Камнепад

Следующие месяцы Ричарда полностью посвящены поискам. Он ищет правды, встречи с откровенно избегающим его Алвой, способ перестать существовать и снова начать жить... Хоть что-нибудь, чтобы держаться, словом. Добыть правду оказывается легче всего, но, как водится, она имеет свою цену. С течением времени Ричард понимает: так много людей в Капитолии жаждут его внимания, что он может выбирать. Если он откажет одному и приблизит к себе другого, люди сочтут его не просто грубым, но строптивым и оттого ещё более желанным; никто не придёт с оружием наперевес за его семьёй. Скорее всего, никто, хотя Альдо дружески предупреждает, что в таких делах осторожность никогда не повредит. Ричарду тяжело даётся его выслушивать, однако совет и вправду хорош. Итак, из толпы на очередном великосветском приёме он выбирает с умом - не без длительной подготовки, расспросов Альдо, колебаний и внутреннего отвращения к самому себе. Ещё года не прошло с тех пор, когда он и представить себе не мог, что опустится до такого. Будет приветливо улыбаться людям, покупающим его, словно кусок мяса из лавки мясника. Ещё бы, у них есть деньги на десяток таких, как он, и чаще всего Ричарду кажется, что он больше не может притворяться, однако никто не спрашивает, к вечеру он должен быть готов. Он же не хочет, чтобы было как у Алвы? Вспоминают ли они здесь, что их бессменный любимчик остаётся с ними лишь потому, что ему больше некуда идти? Вспоминает ли об этом он сам? Ричард соврал бы, если бы сказал, что не думает об этом слишком часто. Алва мог бы стать затворником в своём собственном дистрикте, спиться в одиночестве - что бы они ему сделали, у него же и так никого не осталось после смерти отца. Но, на самом деле, ответ лежит на поверхности; или в это хочется верить, в это так хочется верить, потому что, даже услышав чудовищное признание - и ни полслова больше, - в глубине души Ричард уверен: Алва вовсе не плохой человек и у всего этого не может не быть объяснения. Должно быть, в Капитолии его удерживало одно: надежда помочь хоть кому-то из трибутов дистрикта Четыре вернуться домой живыми. Не вышло ни с одним. От таких мыслей, само собой, волком взвоешь; и поговорить бы об этом с ментором, но он искусно заметает следы, скрываясь от встреч; к тому же, Ричард сам не знает, что бросил бы ему в лицо: обвинение или утешение. Ведь Алва сразу уехал после той сцены; уехал вопреки всем протоколам, может ли такое быть, что он струсил? Может ли такое быть, что он никогда не хотел всего этого и просто попытался экстравагантным способом отвязаться ото всех этих телячьих нежностей? С ума можно сойти; Ричарду нужно делать хоть что-нибудь, чтобы не спятить, и он позволяет рыжеволосому румяному толстяку с зелёными татуировками по всему телу выдыхать ему дым в лицо. Поощряюще смеётся, сам опускает руку ему на бедро, где-то глубоко внутри себя не переставая удивляться: когда это успело стать рутиной? Притворяется он, впрочем, по-прежнему неумело и то и дело угрюмо замолкает посреди фразы, не в силах заставить себя договорить, но, когда хочешь верить, не слишком-то приглядываешься, и толстяку тоже вовсе всё равно. Они уезжают вместе, но никто не обращает внимания. Алва мог бы и обратить, но он пропадает неделями по частным особнякам, избегая торжеств, где толкутся усталые победители прежних лет с глубокими синяками (под глазами и по всему телу), кожей пепельной от морфлинга и дрожащей улыбкой. Некоторые из них поддаются капитолийской моде и изменяют свои тела на деньги любовников. Некоторые из них с радостью продадутся за очередную дозу. Однако тем, у кого ещё нет особых предпочтений и фаворитов, больше нравится свежая плоть. Они любят Ричарда и обожают Альдо, а впрочем, Альдо уже не тот, и даже тонны грима его не спасают. Он-то смотрит вслед с завистью. Эта жизнь перекорёжила его под себя. Толстяк, к счастью, оказывается не любителем чего-то жестокого