Камнепад

Ричард стал понемногу отдаляться от сестёр. Поначалу и сам не заметил, конечно, - слишком мало времени теперь он проводит в Двенадцатом. Альдо говорит: это нормально. Альдо говорит - с усталым смешком, стирая с лица остатки макияжа: просто ты сейчас в моде, детка, но это пройдёт. Правда, для некоторых не проходит, не сразу. Например, для него. Ричард вглядывается в лицо с обострившимися углами, истончившееся за годы употребления алкоголя, морфлинга и кто ещё знает какой дряни и думает, размышляет, бесконечно не понимает, как у Альдо не едет крыша. Как он привык к этому образу жизни, неужели вправду смог полюбить его? Или это просто маска, бахвальство перед новичком? Спокойнее верить во второе. Но с Алвой всё намного сложнее... И Ричард не знает, что и думать. Не знает, как ему продолжать держаться, потому что Игры не закончились, потому что всё детство ему говорили, что победители живут безбедно и радостно, однако потом детство кончилось - и вот он здесь. В очередной спальне со слишком ярким светом, медленно раздевается - так, чтобы было видно каждую чёрточку тела. У него беспомощно начинает дрожать челюсть, так напрягаются жилы на шее, и кто-то предлагает ему сигарету, а может, бокал шампанского, а может, щедрую пригоршню таблеток, и иногда Ричард соглашается даже на такое бегство. Иначе он давно бы уже не смог жить - такой силы противоборство в груди разодрало бы его на две части чисто физически. Некоторые - Алва и Альдо - живут с этим годами. Но Ричард не уверен, что протянет хотя бы год. А самое паскудное, что нельзя прекращать улыбаться. Для тех, кто предпочитает принимать эту радость за чистую монету, но и для тех, кому доставляет неподдельное удовольствие зрелище того, как он сжимает и разжимает кулаки, потому что он хочет - хочет по-настоящему, без шуток - убить их всех, однако вынужден беспомощно ворковать и притворяться, что ему нравится всё, что с ним делают. Из-за поцелуев Алвы, из-за всей этой истории с Валентином он превратился в особенно лёгкую мишень - не то чтобы остальные победители избегали участи спать с мужчинами, однако хотя бы поначалу их покупали женщины, иногда - медленно готовили к предстоящему, ласкали по-всякому. Ричарду не достаётся даже этого, и теперь он наконец понимает, за что ментор просил прощения. Ему стоило бы, правда. Конечно, такие вещи - сносить всё это безропотно - делаются вовсе не для себя - для себя Ричард бы не стал, его бы не хватило даже на первые пару раз. Там, на арене, он уже понял, что вовсе не настолько любит жизнь. Есть некоторые вещи, которые он ни за что бы не сделал, если бы не мысль о сёстрах. Даже если он покончит с собой, не факт, что они не будут наказаны. Капитолий всесилен, и ему плевать на виноватых и правых. Кто-то должен будет заплатить за потерю новой любимой игрушки. Айрис думает, что жизнь в столице вскружила ему голову. Она осуждает его, всё чаще язвит насмешками. Но Ричард не готов её разубеждать, не может сказать правду, что ты с ним ни делай. Он берёт из её рук чашку с домашним бульоном и молча прихлёбывает, только хмурясь и устало ёжась в ответ на ехидные комментарии. Он-то знает, что в случае, если правда всплывёт наружу, Айрис будет винить себя и только себя. Это вовсе не пойдёт ей на пользу, а Ричард уже сделал слишком многое для того, чтобы она была счастлива. Сейчас не время поворачивать назад. С младшими проще - они просто скучают. Дейдре, правда, изо всех сил старается этого не показывать. А Эдит в какой-то момент забирается к нему на колени и искренне признаётся: раньше было лучше - пусть они ложились спать голодными, но они были все вместе. И Ричард никак не может ей возразить. Вместо ответа он обнимает её хрупкие плечи, сгибаясь пополам, утыкается лицом куда-то в живот и тихо плачет. Она хотя бы ничего не понимает, а Айрис, наблюдающей за этой сценой из дверного проёма, глаза туманит злость и зависть. Всё та же тоска. Она думает, что он развлекается в Капитолии, но нутром уже чует: что-то не так. Ричарду так не хочется, чтобы она знала, что он предпочитает вовсе перестать появляться дома. На него нынче большой