Камнепад

В ушах у Ричарда звенят слова. Так много слов. Те, которые он говорит, и те, которые говорят ему (те, которые он замолчал вовсе). Те, которые правда, и те, которые ложь (те, насчёт которых он совсем не уверен). Те, которые кричали, которые шептали, плача, ему в рубашку и горько бросали, уходя. Впрочем, комната в Доме Правосудия слышала явно больше, чем ему доведётся за всю его, как оказалось, не такую уж долгую жизнь (вряд ли она продлится теперь больше пары недель; хотелось бы, но... вряд ли, и лучше не терзать себя пустыми надеждами). Ричард и сам не знает: он то ли приходит сам, то ли его приводят и бережно усаживают на бархатный диван. А затем оставляют одного. В ожидании. Но первой на пороге появляется мать. Одного взгляда на неё хватает, чтобы понять - она бежала: растрепавшаяся причёска, влажно поблёскивающее лицо. Ричарду это открытие кажется таким же ошеломляющим, как всё, что уже успело произойти за этот долгий, слишком долгий день. Мирабелла Окделл всегда двигается степенно и плавно. И лицо её в жизни (последние восемь лет) не отражало эмоций - даже то, что ложилось на него в моменты, когда она вспоминала отца и их борьбу, было не более чем тенями. Но в отведённые им на прощание полчаса - о, тогда мать цепко вцепляется ему в плечи и сбивчиво бормочет, от волнения проглатывая звуки и даже целые слова, чего с ней тоже никогда прежде не бывало: - Они добрались до тебя, ты понимаешь? Всё не случайно. Они знают, какую опасность ты представляешь! Это всё - часть большого плана. Да, Ричарду тоже хотелось бы в это верить: в то, что он представляет опасность; в то, что он что-то значит; в то, что ему не просто не повезло. Думать о том, что Марселю Валме могла попасться под руку любая другая бумажка с любым другим именем, стало невыносимо ещё в первый миг, когда эта мысль пришла новоявленному трибуту Двенадцатого дистрикта на ум. Трибуту... Они с Иолантой, сидя и стоя бок о бок, ни словом не обмолвились, пока их везли в машине, поднимали на лифте. Даже не переглянулись. У них будто бы не получалось смотреть друг на друга прямо, зная, что они вполне могут сойтись в рукопашной схватке не на жизнь, а на смерть всего через неделю-полторы. Не проще ли сейчас? Чего уж там. Сам воздух становился плотным от этой мысли, и Ричард сам себя испугался. Мирабелла всё говорит и говорит о том, как капитолийцы наблюдают за каждым их шагом и тщательно просчитывают ходы в этой шахматной партии, где ставки так высоки (у неё неплохо получается складывать слова - для такой-то молчуньи), но в данный момент он не хочет слушать про революцию. Он отодвигает её в сторону с матерью заодно и умоляюще смотрит в бледно-голубые глаза с тревожными красными прожилками: - Ты не знаешь, где Айрис? Мирабелла Окделл, не сбиваясь, продолжает речетатив. Только и остаётся, что слушать. Айрис и сёстры вваливаются в комнату, отведённую для прощаний, в тот же миг, когда миротворцы выталкивают из неё отчаянно упирающуюся мать. За полчаса она слова доброго ему/о нём не сказала, и Ричард не знает, почему это до сих пор задевает его за живое. Неужели он не привык? Хотя бы в день их вполне вероятной последней встречи могла бы признать, какой он хороший, послушный мальчик. Он всё это время делал так, как она хотела, однако матери никогда не хватает, как бы он ни старался. Эдит бросается ему на шею, Дейдре обнимает за ноги, но это всё не то. А тут ещё Айрис. Она стоит поодаль и смотрит исподлобья. И Ричарду как-то сразу становится ясно: она не простит его. Как никогда не простила мать - и отца - за то, что оставили её одну. Даже если это от них не зависело, не всегда зависело именно от них. Его твердолобой, упрямой, вздорной сестре вовсе не важно, что Ричард не вызывался добровольцем, что он, представьте себе, не хочет умирать и никогда не просил об этом. Прямо сейчас всё, о чём она думает, это то, что станет ещё тяжелее, - и она знает причину. Может быть, ей