или извращённого. Его хватает совсем ненадолго - кажется, ему больше нравится нежиться в постели, приобняв Ричарда одной рукой, и снова курить-курить. Этакая фальшивая близость, чтобы не замечать, как одиноко одному в бесконечно огромном доме, куда, можно спорить, поместилась бы немаленькая часть Шлака; жалость мешается с отвращением, но Ричард предпочитает первое - ему сейчас надо сосредоточиться, запустить пальцы в рыжую шевелюру и нарочито робко начать: - Фамилия Окделл и раньше была вам знакома, ведь так? Он ждёт, что толстяк вздрогнет от удивления, но проходит несколько минут, прежде чем в его глазах загорается слабая искорка узнавания. - Да, мятежник, которого мы несколько лет назад... - одурманенный разум вяло трепыхается, толстяк несколько приходит в чувство от ощущения неведомо откуда надвинувшейся угрозы. И запинается. - Твой родственник? Ричард не знает, что лучше: сказать правду или соврать. - Да. Мой отец, - признаётся он почти сразу, поняв, что долгие размышления ни к чему не приведут в этом случае. Пятьдесят на пятьдесят, орёл или решка. В этот раз выбор оказывается верным - собеседник заметно расслабляется, неуклюже сгребает его в охапку: - Бедняга. Я тоже рос без отца... - ну конечно, в по-королевски меблированных комнатах, в достатке и безопасности. Ни укола сочувствия - напротив, Ричарду приходится прикусить язык, чтобы не огрызнуться. Так никуда не пойдёт, и он утыкается носом толстяку в плечо, словно говорить об этом слишком трудно. Это его и вправду трогает - мощная, мясистая лапища проходится по обнажённой спине: - Хочешь знать, как он умер? Это оказывается проще, чем отобрать конфетку у ребёнка, чем отобрать надежду у жителей дистриктов. Ричард только кивает: - Ну, даже не знаю... - недолго колеблется собеседник. - Хотя столько лет прошло, - решается он в конце концов, - какая разница. Сейчас уже ничего не изменишь, к тому же, никакой тайны в этом нет, хоть мы предпочитаем не обсуждать такие вещи... - толстяк вздыхает и устраивается поудобнее. - Тем более, что история вправду интересная, - ну конечно, и интересной её считают только жители Капитолия, которым нравится наблюдать за тем, как умирают дети. Ричарду хочется прикрикнуть: "Ну же!". Но ни к чему хорошему это не приведёт. - Из этой казни не делали шума - президент и его люди считают, что жителям Капитолия лучше вообще не знать о недовольстве за пределами столицы. Приговор должен был привести в исполнение миротворец-новобранец из дистрикта... - собеседник вовремя затыкается, и Ричарду остаётся лишь сделать вид, что он не заметил оговорки, хотя ему, будем честны, прекрасно известно из слухов и нечаянно подслушанных обрывков разговоров, что миротворцев набирают не только из столицы, но и из самых лояльных ей дистриктов. Например, из Первого - того, где жил Валентин... - Кхм, так вот. Дело было в том, что он не смог выстрелить в человека. Не знаю, что уж было у него на уме, когда он решался на такое неповиновение, но дело пришлось заканчивать присутствовавшему там Ворону. Вот уж кто даже не дрогнул.. К этому моменту толстяк, конечно, давно уже и думать забыл, о чьей смерти идёт речь. Он хмурится, и Ричард вдруг ясно может представить себе эту сцену: зелёного мальчишку своего возраста или немного старше. И приставленный к поседевшему виску пистолет. И дрогнувшую так не вовремя руку, и слепой ужас... И Рокэ Алву, который не захотел затягивать пытку, продлять ожидание неминуемой смерти. Кроме того, ему наверняка стало жалко молодого миротворца, которого за такое непременно ждало наказание. Всё просто и понятно. И так жестоко... - А как звали этого новобранца? Что с ним стало? - нетерпеливо выпытывает Ричард. Толстяк удивлённо хмыкает: - Как я могу знать? - конечно, ему и в голову не пришло поинтересоваться. - Но, - он понижает голос до шёпота, зябко оглядываясь по сторонам даже в собственной спальне, - между нами говоря, всем