спрос - как поодиночке, так и в комплекте с Альдо, да и с каким угодно молоденьким победителем прежних лет. С победительницами - тоже. В общем-то, в столице любят пышные оргии в маскарадных костюмах. На столах открыто располагаются пиалы с разноцветными таблеточками и целые батареи полных до краёв бокалов. Никто ничего не стесняется, Альдо смеётся - лицо у него становится вдруг совсем волчье, жадное; а Ричард не может - и всё. Он уходит в ванную комнату, сдирает маску из перьев и слишком долго смотрит на себя в зеркало. Пытается увидеть не дорогую шлюху и не легкозаменимую игрушку, а человека. Того наивного паренька, для которого Игры ещё не начались. Именно так его и находит Алва - входит без стука, видимо, полагая, что никого не застанет здесь (в ходе таких вечеринок люди справляют нужду в самых неожиданных местах, для этого, в общем-то, не предназначенных, как животные), оттого и не успевает нацепить на лицо привычное презрительное равнодушие. Ричард словно бы впервые замечает, как он устал. Нечеловеческое изнеможение проглядывает даже сквозь маску в виде вороньего клюва, а когда бывший ментор сдирает её, лучше не становится. Он даже не улыбается - ухмыляется, и ухмылка эта прилипла к его лицу намертво, в ней не осталось ничего живого; пошатываясь проходит к писсуарам и даже попадает не с первого раза. Ричард решает, что лучше не обращать внимания; он стирает поползшую было из ноздри тонкую струйку крови (кое-кто из высших государственных чинов любит пожёстче, да и синяки на бёдрах ещё не сошли) и наспех умывается, не заботясь о том, что размажет грим. Он даже ушам своим не верит, когда слышит: - Ты всё делаешь правильно. Алва уже застёгивает ширинку. Может, звуковые галлюцинации, не стоило так налегать на угощение... На всякий случай Ричард переспрашивает: - Что? - Ты всё делаешь правильно, - терпеливо повторяет Алва, подходя к одной из раковин, чтобы сполоснуть руки. Словно они всё ещё в Тренировочном Центре. После интервью или перед демонстрацией навыков Распорядителям. Словно всё ещё стоит слушаться указаний, и Ричард совсем теряется, но ментор, как ни в чём не бывало, поясняет: - Я, вот, не поверил, когда мне сказали, что неповиновение будет стоить жизни моим родным, - он говорит так тихо, шум бегущей воды почти заглушает слова. И буднично. Таким тоном говорят о погоде. - Мой отец был главой школы профи. Всеми уважаемый человек, его даже в Капитолий приглашали, особенно на официальные празднества. Пожимал руку бывшему президенту, у нас фотография стояла над камином. Когда мне начали угрожать, я посмеялся - был уверен, что ему ничего не грозит, - Алва убирает руки, вода прекращает течь. И наступает такая тишина... Когда он смеётся, это звучит словно взрывы бомб, заложенных у основания каждого пьедестала, чтобы трибуты не сошли с них раньше положенных шестидесяти секунд, до начала Игр. Словно кому-то уже нечего терять, и покончить со всем этим так - самое простое, самое правильное. - Что ж, я был прав. Они начали с матери - ловко, будто несчастный случай. У неё было слабое сердце... Потом - сёстры, все до единой. А отец... Он замолкает, обхватив голову руками, и Ричард эхом откликается: - Отец?.. - Спился и умер, - резко заканчивает Алва. - Своей смертью. Лучше бы, конечно, они начали с него. Но это было бы вовсе не в духе Капитолия. Ричард вовсе не знает, что ответить на это неожиданное признание. Он пытается было приблизиться, кладёт руку на плечо, но бывший ментор сбрасывает её быстрее, чем глазом успеешь моргнуть. Тогда волей-неволей приходится перейти к словам. Слова - тяжёлая артиллерия. Ричард, запинаясь, выкатывает на язык, точно камни ворочает, громоздкие пушечные ядра с картинок пожелтевших от старости книг: - Мне жаль... - Мне тоже, - тут же отзывается Алва. Его как будто забавляют эти попытки утешить, и на мгновение создаётся впечатление, что в нём вовсе не осталось ничего человеческого, но Ричард не даёт себя обмануть. Он давно уже забыл все предостережения эра Августа. И пусть он вовсе ничего времени провёл наедине с Рокэ Алвой, такое чувство, будто они знают друг друга тысячу