусть покажет. Это не будет лишним. Они садятся за стол в гробовом молчании. Лишь мать вдруг пытается затянуть: - Всего этого могло бы уже не быть, если бы только... - Молчи, - перебивает Айрис, и вид у неё такой, будто она вот-вот влепит Мирабелле Окделл пощёчину. Ричард заранее напрягается, готовясь удержать скользнувшую для удара ладонь, но держать себя в руках сестра тоже умеет. Она верховодит завтраком - подливает молока и отвара из трав в пустеющие кружки, принимает неуверенные похвалы своей стряпне, треплет младших за щеки. Перед Жатвой они никогда не экономят еду. Кто знает, что случится потом. Вяжущее чувство становится только сильней, его не перебить более щедрым, чем обычно, угощением и натужным смехом. Ричарду кажется, словно внутри у него что-то не то, что-то лишнее прибавилось за ночь и теперь часы не идут, механизм барахлит. Ричард ставит тарелки в таз и неожиданно для самого себя говорит: - Я помою. Помоги девочкам собраться, - это он Айрис. В общем-то ещё рано, народ начинает подтягиваться на площадь после полудня, однако в такой день и дома не усидишь - ни на чём не сосредоточиться, хочется, чтобы всё уже скорее закончилось и можно было снова дышать полной грудью. Сегодня люди сильнее обычного осознают, как любят своих близких, которых могут лишиться уже через несколько часов, - и понимание, что в этом году бояться надо не только за себя и за Айрис, заставляет Ричарда застыть в моменте, прижав мокрые руки к серой, застиранной майке, к животу, который словно бы ухает в пропасть от ужаса. Да, случись что, он ни одной из них не сможет помочь. Беспокоится ли за себя? Конечно, однако его имя не на стольких уж многих бумажках, чтобы сходить с ума. В Шлаке полно ребят, которым приходится много хуже, которые тянут семью в одиночку. Ричард чувствует себя почти счастливчиком из-за того, что у него есть Айрис - и все они такие хорошие, кошки бешеные, его сестрёнки. Может быть, лучше, чем он заслуживает. Когда Ричард заканчивает с тарелками и чашками, неуклюже расплескав воду по всему столу, девочки уже почти готовы. Они все одеты в те платья, которые некогда достались матери от родни в качестве нелепого откупа и оттого кажутся ничем не хуже дочек лавочников - разве что в пару раз худее. Айрис строга с каждой выбившейся волосинкой, каждой лишней складкой на юбках. У них мало поводов наряжаться, однако таких - лучше бы не было вовсе. У Ричарда нет особо нарядной одежды. Все его белые рубашки давно посерели от угольной пыли, но он выбирает ту, которая кажется ему самой свежей, и штаны, не протёртые до дыр. Отросшие пряди неприятно щекочут неприкрытую шею - надо было попросить Эдит подстричь его, пока не оделся, но теперь уже не хочется проходить это снова: медленно, словно оттягивая момент казни, расстёгивать и застёгивать мелкие пуговицы, мочить голову, чтобы долго потом сохла. У них и без того вчера был день мытья. Всё - стараниями Айрис. Пока они идут к площади, Ричард нарочно отстаёт, чтобы оказаться с Дейдре вровень. Странно выглядит - поверх хорошенького красного платья покрытый заплатками плащ, в котором она каждый день носится по Шлаку как угорелая; однако, должно быть, ей так спокойнее, и даже Айрис не стала спорить. Нахмурилась, но ничего не сказала. Дейдре задумчиво поджала губы ещё где-то с полчаса назад и так и не улыбнулась ни разу; при всём наружном спокойствии лицо у неё белое как мел. - Ты как? - Ричард робко трогает её сжатые в кулак пальцы. - Ты готова? - глупый вопрос, конечно. Он сам до сих пор не готов. Ему так плохо, будто вот-вот стошнит, но первый раз - это же куда хуже. Он живо помнит свой первый раз. Дейдре не отвечает. Она глубоко-глубоко дышит, чтобы сдержать слёзы. Оставив пустую болтовню, Ричард приобнимает её за плечи, прижимает к своему боку. Чуть впереди бредёт Айрис - под прелестным голубеньким платьем истоптанные, разношенные сандалии. Возглавляет их маленькую процессию Эдит, которая ведёт за руку мать, - не наоборот. Эдит должно быть спокойнее всех, однако у неё слишком доброе сердце и она переживает за остальных. У неё есть ещё