Шестьдесят секунд

Когда Итадори открывает дверь – за ней оказывается Фушигуро, промокший до нитки и заметно дрожащий, но все равно смотрящий со знакомой упрямой невпечатленностью в ровном взгляде; за окнами дождевые капли лупят во всю мощь косой стеной, пока вспышки молний раскалывают небо на части. Всю сонливость тут же вышибает из Итадори, пока он резко выпрямляется, затаскивает Фушигуро внутрь, захлопывая дверь, и принимается суетиться вокруг него. – Идиот, – недовольно хмыкает Сукуна. Не то чтобы ему не плевать – абсолютно похер, конечно же, – но пацана сейчас не бесчисленными в-чем-дело-что-случилось засыпать нужно, а в теплый душ затолкать, пока его бесполезная и слабая человеческая тушка не подхватила одну из опасных для этих тушек дряней. Правда, после всех лет, проведенных в сознании Итадори, в наблюдении за пацаном Фушигуро, внутри что-то сопротивляется тому, чтобы назвать его бесполезным и слабым – но Сукуна от этого отмахивается. Просто кожаный мешок, набитый мясом и костями. Ничего больше. Но до Итадори, кажется, тоже наконец доходит, какую дичь он творит – и он резко замолкает на полуслове, секунду-другую колеблется, а потом хватает Фушигуро за руку и тащит его в сторону ванной, бурча себе что-то под нос. У Сукуны против воли челюсть до скрипа стискивается от того, как пальцы Итадори смыкаются на запястье Фушигуро. От того, что Фушигуро руку не выдергивает, хотя прикосновений он не выносит – а вместо этого лишь удивительно послушно за Итадори следует. Он вообще Итадори позволяет больше, чем кому-либо в этом мире. Сукуна шумно выдыхает. Черт возьми. Неважно. Ему плевать. Плевать, блядь. Но потом он слышит это. Всего одно слово, сказанное на выдохе, почти шепотом, шелестом – но абсолютно уверенным и спокойным: – Сукуна. И ничего больше. Никакого продолжения. Только его имя – но не как начало чего-то, а как зов, призыв. Руки в кулаки сжимаются до зуда в пальцах. А уже в следующую секунду Сукуна, как дурная, но послушная псина, которой приказали «ко мне», безвольно дергается вперед – туда, к Фушигуро, к шелесту его губ. И завладевает телом Итадори; смотрит на мир глазами Итадори; существует трепыхающимся за ребрами сердцем Итадори. И – какого черта. Какого, нахрен, черта. Резко развернувшись, Сукуна натягивает на лицо ядовитый оскал, за которым прячет непривычный для него, разгорающийся в венах Итадори – но принадлежащий лишь ему самому страх. Сукуна – тысячелетний демон. Ему страх неведом. Суть его существования – внушение страха другим, использование этого страха, чтобы управлять мешками, забитыми мясом и костями, как марионетками. Но Фушигуро просто называет его имя. Почти шепотом. Шелестом. И Сукуна послушно, преданно – к его ногам ручным цербером. Мысленно встряхнувшись – мокрая подзаборная псина, – Сукуна наконец встречается взглядом с глазами Фушигуро. Темными. Нечитаемыми. В которых мощь преисподних такая, что и тысячелетнему демону позавидовать бы; в этих глазах пропадать бы так, чтобы на века, без возможности вырваться. У Сукуны руки – в кулаки. Зубы – до скрипа. Прежде, чем его затянет – Сукуна тысячелетий демон, тысячелетние демоны не становятся зависимы от преисподних чужих глаз, – он хочет выдать что-нибудь зло-насмешливое, ударить побольнее словами. Ментально разбить в Фушигуро что-нибудь так же, как в самом Сукуне что-то разбивает сам факт его существования. Но Сукуна не успевает. Потому что Фушигуро на разговоры времени не тратит. Стоит Сукуне развернуться, и уже спустя какие-то доли секунды он ощущает чужую руку в своих волосах – волосах Итадори; ощущает чужие губы на своих губах – губах Итадори. То, что Сукуна должен сделать – это оторвать пацана от себя, схватить его за шкирку, встряхнуть. То, что Сукуна делает – тут же подается навстречу жадным губам, опуская ладони Фушигуро на бедра и притягивая его к себе. Слабый. Безвольный. Преданный цербер у ног Фушигуро. Тихий, хриплый выдох вырывается изо рта Фушигуро, оседая на губах Сукуны – что это? Облегчение? Сукуна не уверен. Его уже ведет и кроет, и собственное сознание отказывается подчиняться. А в следующую секунду происходящее окончательно слетает с катушек. Несется в черноту бездны далеко за максимумом скорости. Фушигуро придвигается ближе, прижимается теснее; Сукуна ощущает кожей холод его промокшей одежды – но оседает это все равно жаром. Собственные пальцы на чужих бедрах сжимаются сильнее, когда Фушигуро жадно прикусывает нижнюю губу Сукуны – и последние тормоза срывает. Поцелуй выходит беспорядочным, голодным и грязным. Совершенным. Тело под поднимающимися выше, зарывающимися Фушигуро под футболку пальцами – сильное и крепкое; мягкость кожи; твердость мышц. Чужие пальцы в волосах Сукуны сжимаются в кулаки, притягивают ближе – сопротивляться невозможно. Сукуна взрыкивает Фушигуро куда-то в глотку, пока они друг в друга почти вгрызаются – и забывает о мире вокруг. Забывает о времени; забывает, что у него есть всего шестьдесят чертовых секунд. Самого себя забывает. Зато Фушигуро не забывает. Уже в следующее мгновение он отшатывается от Сукуны, без проблем вырывается из его жадных рук, отступает на шаг – тяжелое дыхание, чернота зрачков, сожравших радужку. Но Сукуна не успевает насмотреться. Сукуну уже вышвыривает в сознание Итадори, пока контроль над телом возвращается своему хозяину. Чувствуя себя изрядно дезориентированным, с мутной пустотой в голове и стопорящим мыслительный процесс мозгом – Сукуна прикрывает глаза и заставляет себя с силой выдохнуть. А когда открывает – вновь смотрит на мир сторонним нежелательным зрителем, не способным на этот мир повлиять. Беспомощным. Жалким. Секундная растерянность Итадори быстро уходит, он не понимает, что был минуту в отключке, не понимает, что что-то произошло – и лишь вновь обхватывает пальцами запястье Фушигуро, таща его за собой. Вспышка раздражения. Но потом Сукуна замечает, каким непривычно, несвойственно ему мягким взглядом смотрит Фушигуро на Итадори; как преисподние его глаз приглушаются до нежности и привязанности. И раздражение за секунду разгорается до пожара отчаянной ярости. Сукуна вдруг вспоминает. Фушигуро голодно целовал губы Итадори. Фушигуро жадно зарывался пальцами в волосы Итадори. Фушигуро с острой потребностью прижимался к телу Итадори. Отчаяние ярости Сукуны могло бы по щелчку сравнять сейчас города с землей – но он заперт в сознании чертова Итадори. И может только наблюдать за тем, каким мягким взглядом Фушигуро на Итадори смотрит. Может только говорить себе, что это ничего для него не значит. Пока внутренности ему разъедает собственным ядом.