лет. Не в последнюю очередь потому, что их тоже часто вызывают в ночь парой. Блистательный ментор и его успешный трибут. Жаркая интрижка, только успевай любоваться. Ричард видел его по-всякому, но никак не может вспомнить, обнимал ли до этого дня чисто по-человечески. Наверное, нет. Когда и зачем бы? Алва вздрагивает в его руках, словно от кошмара очнувшись. И то верно, кто же станет просто обнимать Рокэ Алву? Его можно вожделеть, можно ласкать на шёлковых простынях. Может статься, кто-нибудь из этих разукрашенных пустышек, по которым даже не скажешь с первого взгляда, какого они пола, даже пытался его полюбить. Ну, как они умеют. Но вряд ли из этого что-то вышло. Ричард может сказать по тому, как Алва на миг расслабляется в его объятиях, чтобы почти тут же с силой оттолкнуть, - любить его может быть очень сложно. Вплоть до новых синяков и подвернувшейся, когда он падал, лодыжки. А впрочем, эр Рокэ смотрит на него сверху вниз и тут же помогает встать. Уходит, хлопнув дверью. Но он может даже не пытаться бежать. Они обречены снова и снова притягиваться друг к другу силой сплетен, богатеньких извращенцев и обстоятельств. Это может даже по-настоящему раздражать. Ричарду особенно нелегко приходится в тот раз, когда их вызывают в резиденцию президента. Неудивительно, конечно: у Фердинанта и его первой леди особая связь с Алвой; и то, что они не сразу собираются попробовать хит сезона, можно при желании объяснить даже чем-то вроде ревности. Идёт уже пятый месяц, и Ричард и сам начинает замечать, какой глубины чёрные круги залегли у него под глазами, как истончились его собственные черты. Всем окружающим это давно уже очевидно. И когда среди ночи после двухдневного визита в Двенадцатый приходится снова собираться в путь, Айрис ловит его за руку у порога, практически умоляет: - Не уходи, не уезжай. Скажи им, что ты заболел. Конечно, она всё поняла. Такая умная. К тому же, вряд ли эр Август язык держал за зубами, когда она пристала к нему с расспросами (от такой легко не отвяжешься, думает Ричард с гордостью, которой давно уже не испытывал). Да и то, что друзья отца больше не обивают их порог, что-то да значит. Они не доверяют ему. Может, у них даже причины на это есть, однако Ричард правда мог бы быть им полезен - видные должностные лица Панема вообще не стесняются победителей и обсуждают при них всякое. Иногда даже выбалтывают им секреты - чаще чужие, свои - реже. Ричард вырывается и уходит, не говоря ни слова, и чувствует, даже не оборачиваясь, не то чтобы слышит, но именно чувствует чем-то внутри, горячим и тесным, как Айрис начинает плакать. И тогда что-то в нём... Это что-то в нём... Он обещал пойти с Эдит в лес на утро. Послушать птиц и попытаться спеть им. Он обещал подстрелить что-нибудь и поторговаться с Дейдре в Котле, как раньше, даже если сейчас им это вовсе не нужно. Ричард останавливается на полпути, посреди присыпанной угольной крошкой и белёсой позёмкой улицы, и, ему кажется, он умрёт, у него разорвётся сердце, если он тотчас не повернёт назад, но ему ли не знать, что за этим последует? Он уже потерял отца. Они уже потеряли отца - и мать, в какой-то мере. На мать Ричард вовсе старается не смотреть после Игр. Он не заговаривает с ней и не поднимает взгляд. Он знает, что единственные слова, которые ему дано теперь от неё услышать, - слова презрения и отказа; хочется оттянуть момент. Как будто её просто нет - он может сохранить воспоминание. Может, он хранил воспоминание все эти годы. Эта сухая женщина с неприятными складками у строгого рта ему незнакома. И её пламенные речи трогали в нём что-то - не из-за голоса ли такого родного? В Капитолий Ричард прибывает в самых растрёпанных чувствах, и меньше всего он хочет проводить эту ночь с Алвой. На глазах Катарины Оллар. Она тоже из победителей прежних лет, но об этом предпочитают не распространяться - президент, считай, с улицы её подобрал, невиданное нарушение этикета. Такая красивая с лица - и даже не из профи. Точно благородная дама из старых книг... Ричард так любил видеть по новостям её тоненький, тростиночный силуэт где-то на заднем фоне, а