так легче - начать ненавидеть его заранее, но Ричард в корне не согласен с таким подходом. Он выпутывается из объятий и встаёт с нею вровень. И атакует первым - злится с места в карьер. - Ты не бросишь мать! - она молчит, бледная, поджав губы, пока он беснуется, и, сама того не зная, напоминает Мирабеллу Окделл больше, чем у Ричарда когда-нибудь получится (он, как-никак, во всём пошёл в отца - и так же бесславно погибнет, можно поспорить). Ни ласкового привета, не доброго жеста. Она могла бы расцарапать ему лицо - если они и ссорятся, то до синяков. Ричард закрывается ладонями, словно заранее опасаясь удара, и в отчаянии выдыхает: - Будь же ты человеком хоть разочек! Пожалей меня! Это не такая большая просьба! Он открывает глаза и видит, как Айрис - его Айри - плачет: крупно, подтёками, словно дождь по стеклу. Все желания участников Голодных Игр исполняются сегодня, даже самые мерзкие. Все они, словно смятые небесной горстью, перемешавшись конечностями, сбиваются во всхлипывающий комок. Если так подумать, никогда не умели изъясняться словами через рот, говорить о важном - может, им это и не нужно, они всё знают и так. По крайней мере, Ричард уверен, что они без него не пропадут. У них всё в порядке, независимо от того, что будет дальше с ним - Айрис работает, Дейдре добывает что-нибудь тут и там, а Эдит обязательно чему-нибудь научится, когда у неё ветер перестанет гулять в голове. Ричард и зол, и великодушен: он целует их в изъязвлённые слезами щёки и втайне - ему самому паршиво от этого - бешено им завидует. Тому, что они сейчас вернутся домой. У них будет Луговина, лес за ограждением и прохладные школьные классы с облупившейся краской. Завтрашнее утро - такое же спокойное, как обычно. Его самого ждёт арена - и там уже... Что ж, тот факт, что у Двенадцатого всего один живой победитель, да и тот вот-вот развалится на кусочки от старости, о многом говорит. К тому же - Квартальная Бойня - весь глубокий опыт Августа Штанцлера поможет кому-то другому, но ему, не им с Иолантой. И как бы Ричард ни надеялся, какая-то часть него сдаётся заранее, опускает руки. Какой из него боец? (Такой, который собирался восстать с оружием против безжалостной тирании и т.д., и т.п.) Он чувствует себя таким потерянным. - На, - Дейдре толкает в его ладонь что-то маленькое и твёрдое. В дверях уже появляется миротворец - время свидания подходит к концу. Ричард вполне может никогда больше их не увидеть, но он физически не способен чувствовать ещё больше горя, чем теперь. Он раскрывает сжавшиеся сами собой пальцы и тупо смотрит на маленький томик Веннена с истёртыми уголками, который пару лет назад так полюбил носить с собой каждый день. - Я хотела попросить тебя почитать нам по дороге домой, но... - у неё не получается договорить, у Ричарда не получается сохранить спокойствие. - Но мать... - пытается он напомнить им, пока миротворец берёт Айрис под локоть, пока голос ещё не подводит, пока есть кому слушать и слышать. Уже от порога она оглядывается и смотрит так, что кажется: можно надеяться хотя бы на её сестринскую любовь, если не на любовь дочернюю. Она не подведёт. С девчонками никогда не знаешь наверняка, но всё-таки сердце у сестры не такое каменное, как ей хотелось бы. Ричард сам видел: раз в никогда она прокрадывается ночью в гостиную и спит во втором кресле, временами приоткрывая глаза, чтобы взглянуть на мать. Особенно когда та болеет. Или кажется бледнее, скорбнее обычного. Последний обрывок нормальности прежней жизни - всё, дверь захлопывается. Ричард обессиленно откидывается на истёртые подушки. Больше он никого не ждёт - у него и хороших товарищей нет, кроме, может быть, Наля; но друзья отца не придут, им в такой опасной близости от миротворцев делать нечего. Где-то в соседней комнате, за толстой стенкой, горюет в окружении семьи Иоланта Манрик. Мэра - её отца или деда, а может, дядю - чуть удар не хватил, пока он зачитывал традиционную