Камнепад

Ричард очень старается, но они лечат его и собирают заново по кусочкам. Каждый порез, каждый шрам. И как всегда, он больше думает, чем делает. Вот он лежит на больничной койке в своей палате, пялится в кипенно-белый потолок и повторяет про себя: "Я хочу умереть. Я хочу умереть. Я хочу умереть". Мысли падают, словно капли в сильный дождь - прямо в подставленный тазик, который Дейдре, например, опустошает раз в полчаса, когда он переполняется до краёв, а Айрис ворчит, что можно бы и почаще. ​Раны серьёзные, и Ричарда накачивают морфием, так что он не всегда уверен, когда спит и когда проснулся, что есть правда, а чего никогда не случалось. Иногда ему кажется, что это он сам - зверёк с ярко-рыжими волосами. Со струйками золотого среди прядей, и с золотыми каплями в глазах, и с маленькими исцарапанными лапками, вцепившимися в кинжал. Но потом в какой-то момент Ричард всё равно понимает, что это не правда. Он охотник, и он ставил силки, а в них попадалась дичь. Он никого не хотел обидеть, ему нужно было только вернуться домой... к семье, и не с пустыми руками. С такой точке зрения выбор, который ему пришлось сделать, кажется проще. Кажется несуществующим. Но Ричард всё продолжает и продолжает вспоминать. Никакой он не охотник. Он трибут дистрикта Двенадцать. Он победитель Голодных Игр. Но вместе с этим он - убийца; убийца и никогда не перестанет им быть. От этого кошмара уже не проснёшься. И никто не забудет - конечно же, его транслировали в прямом эфире по всему Панему, а потом ещё повторили раз десять для тех, кто пропустил и проспал. Словом, для капитолийцев. Ричард начинает стонать и ворочаться, и тогда ему вкалывают ещё что-нибудь, чтобы он уснул, а во сне всё забыл и, проснувшись, снова прошёлся по кругу осознания. Так с ним проще. Со временем они, правда, начинают хмуриться. Утверждают, что раны зажили, что операции помогли. Что голосовые связки должны были восстановиться, да и чуть не откушенный от боли язык... Увы, левой руке помочь не получилось - её решили не заменять протезом, но и пальцы теперь гнутся с превеликим трудом, а пугающего вида шрам даже со всеми новейшими методами пластической хирургии получилось скрыть лишь наполовину, процентов на семьдесят. В Капитолии тоже трудятся не более чем люди, просто у них есть больше изощрённых игрушек, чтобы тело Ричарда снова выглядело свежим и невинным, только из утробы... Игр. Они не оставляют ему ни царапинки, ни шрамика, ни зацепки от кошачьего когтя. Упрямое молчание больше не помогает оттянуть момент. В один из дней Ричарда чуть ли не выпихивают из палаты в руки Алвы, Марселя, Коко. Ещё одно финальное шоу, а потом всё это закончится. Но даже для таких мастеров устроить зрелищное интервью несколько проблематично, когда его звезда по тем или иным причинам и слова из себя выдавить не может. Марсель, поняв это, хмурится чуть ли не с разочарованием: - Мне сказали, что всё уже в порядке. Коко утешающе похлопывает по плечу всех, до кого дотягивается: - Молчание - тоже стратегия. И только Алва не стремится поддержать диалог. Может быть, он знает, что после Игр никогда уже не бывает всё в порядке? Или забыл за столько лет? Странно, но в его присутствии Ричарду гораздо спокойнее. Скорее всего, дело в том, что он единственный хотя бы приблизительно может понять это бремя боли и вины - бремя победителя, особенно тяжёлое в первые дни после возвращения с арены. Ричард даже пытается возразить против того, чтобы остаться со стилистом и командой подготовки наедине. Жалобно хватает ментора за руку, всё ещё молчит, умоляя глазами. И что-то во взгляде Алвы словно бы неуверенно расшатывается. Подхватывая игру в молчанку, он отходит и садится в углу комнаты с таким видом, что становится ясно: уходить