теперь она улыбается, и кусает губы, и это она заправляет ходом событий - Фердинант только смотрит. Даже, кажется, задрёмывает в кресле. Он похож не на президента, а на пекаря. Но люди, которые стоят за ним... Кто-нибудь вроде Савиньяков, не совсем близнецов, а Арлетты Савиньяк - премьер-министра с железной хваткой. Кто-нибудь вроде распорядителей Игр, ворочающих большими деньгами, и Бертрама Валмона - Ричард плохо разбирается в системе правления, потому что она работает только в пределах Капитолия и имеет какое-то значение лишь для его жителей. За чертой начинается чернота - власть миротворцев, жестоких самодуров на местах. Власть голода и нищеты, и их гнёт так тяжёл, что невольно забываешь: у них есть причина. Они тоже - подневольные, верные псы Капитолия. Ричард не знает, почему его так задевает именно падение Катарины в его глазах, правда о ней. Последняя капля или как-то так - садясь в машину после бурной ночи, он просто кипит от злости. Водитель отвозит их к Тренировочному Центру - пока он не занят новыми трибутами, победителям прошлых лет разрешено останавливаться в нём во время визитов в столицу. Небо уже сереет по краешку, и Ричард всерьёз задумывается над тем, открыт ли полигон внизу, можно ли помахать мечом. Хотя бы без присмотра инструкторов. Пусть бы и вовсе не мечом, а кулаками. Усталость вовсе не ощущается. Только какая-то глупая обида. Алва тоже это замечает, но, с другой стороны, Ричард и не пытался скрыть. Им теперь не иначе как суждено всё друг о друге знать. И укромные местечки тел и душ - не исключение. У обоих - следы на шеях, плечах, ключицах. Катарине нравилось, как они пятнали друг друга. Она вообще любит леопардов, но с собой такого обращения не потерпела бы. От Ричарда. Алве она по сложившейся традиции позволяла всё. Машина трогается с места, Ричард тоже не медлит - на улице начало зимы, как-никак, а одежды на них - всего ничего. И рукой подать до Тура Победителя. Всё то же самое, только приправленное пафосными речами, в которые и слова своего нельзя вставить. Ричарду всё это просто осточертело, и он хочет домой, но когда возвращается, тут же места себе не находит. В этот раз он точно знает, что Айрис начнёт расспрашивать и не получится отвертеться. Как он будет потом ей в глаза смотреть... А как сейчас? Всё пошло не так. - Ты как? - Алва кладёт руку ему на плечо, точно сам напрашивается. И Ричард ударил бы его в лицо, сбил бы с ног, но в Капитолии всегда надо прежде спрашивать себя: во сколько тебе это обойдётся, дружище? Уж слишком вокруг много любителей этой хорошенькой мордочки... Приходится ограничиться резким движением в сторону, но неожиданная хватка не собирается разжиматься, так что Ричард чуть не пропахивает носом мостовую и, совсем уже отчаявшись, задаёт совершенно глупый вопрос, ответ на который знает и сам, более того, уже и от ментора слышал: - Ну зачем вы меня вытащили с арены? Это, скорее, вопль боли. Крик раненного зверя. Ничего осмысленного, но всё ещё на вы. Совсем нелепица получается, однако, может, это - хотя бы видимое - соблюдение границ и удерживает Ричарда в здравом уме до сих пор. - Пофехтуем? - предлагает ему Алва вместо вразумительного ответа. У него недалеко (в рамках строжайшего исключения из всех правил) собственная квартира - подарок то ли любовника, то ли любовницы, не желавших разлучаться с ним даже временно, - и неплохая коллекция оружия. Ричард уже как-то был у него в гостях, даже переночевал на диване. Ментор вообще вроде как много лет не возвращался в родной дистрикт. С каждым днём это Ричарду всё понятнее и понятнее. Неудобные шмотки они оставляют на полу вместе с пышными шубами. Алва вежливо одалживает гостю одежду из своего бесконечного гардероба, но она и мала, и узка. В ней нелепость, несуразность, неуместность Ричарда в любом из мест на свете достигает предела; к тому же, ментору становится ещё легче одержать победу. Хоть они и тренируются время от времени, до его мастерства любому далеко. И всё-таки так приятно - с каждым движением точно яд выплёскивается наружу. Ричард не успокаивается - он и вскрикивает, и ругается сквозь