четыре года относительной безопасности. Ричарда это утешает, правда-правда. Он чуть наклоняется к уху Дейдре, скрытому светлыми волосами и внушительным капюшоном, чтобы шёпотом предложить: - Повезти тебя на плечах? Конечно, она хочет выглядеть взрослее и войти на площадь на своих ножках-прутиках. Конечно, она давно уже так не ребячилась. - Конечно. Он присаживается на корточки, пока она заползает по его спине с тихим то ли шуршанием, то ли хихиканьем. Маленькая, тёплая лягушечка. Эдит оглядывается на них с завистью, и Ричард обещает: - Обратно повезу вас обеих, - хотя не знает, хватит ли у него сил. Будут ли они у него обе к тому времени. Давка и толкотня в очередях у стойки записи пожирают время, горстями запихивая его в рот. Ричарду казалось, что они пришли одни из первых, но к тому времени, когда он занимает место в толпе, уже почти всё готово, чтобы начинать. Даже Марсель Валме, известный своей любовью к маленьким опозданиям в рамках вежливости, появился на помосте - удостоившись жидких аплодисментов и отвесив в ответ на них ироничный кивок, он уселся на один из стульев, дожидаясь прихода мэра. Уж кто-кто, а Марсель Валме знает, что его появлению здесь не рады. Причудливо переливающийся голубой костюм оттеняет прищуренные от ветра глаза. Место отца после... того, что бы с ним ни случилось, занял один из Манриков. Огромное, шумное, рыжеволосое семейство - Ричард так толком и не научился отличать одних от других, даже имён не помнит, даже и не пытался (может, до сих пор злится). Манрики вездесущи - они есть и в школе, в его классе или младше на парочку, и в Котле (те ещё любители поторговаться, ни копейки своего не упустят), и среди зажиточных лавочников. Только в Шлаке их не найти, конечно. Никто в здравом уме не поселится в Шлаке по своей воле. Речь мэра - потом. Сначала всё-таки стеклянные шары и имена на бумажках. Ричард закрывает глаза и думает о сёстрах. А потом вообще ни о чём не думает - кровь шумит у него в ушах, разгоняясь, и от страха кружится голова. Может, он бы упал, но на площади, за ограждениями, яблоку негде упасть, не то что парню шестнадцати лет. И когда Марсель Валме, лениво, словно играющий с клубком котёнок, покрутив шар, выхватывает из него листок и зычно выкрикивает: - Иоланта Манрик! - Ричарду хочется заплакать от облегчения. Его охватывает внезапная слабость, близкая к головокружению, и он так лихорадочно принимается высматривать в соседних рядах дыдлу-Айрис, чтобы помахать ей и улыбнуться, что совсем не обращает внимания на бредущую к помосту рыжеволосую девчонку. Ну и ладно, там смотреть не на что - как все, она спотыкается, прячет лицо в ладонях. Ближе к вечеру ему обязательно станет её жаль. Ближе к вечеру, но не раньше. Айрис нигде не видно, как назло. Ричард встаёт на цыпочки, хотя не то чтобы это сильно ему помогло. Он так хочет её увидеть, ему внезапно так это нужно, что он забывает совсем обо всём. Он пропускает церемонное представление нового трибута (нового жалко выглядящего, всхлипывающего ребёнка, которому через пару недель предстоит убивать), молчание в ответ на вопрос о добровольцах и... И толпа расступается перед ним. И он не сразу догадывается развернуться в сторону помоста. Все смотрят на него, а Марсель Валме с раздосадованным смешком манит его рукой: - Ричард Окделл, душка, не заставляй нас ждать. Как смешно его имя звучит с капитолийским вычурным акцентом, сразу и не разберёшь. Вяжущее чувство сковывает язык, опутывает ноги, словно больше не сделать и шагу, но каким-то чудом Ричард всё-таки движется вперёд, сквозь с облегчением посматривающих на него сверстников, с каждым шагом приближаясь к тому, для чего у него даже названия нет. О таком не писали в старых книгах - они не знали, что может статься с человечеством. Эшафот? Голгофа? Но не слишком ли громко - для шестнадцати лет? Ричард продвигается ощупью, ничего не видя, ничего не слыша и ощущая только глубокое изумление. Как такое могло произойти? Не так уж много раз в этом стеклянном шаре встречается его имя. Не больше, чем другие, но, видимо, и этого вполне достаточно.