он явно не намерен. Разве что, в соседнюю комнату - за бутылкой вина; и то - не сразу, а уже в момент, когда всё готово для примерки наряда. Но даже в этот короткий промежуток времени команда подготовки успевает шёпотом обменяться сплетнями - уж эти-то не забыли ничего из того, что Ричард так пытается не вспоминать. И то, как странно они смотрят на него... Казалось бы, давно оставленный позади стыд первого дня возвращается. Так хочется прикрыться руками, стать невидимкой, но Ричард знает: им уже всё про него известно и так. Они уже всего его видели. Весь Панем видел; ни осталось ни одного потаённого уголка, ни одной укромной мысли. - Не беспокойся, - негромко окликает его Коко, подойдя со спины: у него через локоть перекинут наряд в чехле, - он вернётся, - это он явно об Алве. Ещё приблизившись, доверительно произносит: - Если ты помнишь, за всё то время, пока он был ментором, дистрикт Четыре ни разу не выигрывал. Неудивительно, что он не хочет отходить от тебя ни на шаг - ты его первый выживший подопечный. Ричард не знал - вернее, он помнил, что с того момента, когда он начал следить за Играми сознательно, профи из Четвёртого действительно ни разу не занимали первое место, хотя нередко оказывались в пятёрке и даже в тройке; но чтобы и раньше, вот уже столько лет... Значит, Алва тоже последний победитель из своего дистрикта? Что ж, это могло бы сблизить их ещё больше. Если бы они оба в этом нуждались. Но Ричард не знает, чего он хочет. Только не домой. Может быть, Айрис и простит его. Может быть, мать простит, если она на это способна. Но сам он - нет, никогда. И войти в свой дом, снова обнять сестричек, зная, что этими же самыми руками он убил человека и все это видели, кажется ему чем-то немыслимым, просто сумасшедшим. Его не должны пускать на порог. Кому ещё он может навредить, раз он на это способен? Ричард боится сам себя, ему хотелось бы уйти - куда-нибудь далеко, может, просто шагать без остановки, пока всё не забудется, как страшный сон. Или уплыть далеко в море. Море слабо шевелит в нём воспоминания о Валентине и мокрой "Ласточке". И плечи обваливаются, оседают. Алва возвращается не с одной бутылкой, а с двумя. В одной - красное вино, в другой - шампанское. Это тоже альтернатива побега, однако Ричард отказывается. Он не знает, что будет, если он потеряет над собой контроль, и не хочет проверять. Он совсем ничего не хочет, и Алва неодобрительно покачивает головой, но не настаивает. Глядя за тем, как он заливает в себя алкоголь прямо из горла, Ричард приходит к неожиданному для себя выводу. ​Может быть, это - вовсе не манифестация беззаботности и безнаказанности, а способ борьбы с болью? Может быть. Но тогда Ричарду ещё предстоит найти свой. Коко наряжает его, по обыкновению, во что-то невразумительное; даже, можно сказать, попросту смешное. Что-то жёлтое, и серое, и объёмное, струящееся. Ещё отросшие за время пребывания на арене волосы тщательно вымывают и расчёсывают вместо того, чтобы подстричь. Пробившуюся за время пребывания в больнице светлую щетину, уже почти успевшую превратиться в бородку, сбривают до последнего волоска. В зеркале Ричард выглядит почти женственно - и это чуть ли не впервые за последние дни пробуждает в нём какие-то ощущения. Настороженность и предчувствие чего-то плохого. До интервью у них с Алвой есть лишь один момент более-менее наедине, вдали от чужих глаз - и, может быть, объективов камер. Они уходят на крышу Тренировочного Центра, кадры откуда обычно не просачиваются в прямой эфир, а потом, ментор не стал бы заговаривать о чём-то важном, если бы думал, что за ними следят. В таких вопросах ему вполне можно доверять. Правда, времени у них немного - на Капитолий уже спускается ночь, а значит, скоро нужно будет