зубы, но ярость битвы позволяет не запереться в себе, снова и снова скапливая тоску с обидой. А вот Алве тренировочное сражение не идёт на пользу. Такой спокойный, ко всему привычный и лишь усталый всего получасом ранее, он теперь сводит брови и так наступает, что хочешь не хочешь, а приходится уйти в глухую оборону. Даже это не помогает - Ричард начинает пропускать удары, и хоть занимаются они всё-таки с защитными колпачками, на его теле изрядно прибавляется синяков. Алва вовсе не собирается сдерживаться - напротив, он распаляется всё больше и больше, пока не загоняет противника в угол, а там уже начинает ему выговаривать: - Считаешь, тебе не повезло? - Ричард больше не успевает думать над выпадами; он бросил бы шпагу, но боится, что тогда пострадает ещё больше. Как бы ни грохотало сердце у него прямо в ушах, всё заглушает шорох голоса Алвы: - Не рад, что остался жить? - он совсем безжизненный, шелестит, как бумага, и только насыщенно синие глаза (Ричард раньше думал - линзы) яростно полыхают на уставшем, постаревшем бы преждевременно, если бы не пластические операции, лице: - А ты не думал о других трибутах? О тех двадцати трёх, которые не вернулись? Они бы с радостью променяли смерть на твою - на любую - жизнь. Давно ли ты вспоминал об Иоланте? А о той девочке, которую ты убил? Давно. Мгновенное чувство вины падает на плечи пыльной, вонючей шкурой, и Ричард роняет оружие, чего с ним не случалось целую вечность. Он ждёт шквала ударов почти с готовностью, не иначе как с благодарностью, но Рокэ тоже опускает шпагу, будто только этого и ждал. Он отбрасывает её в сторону едва ли не с брезгливостью и всё продолжает наступать вперёд, пока не зажимает Ричарда у стены, чтобы точно никуда не делся и не смел смотреть не в глаза. Но Ричард всё равно глядит в пол. Стыд шибает его в голову, не опьяняя, но отрезвляя. И эффект от вылаканного из чужого пупка шампанского сразу сходит на нет. Алва задирает его подбородок непослушными, слишком холодными, мозолистыми от шпаги пальцами и долго смотрит, словно выбирает место для удара. Но в конце концов говорит - и Ричард почти не удивляется, потому что в глубине души ждал чего-то подобного, очередного нелёгкого признания, вырванного с корнем из тёмных уголков души, от человека, любимого всеми и не знакомого никому. Ричард и сам только начинает узнавать его. - Когда моё имя прозвучало во время Жатвы в первый раз, вместо меня вызвался добровольцем Карлос. Мой старший брат, - Алва поясняет это нехотя, словно и так должно быть очевидно. - Мне пришлось смотреть, как он умирает, и что с того? Всего через пару лет я всё равно попал на арену. Такая печальная история, зрители были так тронуты, - сухие губы вытягивают последнюю фразу нараспев и расплываются в какой-то совсем безумной гримасе, однако потом Алва просто сплёвывает на пол (слюна до сих пор красная - от вина, но выглядит так, будто он тайком, внутри истекает кровью, твёрдо вознамерившись умереть) и продолжает: - Вот тебе настоящее "не повезло". А потом что? Год за годом смотрел, как дети, с которыми я возился, умирают в шаге от финишной черты. Иногда я почти уверен, что это всё - не случайность. А затем мне кажется, что я просто схожу с ума... И вот, наконец, есть кому разделить это одиночное заключение; а ты и не рад, что выжил. Не рад, и этого не изменят никакие пылкие монологи, но Ричард предпочитает промолчать. Он чувствует нутром: Алва не в том состоянии, чтобы спорить. Будто за все эти годы так и не привык - в нём точно что-то осталось ещё живое. Не то что Альдо. При взгляде на Альдо может только стать страшно. Но когда Ричард смотрит на Рокэ, он... - Какая разница, что я думаю? - спрашивает сам себя удивлённо. - Ведь я тут - и ничего не изменится. Я никуда не денусь. А вам лучше лечь, - он чувствует лицом и ладонями, которые нечаянно как-то положил Алве на предплечья, как того начинает трясти. Похмелье, ломка. Усталость - за окном уже почти рассвело. Нервное напряжение, которое от самых сильных может оставить огрызок. Ментор - живое тому доказательство - крайне нехотя опирается о подставленную руку тёплым, тревожным