речь. Пару раз у него даже горло перехватило. Хватило ли у него сил взглянуть Иоланте в глаза теперь и признать, что он - со всей своей властью, деньгами и цветком в петлице - не смог её защитить? Ричард горько усмехается - что-то хорошее в его положении всё же есть. Он сам за себя и не чувствует себя виноватым ни перед кем. Он старается больше не плакать, чтобы не выглядеть размазнёй перед камерами на станции, однако умыться негде, а припухшие глаза мигом выдадут его с головой. Надо сказать, в одиночестве сохранять спокойствие легче. Можно представить себя героем романа... Если бы ещё не голоса, до сих пор звучащие в голове, и не мысли обо всём, что он не успел сказать. Они-то не оставляют Ричарда в покое ни на миг. Он садится в поезд, вспоминая глаза отца и бокал с шампанским в его руке. Он осматривает своё купе, сокрушаясь, что зря сорвался на Айрис. За ужином он так усердно думает о том, чем сейчас заняты его сёстры, что Марселю Валме приходится прищёлкнуть чистенькими, наманикюренными пальцами у него перед носом. - Эй, гм, - секундная заминка - попытка подобрать правильное имя, - Ричард! Ты не считаешь, что стоит поесть? Блюда выглядят роскошно, но давешняя вязкость во рту и тошнота вышли на совершенно новый уровень. Ричард мотает головой и косится на Иоланту - та тоже не притронулась к ужину. Она с тихим хлюпаньем попивает из высокого стакана апельсиновый сок, который, кажется, ещё рыжее её волос, и мнёт в свободной руке маленькую булочку, крошки с которой, чем-то напоминающие чешую, усеивают бордовую скатерть. Марсель Валме очевидно недоволен подавленным состоянием трибутов, но довольно быстро принимает единственно верное решение это скрыть. Что-то меткое говорит, однако за этим столом остроты не ценятся в той же степени, как в Капитолии, и он понятливо замолкает - бережёт силы для восприимчивой публики. Ближе к концу трапезы что-то неуловимое окончательно добивает Иоланту, и она, даже не извинившись, не попрощавшись, скрывается в своём купе - хочет выплакаться без пристальных взглядов. У Ричарда хватает выдержки досидеть до момента, когда даже Марсель Валме невзначай, крайне вежливо и деликатно замечает, что ему пора бы уже удалиться; однако это, скорее, оцепенение, чем осознанное усилие. Всё вокруг кажется каким-то удушающе ненастоящим, тронь - и развалится. Ричард остался бы в этом купе, не двигаясь, до самого прибытия, пусть даже скоростной поезд идёт - ни много ни мало - двенадцать часов. Это совсем не дело, звенит в голове голос Айрис. Тебя подставили, надрывается мать. Вечером (по меркам Двенадцатого - почти ночью, в такое время все труженики видят десятый сон) они втроём отсматривают выжимку Жатвы. Марсель Валме (никак не собраться с духом отбросить в сторону фамилию - кажется, она приклеилась к имени намертво) острит и напускно досадует, что никто этого не ценит, в явной попытке расшевелить подопечных, но каждый из них, так уж вышло, настроен на свою волну. Иоланта уставилась в экран пустым взглядом - думает неизвестно о чём. А у Ричарда в ушах звучит звонкий выговор Дейдре, дающей меткую оценку каждому новому трибуту: унылому длиннолицему парню из Второго, который вовсе не тянет на профи; прехорошенькой девушке из Восьмого, которой делается дурно, когда из шара достают имя её брата; юноше из Десятого с дурацкой причёской и руками мясника. Парень из Одиннадцатого пахнет козлами даже на вид. И вдруг Ричард смеётся. Он точно знает, как улыбнулась бы, подумав об этом, каждая из его сестёр - и как приподняла бы брови в жидком подобии изумления мать, потревоженная необычным звучанием приглушённых смешков. Марсель Валме приободряется - должно быть, принимает веселье на счёт своих проверенных временем и отточенных опытом комментариев. Иоланта смеряет Ричарда чуть ли не злым взглядом, но ему всё равно. Может быть, пусть и дальше звенит в ушах. Кроме родных голосов, он всё равно ничего больше не хочет слушать.