подниматься на сцену. Полчаса, не больше, а может, меньше - от Алвы разит дорогим вином, и он вдруг обнимает Ричарда, чтобы отчётливо проговорить ему на ухо: - Ты понимаешь, что ты наделал? Нет, не понимает. Это легко прочесть по взгляду, но они не видят лиц друг друга, и ментор продолжает, неожиданно, сбивчиво извиняется каким-то одеревеневшим, совсем лишённым эмоций голосом: - Мне очень жаль, - но за что - непонятно. Ричард жив, а значит, это вроде как счастливый финал. Даже если что-то внутри него продолжает, прогрызая внутренности дурным предчувствием, намекать: вовсе не так. Все эти ужасы и потери - не более, чем пролог. Всё просто не может закончиться так легко. - В конце концов, я первый начал это, - пытается тем временем объяснить Алва. - Наверное, я просто хотел, чтобы хоть кому-нибудь повезло... - спонтанно замолкает, зарывается лицом Ричарду в плечо, в новый роскошный костюм. Наверное, в нём говорит алкоголь - потому они и на "ты". И всё так странно. Но хуже всего - то, как, отстраняясь, ментор поправляет оборки на его одежде и буднично заявляет: - Это было довольно эгоистично с моей стороны. На самом деле, лучше бы ты умер. И, взглянув в непонимающие глаза напротив, милостиво добавляет: - Ничего, скоро поймёшь. Не с таким настроением идти принимать поздравления и смотреть трёхчасовую нарезку из самых увлекательных моментов бойни, самых зрелищных детских смертей. Ричард сжимает кулаки, прикрытые длинными рукавами, и ему кажется, что он уже понимает. Уже злится на Алву. Но, скорее всего, это просто привычка слушаться ментора, которая, наверное, со многими трибутами остаётся даже после того, как Игры давно закончились. Они спускаются вниз. Они поднимаются вверх. Они слушают рёв толпы. Эмиль Савиньяк с искренним дружелюбием пожимает Ричарду руку - едва ли не единственный капитолиец, который не вызывает отвращения; однако даже с ним заговорить не получается. Ещё слишком рано. Ричард просто кивает или мотает головой и жалко, просительно улыбается: мол, не сочтите за дерзость. Точнее, это то, как он пытается улыбаться. Видимо, получается не слишком-то красноречиво, раз Алва протискивается сквозь толпу, отбирает у кого-то микрофон и говорит: - Мальчик ещё не оправился после арены. Будь с ним поласковее. Толпа ликует и скандирует. Они так любят Алву, что от этого противно - но в то же время гораздо легче. Ричарду можно быть никем. Можно безэмоционально смотреть в экран - точнее, пытаться. Потому что в этот раз победитель - и вправду не звезда шоу, и неведомый монтажёр только подчёркивает это, с самого начала фокусируя внимание на Иоланте. В общем-то, даже логично в какой-то степени - ещё бы, они так долго держались вместе. Потихоньку история раскрывается - два трибута из самого бедного, самого жалкого дистрикта оказываются куда сильнее и умнее, чем кажется на первый взгляд. Ричард даже чувствует какое-то извращённое подобие интереса - он не хочет видеть ни себя, ни Валентина, ни что они там делали с Валентином, хотя на этом-то как раз сосредотачивается особое внимание, когда внимание вообще переключается на него (не так-то интересно он выглядит сам по себе); однако ему правда хочется знать, как провела Игры Иоланта. Правда ли это она расправилась с Поликсеной? И как она умерла? Оказывается, крайне зрелищно. Её собака вспорола Руперту горло, но не раньше, чем он успел засадить топор Иоланте в грудь. Удивительно, но это она продержалась дольше. Псина, которая в схватке почти не пострадала, вылизывала её лицо и скулила все полчаса, пока дыхание становилось всё тише, пока медленно смыкались, чтобы никогда уже не разомкнуться, веки с щёточкой медно-рыжих ресниц. Эту сцену показывают в ускоренной перемотке, и Ричард невольно задумывается, что стало