весом. Ричарда как-то странно утешает это подтверждение того, что он ещё живой. Что они оба... Даже если порой кажется обратное. Они засыпают рядышком, больные от усталости, словно неизлечимые пациенты, которым не поможет уже ничего, даже присутствие друг друга. Однако после это чувство ещё трансформируется, изменится. Удивительно, но Тур Победителей становится для Ричарда долгожданной отдушиной - капитолийские богачи то ли насыщаются его телом и обществом досыта, то ли не решаются последовать за ним в дикие дистрикты. Может, в его напряжённом графике для них просто не находится времени. Как бы то ни было, поездки на поезде, пышные банкеты и торжественные речи по бумажке - даже в этой атмосфере постоянной безумной спешки Ричард чувствует себя обычным человеком впервые за много месяцев. Он не кусок мяса. Рокэ, к слову, тоже - ментор, как водится, сопровождает победителя. Они много разговаривают ни о чём, и Ричард, конечно, находит в себе силы по-настоящему описать ему своих сестёр - куда более развёрнуто, чем на интервью с Эмилем Савиньяком. Более того, конечная остановка Тура - Двенадцатый, и после пары пакостных ночей в Капитолии их ждёт Праздник Урожая. Он вышел бы куда радостнее, если бы в честь победы Ричарда на вокзал один за другим прибывали вагоны, везущие пайки со съестным, но даже так он на собственные деньги организует небольшую раздачу припасов среди самых бедных семей. Точнее, конечно, не он, а Айрис, которой всё равно некуда девать освободившееся время; настоящая волшебница, она делает всё точно так, как Ричард себе это представлял. Он чувствует себя по-настоящему счастливым впервые за... за столько, что и не вспомнить, а к концу дня, когда добывает у изрядно постаревшего за прошедший год мэра разрешение разместить Алву на ночь не в Дворце Правосудия, а у себя дома, в Деревне Победителей, и вовсе позволяет себе улыбнуться. Вместе они бредут по узким улочкам Шлака, и Ричард мелет какую-то ерунду - что здесь, а что здесь, рассказывая чуть ли не о каждом доме. Потом они выходят на Луговину, чтобы взглянуть на сурово обступивший их со всех сторон лес. Алва молчит, но что-то в этой расчётливо отмеренной тишине заставляет поверить, что ему не всё равно. Если бы он не хотел слушать, он бы ушёл. Но он уже достаточно изливал Ричарду душу, пусть и не преднамеренно, чтобы можно было рассчитывать на ответную услугу. - Я охотился тайком, - признаётся он ментору на ухо. И даже вспоминает историю о подстреленном воронёнке, только потом спохватываясь, что Алве, которого прозвали Вороном, она может быть неприятна. Извиняется добрую тысячу раз, получает в ответ положенные случаю насмешливые отмашки. Когда они вдвоём, всё как-то по-другому. И на какое-то время Игр как будто не было - и Капитолия с его правилами, и будто Рокэ просто приехал в гости. С неба падает снег, становится вмиг так красиво, что перестать бы дышать - он кружевом расшивает сгущающиеся сумерки... Всё это время Ричард вовсе не вспоминает о бредущих далеко позади операторах с камерами. Он так радуется этой крошке свободы после дней строгого распорядка, а ещё - после ночей в роскошных спальнях с таким освещением, при котором можно делать всё что угодно, только не спать. И впервые целует Алву сам; в смысле, по-настоящему. Нечаянно, но именно потому, что хочет, а не потому, что это нужно кому-то третьему, четвёртому, пятому в комнате. Никаких стен с потолком - плотно заложенное тучами небо, мягкий снег, морозец, покусывающий за уши... Странное время для Праздника Урожая, но Ричард любит зиму и ничего не имеет против. Он, опьянённый радостью и впервые за эти полгода настигшим его чувством того, что он действительно вернулся домой, хочет поцеловать Рокэ ещё раз, пока не услышал строгое осаживание или насмешливый комментарий по этому поводу, но не успевает. Алва мягко, но твёрдо удерживает его на расстоянии вытянутой руки и без предупреждения делает третье признание - контрольное, наповал, именно тем будничным тоном, которым ну никак не говорят такие вещи нормальные люди: - Прежде чем ты продолжишь, тебе нужно знать, что я убил твоего отца.