ясно, что случается с теми, кто не подчиняется власти Капитолия. Конечно, чего уж там. Значит, именно так смерть мятежника Эгмонта Окделла повлекла за собой смерть Придда... Валентин никогда не упоминал, как звали его брата. Ричарду не хватило уверенности, чтобы спросить. Не хотелось лезть хотя бы в душу, когда во всём остальном между ними не осталось секретов. Алва, в общем-то, тоже мог бы всё это объяснить, но не стал. Ричард не знает, что ему нужно думать: злиться, удивляться, смилостившись, прощать. В голове у него такой кавардак, что он соглашается разделить с толстяком сигарету и долго потом ещё смотрит в окно на неспящий город, пока в голове у него зреет одно решение. ...Но исполнить его нет и шанса. Друзья отца закрывают дверь перед его носом, и единственный, с кем ему удаётся поговорить, это Август Штанцлер, который, в общем-то, тоже складывает руки на груди лодочкой и благостным тоном, залитым по глаза фальшивой на вкус жалостью, твёрдо отказывает: - Прости, Дикон. Не сейчас. Я понимаю, - он повышает тон, заглушая любые возможные комментарии и возражения, - что для тебя это особенно важно, однако как мы можем знать, что тебя не переманил на свою сторону Капитолий? Всё это... - так брезгливо поводит рукой, словно не пережил ничего подобного сразу после своей победы, и на миг Ричарда охватывает слепая ярость, но, стоит ей схлынуть, как с ним не остаётся ничего, кроме бесконечной, беспомощной усталости. - Что я должен сделать, чтобы доказать свою преданность? - тихо переспрашивает он, уже толком не надеясь, однако Штанцлер, потратив некоторое время на попытки найти в кармане пиджака нужную вещь, в конце концов извлекает оттуда помятый клочок бумаги и бережно протягивает его собеседнику на самых кончиках пальцев. - Эти люди - потенциальные информаторы, которые были бы нам очень полезны. Все они располагают некоторыми средствами и славятся... особенной благосклонностью к победителям. Ты не мог бы..? - конечно, он слишком вежлив, чтобы говорить вслух такие пошлости, так что пауза повисает между ними, и Ричарду кажется, что она камнем увлекает его на дно морское. Туда, откуда уже не выплыть. - Я понимаю, что о многом тебя прошу, однако это принесло бы такую пользу нашему делу, такую... Возможно, эр Август Штанцлер никогда не заканчивает предложения. Это его особая стратегия. Ричард приходит домой на автопилоте и долго сидит в пустой комнате (гостевой спальне, где так и не переночевал Алва), не включая свет, бесконечно думая о мотке верёвки и мыле, которые припрятал в шкаф не так давно. Они рядом, считай, только руку протянуть... Но это было бы просто смешно - умереть сейчас. Просто страшно. Почему тогда не на арене? Мэллит могла бы жить... Но при мысли о том, что всё это капитолийские толстосумы могли бы проделывать не с ним, а с девчонкой из Десятого, Ричарду становится только хуже. Или с Иолантой... Правда, на самом деле, в том, что, как только твоё имя выкрикивают во время Жатвы, ты вступаешь в игру, в которой победителей просто нет. Только проигравшие и мёртвые. Ричард прячет лицо в ладонях, но, не проходит и пяти минут, как он слышит скрип двери и чувствует, как безмолвно и осторожно обступают его его девочки, как они гладят его по спине, и коленям, и ладоням, и голове. Тихие, с закушенной губой. Ричард плачет в полную силу, и они не смеются над ним, что делает только хуже: он представляет себе, что случится с ними и с ним самим, если на следующий год во время Жатвы Марсель Валме с улыбочкой произнесёт имя одной из его сестёр. Это не так уж невероятно. Ричард захлёбывается слезами, но, когда они высыхают, то это надолго, если не навсегда: в конце концов, он знает, что нужно делать, чтобы приблизить день, когда никому из них ничего не будет угрожать. Что до цены... он никогда и ни за что и так не платил дёшево. Итак, бумажка с именами на следующий раз отправляется в Капитолий вместе с ним.