с неожиданным питомцем Иоланты. Скорее всего, и его убили, усыпили, увезли далеко-далеко... У Игр может быть только один победитель. И всякого, кто играет не по правилам Капитолия, не ждёт ничего хорошего. Но это не про Ричарда, конечно; Ричард сделал всё как положено и именно поэтому теперь задыхается от отвращения к самому себе. В конце он просто закрывает глаза, хоть и не может позволить себе такую роскошь, как заткнуть уши. Это было бы слишком. После окончания фильма - короткий огрызок ночи (ужин Ричард пропускает, на завтрак только пьёт горячий шоколад), новый этап лихорадочного приведения в порядок внешнего вида, от которого только усиливаются чувства усталости и растерянности, и, наконец, финальное интервью с победителем. Эмиль, как ни в чём не бывало, задаёт вопросы, шутит, даже на что-то там намекает. Всем вокруг всё равно. Они всё видели, и им понравилось. Ричарду становится так противно, так тяжело дышать - и он лишь через силу заставляет себя улыбаться, потому что, на самом деле, Игры не кончились. Игры только начинаются. Наверное, именно это и хотел объяснить ему Рокэ Алва. Или есть что-то ещё, что-то ещё хуже? Слухи ходят всякие, но Ричард старается не прислушиваться, хотя и осознаёт, что неосведомлённость не может быть ему на пользу. Более того, он ведёт себя, пожалуй, неосмотрительно. По крайней мере, в поезде, на пути домой. Они разрешают ментору из другого дистрикта сопроводить трибута - в рамках исключения, один-единственный раз, только потому, что они так славно смотрятся вместе. И первой и единственной ночью в вагоне Ричард неизбежно оказывается на пороге его спальни. Алва не спит - он читает книгу и поднимает глаза на дверь, как только слышит шорох шагов. Даже давнему победителю не отказаться от некоторых старых привычек. - Ричард? - имя перекатывается у ментора во рту, словно медный бубенчик. Не юноша и не мальчик - что-то доверительное, как бы не в первый раз. - Не стоит, - негромко, но твёрдо, твёрже стали указывает Алва. - Не рой себе яму глубже, чем она уже есть; тебе и из этой не выбраться. Уходи. Однако Ричард продолжает стоять - и минуту, и две, пока не говорит, набравшись смелости, набравшись сил, охрипшим от столь долгой тишины голосом: - Как её звали? Он не знает, у кого ещё спросить. Кто ответит и кто не посмеётся над победителем Голодных Игр, оплакивающим свой ключ к победе. Но Алва понимает - он, забыв все свои предупреждения, хлопает ладонью по кровати, приглашая сесть, и говорит: - Мэллит. Ричард отказывается. Он всё ещё не хочет плакать у чужих на виду. Не хочет, но плачет, поспешно уходит - однако Алва идёт за ним, не приближаясь слишком (должно быть, чувствует, что Ричард может ударить, так много в нём скопилось злости, обиды, боли, которые некуда деть и не на ком выместить), а потом они садятся рядом у стены в немного более скромной, вопреки всем традициям, спальне победителя, и когда слова выплёскиваются из него толчками, когда он не знает, как их остановить, Алва сидит и слушает. Пока не становится немного, но легче. Пока Ричард не засыпает на полу, чтобы проснуться в кровати, под одеялами. ...Обычно, может быть, проходит и больше времени. Ждут до Тура Победителя по дистриктам, а если повезёт, и до следующих Игр. Но в этот раз всего две недели спустя на пороге маленького дома, всё ещё сотрясающегося от внутренних, неощутимых для посторонних толчков (до сих пор не улёгшееся землетрясение из эмоций), появляется человек в дорогом, длинном плаще и мягким, скользящим голосом выдвигает своё предложение. И, неотрывно глядя на занесённую для удара Ричардову руку, почти ласково напоминает, что отказ будет стоить жизни членам его семьи - может, не сразу каждому до единого, но рано или поздно - так или иначе всем.